Первый раз разговор о ребенке возник у нас с Имой летом 1954 года. В первое же лето после моего возвращения с Урала мы поехали с мальчиками и моей мамой на Кавказское побережье Черного моря в Архипо-Осиповку. В то лето мы с Имой часто совершали длительные походы, оставляя мальчиков на попечение бабы Сони. Один из таких походов был особенно далеким и продолжительным. По совету нашей хозяйки мы собрались посетить какое-то удивительное ущелье, известное своей красотой. Помню, что, отойдя вдоль побережья километров на 15, мы вроде бы нашли это ущелье и стали подниматься по нему. Ущелье оказалось действительно удивительным. Оно круто уходило вверх огромными каменными ступенями, на каждой из которых находились сравнительно ровные каменные площадки. Чем выше мы поднимались, тем меньше становились площадки, а потом вместо площадок начались каменные купели, наполненные водой. Купели были глубокие и довольно большие, вода в них была прозрачная и прохладная, так и приглашая в них выкупаться. За последней купелью скалы кончались, и выше шла крутая, чуть заметная каменистая тропа, усыпанная мелкими, скользящими вниз камешками, по которой идти уже было нельзя, а требовалось лезть. Здесь мы решили остановиться. До нашей Архипки путь еще долгий, только по побережью нужно пройти больше 15 километров, и мы поняли, что вернуться сможем только к глубокому вечеру. Остановились у последней купели, с удовольствием окунулись (глубина больше метра) и сели отдыхать и "обедать". Тут и возник у нас разговор о ребенке. Има спросил, не вредно ли мне ходить так много, а вдруг я уже беременна? Я легкомысленно ответила, что, во-первых, пока нет никаких признаков, а, во-вторых, очень может быть, что я уже никогда не смогу рожать, ведь мне уже больше 40 лет. И я рассказала о женщине, с которой оказалась в одной палате после рождения Жени. Этой женщине было 43 года, у нее было уже трое детей, и она не хотела больше рожать. Какое-то время предохранялась, а потом врачи сказали, что беременности у нее больше не будет, и она успокоилась. Прошло три года, она и думать перестала о возможности появления ребенка, все было спокойно. На 43 году жизни она обратилась к врачу с жалобой на тяжесть в животе, и оказалось, что она не только беременна, но что ребенок уже скоро начнет шевелиться. Так и пришлось ей рожать четвертого. Вот и у меня все возможно, мне уже больше сорока лет, может быть, уже слишком поздно, а может быть, еще есть надежда родить, но только обязательно девочку. И вдруг я увидела, что лицо у Имы окаменело, и он сказал изменившимся голосом: "Неужели ты так легко можешь говорить о том, что у нас может не быть ребенка, ведь это будет ужасно". Тогда я впервые поняла, что для Имы наличие ребенка - вопрос настолько серьезный, что я поневоле задумалась. Ведь я прекрасно знала о том, что, начиная с самых юных лет, еще не кончив института, Има уже являлся единственным "кормильцем" семьи: своей матери и младшего брата. Семья жила очень скудно, приходилось экономить на всем. Има тогда не имел права обзаводиться собственной семьей, пока не "встанет на ноги" младший брат Боб. Теперь Боб уже женился, а Има обрел, наконец, свою семью. И вдруг эта семья окажется неполноценной, без его собственного ребенка! Поставила я себя на его место, почувствовала, как это для него важно, и с тех пор это стало важным и для меня.

А положение-то оказалось и в самом деле серьезным. В 1955 году беременность моя окончилась выкидышем. Больше двух недель я пролежала в специальном отделении роддома, после чего был вынесен "вердикт" о том, что плод не развивается, и дело окончилось "чисткой". Однажды, совсем недавно, приводя в порядок архивы, в одном из конвертов, на котором было написано "переписка Е. С. Ратнера" и в который из-за этой надписи никогда не заглядывала, я обнаружила торчащую из конверта записку, написанную мной. Оказалось, что это значительная часть нашей с Имой переписки, и в том числе мои записки из роддомов. Теперь я многое вспомнила лучше. Я пролежала тогда "на сохранении" около трех недель, и каждый день Има навещал меня, хотя я умоляла не приходить. Я поняла тогда, что прошли времена, когда можно было без последствий прыгать на шестом месяце с борта высоченного грузовика (как это бывало в Челябинске). И еще мы с Имой теперь точно знали, что ни в коем случае нельзя было ложиться в обычный роддом, в котором меня практически не лечили. В 1956 году, когда на втором месяце беременности у меня опять появились все признаки выкидыша, был задействован незамедлительно весь клан Ратнеров. Благодаря Розиной знакомой, прекрасному гинекологу Орловой, было предпринято все возможное для сохранения ребенка. Более подробно эта история описана в первой главе части IV моих воспоминаний (После альпинизма, годы до рождения Наташи 1953-1956). Велено было мне тогда относиться к себе как к "хрустальному сосуду", так я и старалась к себе относиться. Перед самыми родами потребовалась даже стимуляция родов, поскольку к положенному сроку Наташка не захотела появляться на свет божий. Тогда опять возникли трудности, и опять меня ругали за то, что я должна была прийти раньше, не дожидаясь, пока у ребенка затвердеют кости головы. По этому поводу жена А.С. Займовского, Людмила, сказала: "Вот увидите, она еще покажет вам свой характер".

10 сентября 1956 года у нас, хоть и после стимуляции, но вполне благополучно родилась дочь Наташа. Тогда, судя по количеству не датированных записок, я пролежала в роддоме 8 или 9 дней. Имя у меня было заготовлено давным-давно, еще с детских лет, навеянное образом Наташи Ростовой из романа Л.Н.Толстого "Война и мир". Первые годы мы таскали Наташку с собой, куда бы мы не направлялись, иногда брали даже с ночевкой. Как-то один из Иминых любимых аспирантов Валя Проскуряков пригласил Иму вместе со всем семейством провести у него на даче майские праздники. И мы поехали к ним на три дня всей семьей: и с Наташкой, и с мальчишками. У Вали была очень милая жена и две чудесные девочки на несколько лет старше Наташки, но значительно моложе Володи и Жени. Гуляли целыми днями. Весна была поздняя, деревья стояли совсем еще голыми, но это не мешало нам проводить на природе целые дни. К сожалению, у меня там разболелись зубы, и все три дня я без анальгина не могла существовать. (После этих майских праздников у меня появилась сильнейшая аллергия на анальгин). Видимо, из-за своей зубной боли я недосмотрела за мальчишками, и они умудрились расколотить у бедных наших хозяев десятилитровую банку вишневого варенья без косточек! Как сейчас вижу перед собой эту незабываемую картину. Маленькая комнатка (в которую мы отправили детей "играть"), чуть ли не по щиколотку залитая багровой липкой жидкостью вперемешку со стеклами от банки, и Валю в резиновых сапогах, сгребающего лопатой все это "месиво" в огромное ведро. Я запомнила этот кошмар на всю жизнь.

Наташка росла достаточно здоровым ребенком, поэтому пришлось ей, как большинству детей, пройти и через детский сад, и вкусить прелесть пионерских лагерей. Однако первое лето благодаря нашей соседке по квартире Ирочке Жмуровой мы проводили на даче под Москвой на станции "42-ой км". Постоянными обитателями дачи были тогда моя мама (баба Соня), мальчики и Ирочка (при Наташе), а мы с Имой приезжали туда сразу после работы. На этой даче мы жили уже второй год, хозяева были хорошие, и всем там было хорошо и спокойно. Когда мы приехали на дачу, в это лето Наташе было 9 месяцев; вернулись в Москву к 1-му сентября. Естественно, ни ходить, ни говорить Наташка еще не могла. Самым трудным было в то лето накормить Наташку, так как она в первые годы своей жизни не ела ни овощей, ни фруктов, а обычные для ее возраста каши и кисели терпеть не могла. Дабы выразить, что именно она хочет, Наташка изобрела собственный доступный ей язык, иногда не имевший ничего общего со звучанием этих слов. Например, в ее лексиконе было: хлеб – «апa», рыбы – «у-а», котлеты, сосиски – «какия». Утки, плававшие в ручье, мимо которого я часто провозила ее на велосипеде, вызывали радостные крики: «аки», «аки». Проверка показала, что слово это означало утку, потому что утка, ковыляющая, переваливаясь, по тропинке, была тоже «аки». Ближе к сентябрю Наташка уже пыталась говорить: когда я просила ее убрать свои ручки с седла, (перед тем как мне на него сесть) она отвечала: "убаa учки". Наташа была очень способной, и характер у нее, вопреки предсказаниям Людмилы, был не плохой, вполне здравый, но в то же время достаточно своенравный.

Вспоминаю, как в возрасте трех или четырех лет по поводу какой-то детской болезни ей была назначена серия уколов. Как только в дверях появлялась медсестра, начинались Наташкины вопли, и мне приходилось крепко держать ее во время уколов. Я попробовала обратиться к ее разуму. Сказала, что уколы сделать все равно придется, но если не "дрыгаться" и не орать, то будет не так больно. "Попробуй не кричать, не дергаться, представляешь, как будет удивлена медсестра, как она тебя будет хвалить, а главное, во всех случаях все равно тебе сделают столько уколов, сколько положено, так зачем кричать?" Результат оказался поразительным даже для меня, не только для медсестры, хотя я предупредила ее о том, что Наталья обещала не кричать. Медсестра была действительно поражена разительным контрастом с предыдущим днем и совершенно искренне хвалила Наташку, говоря, что такой замечательной девочки еще не встречала. А Наташка с тех пор уколов больше не боялась. Когда вскоре в поликлинике потребовалось делать уколы для прививки против полиомиелита, и врач попросила меня крепко держать ребенка, Наталья заявила: "Не надо, я уколов не боюсь" и, не дергаясь, стоически перенесла укол (кажется, очень болезненный).

В детский сад Наташка пошла не в начальную, а сразу в среднюю группу. Пошла без слез, без криков. Помню, когда первый раз повела ее в детский садик, расположенный на улице Жуковского, совсем недалеко от нашего дома, то по мере приближения к садику мы все время обгоняли мамаш с детишками, орущими, плачущими, упиравшимися и даже пытавшимися усесться на тротуар. Наташа с удивлением спросила: "Почему все кричат, разве в садике так плохо?" В садике в первый год ей тоже не понравилось, в основном то, с каким упорством воспитательницы заставляют всех детей доедать все до конца. Наташка постоянно приносила домой запихнутые во все карманы фартучка недоеденные кусочки. Я пыталась поговорить с воспитательницей, но мы друг друга так и не поняли. На следующий год, в старшей группе, такого насилия над детьми, по-моему, уже не было.

Читать Наташка научилась очень рано. Помню, что в 4 года, едучи в метро, она уже читала легко и просто все названия проезжаемых нами станций. В старшей группе, кроме Наташи, умела хорошо читать еще одна девочка, Лена Устругова. Часто воспитательница старшей группы пользовалась этим их умением и, выходя из группы, оставляла или Наташу, или Лену читать в это время вслух какие-нибудь сказки всей группе. На всяческих праздниках в детском саду Наташа всегда выступала с наиболее длинными стихотворениями.

Еще до детского садика мальчики, смеха ради, используя ее прекрасную память, научили Наташку почти всей карте мира. Еще не умея как следует произносить слова, она без запинки могла отыскать на карте любую страну света, а также многие страны и государства, во всяком случае, желтенький Китай точно знала, и Индию, и Японию (синенькую), и, конечно, СССР, и даже многие мелкие острова. Выглядело это настолько забавно, что впору было бы показывать ее в цирке. Сравнительно недавно в Израиле во время занятий с Наташиным младшим сыном Мишей (он тогда был в третьем классе "русской" школы), я рассказала ему про Наташино уникальное знание географической карты еще в трехлетнем возрасте. Мишка тогда мечтательно заметил: "Мне бы сейчас так знать географию". А вот старший сын Наташи Фика одно время в начальных классах школы серьезно увлекался географией. Тогда нашей с ним любимой игрой было рассматривать географические атласы. Он брал ивритский атлас, я – русский, и мы садились играть. Рассматривали каждый раз разные страны, но зато во всех подробностях - их города, реки, горы и даже количество населения. Играли с увлечением и подолгу.

Со старшей группой детсада ездила Наташа одно лето на дачу на станцию Школьная. Детсад размещался в деревне Захарово, в старинной усадьбе, принадлежащей когда-то бабушке Пушкина. О том, как мы проводили летние месяцы вместе с Наташкой, я писала во второй главе части IV моих воспоминаний.

В сентябре 1963 года Наташа начала учиться в школе, в той же, в которой учились мальчики. В школу я ходила только на родительские собрания, уроки никогда не проверяла и в тетрадки ее почти не заглядывала, поскольку жалоб на Наташку не поступало. Помню только, один раз на собрании учительница русского языка посоветовала мне посмотреть ее тетрадь с домашними упражнениями. В задании требовалось "проспрягать по лицам" какую-то фразу, (естественно, не помню, какую именно), но прекрасно помню, как это выглядело в тетрадке. Начиналось нормально, но с каждым последующим лицом буквы уменьшались и последняя фраза, относящаяся к третьему лицу множественного числа, была написана такими мелкими буковками, что прочесть ее можно было только с помощью лупы. Посмотрев дома на эту тетрадь, я хоть и не могла не рассмеяться, но совершенно серьезно посоветовала Наташе прекратить эти забавы. Если учительница была бы более вредной, вполне могла бы вкатить неудовлетворительную оценку и за издевательство, и по существу, так как последнюю строчку прочесть было практически невозможно. Но это был, пожалуй, единственный случай, когда на Наташку пожаловались в этой школе.

Еще в начале школьных Наташкиных лет, и мне, и Име хотелось попробовать учить Наташку музыке и обязательно обучить какому-либо иностранному языку, то есть выполнить то, что не удалось сделать для мальчиков, и что не могла дать советская школа, в которой знание иностранных языков в лучшем случае сводилось к знанию грамматики и умению переводить на русский язык иностранные тексты. Английский язык Наташа начала изучать вместе с мальчиком Колей, жившим в квартире, расположенной на нашем же этаже через лестничную площадку. Совместное обучение продолжалось недолго, по-видимому, пара подобралась вовсе не подходящая по силам. Сначала Коля жаловался на Наташку: "А чего она дражнится!", а потом родители Коли от занятий отказались, и преподавательница продолжала заниматься с одной Наташей, и занималась с ней не меньше двух лет, очень хвалила, задавала ей много заданий, но почему-то мне вспоминается, что это были в основном грамматические задания. Все же мне кажется, что первая Наташкина преподавательница сумела заложить какие-то основы знания языка, и были эти знания отнюдь не бесполезны.

Музыку я никак не могла контролировать. Мне кажется, что учительница была не плохая, но условий для серьезного занятия музыкой у нас не было, и все ограничивалось только самими уроками, а упражняться самостоятельно в наших условиях было почти невозможно. Мешали и мальчишки, и наша тогдашняя домработница, Клавдия Матвеевна, присутствие которой едва терпели и мальчишки, и Наташа. Мальчики со смехом рассказывали как К.М., пытаясь продемонстрировать свою незаменимость, во время Наташкиных самостоятельных упражнений начинала вдруг кричать: "не тая нота!". Впрочем, мальчики, по-видимому, и сами иногда дразнили Наташку, так как пару раз К.М. докладывала мне, что в течение дня Наташка, обидевшись на кого-нибудь, запиралась в комнатах на ключ, и не пускала туда ни мальчиков, ни саму К.М. При этом Наташка никогда нам не жаловалась, предпочитая управляться самостоятельно.

Довольно скоро оказалось, что заниматься и языком, и музыкой не очень получается, времени и на то, и на другое уже не хватало. Мы с Имой предложили Наташке самой выбирать, чем продолжать заниматься: языками или музыкой. Наташа отдала предпочтение языкам. Впоследствии она сама нашла себе преподавательницу и французского, и немецкого. Однако мне кажется, что и занятия музыкой не оказались пустой тратой времени, а оставили, пусть небольшой, но положительный след (во всяком случае, развили хороший слух).

В последних классах школы в 1970 году Наташа начала заниматься в туристическом кружке, который организовал некий Грант при нашем районном доме пионеров. Мы с Имой ездили к ней в подмосковный лагерь, расположенный около местечка "Черная Грязь". Смотрели, как Грант учил своих питомцев бегать по бревну, самостоятельно разжигать костер с помощью мелких и всегда сухих нижних веточек больших елей, назвавшихся в лагере «порохом», и многим другим премудростям туристической жизни. После этого лагеря Грант еще умудрился свозить в то же лето многих членов туристического кружка в заграничную поездку в Польшу. Ездила с ними и Наташа. Оформление этой поездки требовало много бумажной волокиты и хождения по инстанциям. Ни у меня, ни тем более у Имы времени на это не было, и тогда добровольно пришел на помощь Володя и провел вместе с Наташей всe оформление поездки. А у меня, как память об этой поездке, до сих пор хранится в целости и сохранности привезенный Наташкой из Польши коричневый керамический набор: большая плоская тарелка и к ней шесть маленьких тарелочек.

Через своих друзей из туристического кружка Наташа познакомилась с Ириной Александровной Доброхотовой, сыгравшей значительную роль в ее жизни. Ирина Александровна, знавшая в совершенстве три основных европейских языка - английский, немецкий и французский, активно занималась преподаванием. Я уже упомянула о том, что Наташа, решив всерьез овладеть иностранными европейскими языками, сама находила себе преподавателей. Так вот именно в лице Ирины Александровны Наташка и нашла нужную ей преподавательницу. Позволю сделать маленькое отступление и написать несколько слов об Ирине Александровне, с которой я впоследствии хорошо познакомилась, и мы часто зимой хаживали вместе на лыжах, а иногда я заходила и к ней домой, но это было значительно позднее, уже после отъезда Наташи.

Ирина Александровна Доброхотова была когда-то, еще в студенческие годы, женой Голостенова. В годы учения в МЭИ на физико-энергетическом факультете было у нас две группы с двумя различными специальностями: наша группа вакуумных приборов и вторая - группа светотехнических приборов. В нашей группе наиболее способными считались Антик и Филаретов, а также А.Парфентьев, а у светотехников наиболее способным слыл Голостенов. Так вот И.А. Доброхотова была какое-то время женой Голостенова. Их союз был, кажется, сравнительно недолгим. Вскоре они разошлись, и с тех пор И.А. жила вместе со своей сестрой Ксаной. Несмотря на то, что у Ксаны была и своя семья, основным своим домом она считала дом И.А. Со всеми своими молодыми учениками у И.А. устанавливались дружеские отношения, а все ее ученики надолго сохраняли между собой дружеские связи.

Школу Наташа кончала уже не нашу. По собственной инициативе она перевелась после седьмого класса в английскую школу, расположенную в Б. Вузовском переулке. Мне и, кажется, самой Наташе школа не особенно понравилась, во всяком случае, никаких новых друзей из той школы я вспомнить не могу.

В 1972 году, как раз тогда, когда начала резко прогрессировать болезнь Имы, и я уже никуда летом не уезжала, Наташа заканчивала школу. Летом 1972 года в Москве стояла необыкновенная жара. Дождей не было, вокруг Москвы горели леса и торфяные болота, даже над городом постоянно висели душная мгла и запах гари, в пригородные леса выезжать запрещалось. Помню, как мы с Наташей ходили на какие-то московские водоемы, чтобы хоть несколько часов посидеть около воды и выкупаться. Наши друзья Негневицкие уезжали в конце лета в Литву и, зная о болезни Имы и о том, что я безвыездно сижу в Москве, предложили взять с собой в Литву Наташку. Благодаря им какое-то время в конце лета Наташа прожила на хуторе в Литве вместе с четой Негневицких и их младшей дочерью Олей. Благодаря им хоть в конце лета Наташа смогла вырваться из задымленной Москвы и отдохнуть по-настоящему.

В 1973 году Наташа получила аттестат об окончании школы. Сначала она подала заявление на факультет вычислительной математики в МГУ. Сдала первый письменный экзамен по математике, а на следующем устном экзамене с заданием не справилась. Внизу, на выходе из университета, ее окружили то ли студенты МГУ, то ли уже сдавшие экзамен абитуриенты и стали расспрашивать, какое задание она получила. Посмотрев на это задание, они удивились и спросили ее фамилию. Узнав, что она Наталья Ратнер, они понимающе переглянулись и сказали: "Тогда все понятно". Ребята объяснили Наташе, что с помощью этого задания ее просто не допустили к поступлению в МГУ, и надежды туда поступить у нее нет. Ищи другие ВУЗы.

Так и получилось, что мы пошли по совету Ольги Петровны Шелковой (о ней чуть позже) по пути наименьшего сопротивления, и Наташа подала заявление в МИИГАИК, в котором Има когда-то преподавал, пользовался там всеобщим уважением, и в котором фамилия Ратнер не только не являлась препятствием, но скорее была гарантией хорошего отношения. Впоследствии выяснилось, что, несмотря на это, сам Има, который в момент подачи документов был в больнице, не одобрял выбор института. Был тогда в МИИГАИКе особый привилегированный факультет специальных оптических приборов. На этом факультете и стипендия была высокой, и даже требовалась какая-то степень секретности. Вот на этом-то факультете и училась Наташа с 1973-го по 1979 годы.

11 января 1974 года Има умер в Измайловской больнице на 16-ой Парковой улице - больнице, которую я до сих пор вспоминаю с содроганием, хотя только благодаря ей я имела возможность работать последние годы Иминой болезни и должна бы испытывать к ней единственное чувство - благодарность.

Пытаюсь вспомнить, когда же я впервые узнала о существовании еврейского движения за право выезда в государство Израиль? У меня давно уже появилось много еврейских родственников, с которыми я часто виделась и многих из которых очень любила, но я не помню, чтобы они проявляли какие-то специфически еврейские интересы и на Розиных встречах обсуждали какие-либо специфически еврейские темы. Могу вспомнить только традиционное приобретение мацы к еврейской пасхе – Песаху - Розиной дочерью Малей. Вообще же о государстве Израиль в нашем кругу заговорили только в 1967 году после победной для Израиля "шестидневной" войны.

Напрягая свою память, я вспомнила, как и когда это произошло. Вдруг всплыла у меня перед глазами яркая картинка. Без всякого предварительного объявления, посередине рабочего дня в моем родном ТПЭПе нас неожиданно пригласили подняться в зал, в котором происходили обычно всякие торжества, доклады и просто общие собрания института. Пришла я с небольшим опозданием и села на первое увиденное свободное место. В президиуме на сцене сидели уже представители администрации и общественных организаций института, а среди них выделялся диковинно одетый человек в куфие. (Куфия - белая накидка на голову, удерживаемая на голове повязкой - обручем. Носят ее арабы стран Ближнего Востока). Человек был явно арабской национальности, кажется, это был сириец. Он говорил по-русски, но так невнятно, что сразу же потребовался переводчик, пришедший вместе с ним. Сириец рассказывал о "шестидневной" войне: о коварном нападении Израиля на соседние арабские страны; о том, как израильские самолеты безжалостно обстреливали солдат, сидящих в окопах; о том, как бежали из деревень от обстрела израильтян безоружные крестьяне. Создалось впечатление, что Израиль мощная страна, напавшая на соседние безобидные арабские страны, и стремящаяся смести их с лица земли, а я помнила его как маленькое пятнышко на карте. Мне захотелось поделиться с кем-нибудь своим недоумением, но рядом не оказалось никого из нашего отдела. Вечером дома я посмотрела в своем маленьком атласе на Израиль и его соседей: Сирию, Египет, Иорданию (не говоря уже о Саудовской Аравии, с которой войны не было). Каждая из этих стран больше Израиля. Ничего себе "мощная страна"! Картинку собрания я привела, дабы показать, что уже в 1967 году СССР видел в Израиле врага, хотя в 1948 году Советский Союз был решающей силой, обеспечившей саму возможность создания государства Израиль.

Среди Иминых лучших друзей (по части национальности) был сплошной интернационал: сван Ярослав Иоселиани (см. 1, 2, 3), друг еще с юношеских лет, прославившийся на войне 1941 г., командир подводной лодки, с русской женой, Галей; русский Николай Соловцов с женой грузинкой Лелей; сестра Лели, грузинка Нина с мужем армянином Джаником; старинный Имин друг еврей Владимир Иосифович Векслер (первым в мире открывший явление автофазировки, см. 1, 2 и 3) и его русская жена Нина Сидорова, с которыми в юности Има вместе путешествовал; многочисленные русские и еврейские друзья по работе: русские Юра Глебов, любимые аспиранты Валя Проскуряков и Валя Алексеев, Воронкова и многие другие, а также еврейские друзья, с которыми я спустя более 30-ти лет после смерти Имы стараюсь увидеться каждый свой приезд в Россию - семья Иосифа Эммануиловича Гольда, а также Юля Мацковская. А я и сейчас в старости не научилась отличать по каким-то мне не понятным признакам одну национальность от другой. Для меня всегда все мои друзья и знакомые определялись исключительно по общечеловеческим признакам. Например, я узнала, что одна из ближайших моих друзей, Нелли Казакова, была еврейкой, только когда нам пришлось вместе заполнять анкеты для какой-то совместной поездки; только совсем недавно я поняла, что один из самых моих близких студенческих друзей, Аля Антик, был тоже стопроцентным евреем, и т.д. Мне всегда было совершенно безразлична национальность моих даже ближайших друзей.

Кто же познакомил меня впервые с подробностями борьбы советских евреев за право выезда в Израиль? Долго вспоминала и, наконец, вспомнила. Случилось это, вероятнее всего, в конце 1960-х годов, скорее всего в 1968 или 69 году. Существовала в нашем отделе ТПЭПа группа монтажных схем, которая потом вошла в состав общего самостоятельного отдела. Была среди монтажниц некая Валя Фрумкина, девушка мне малосимпатичная, так как обладала неприятным характером: была дерзкой, грубоватой и довольно вздорной. Однажды я встретила ее, стоящую в коридоре около двери почему-то закрытого отдела кадров, и почему-то Валя подошла ко мне и сказала, что собирается подавать заявление об уходе из института. Слово за слово, мы разговорились, и, отведя меня в сторонку, Валя рассказала поразительные вещи, а я слушала ее, чуть ли не раскрыв рот от удивления.

Оказывается, Валя уезжала в Израиль, где у нее жила родная и очень больная тетка. Ей разрешили уехать только благодаря ходатайству Израиля и справке о тяжелой болезни одинокой тетки. А вообще многие евреи хотят ехать в Израиль, их не выпускают, и они ведут борьбу с властями за свой выезд. Валя мне тогда рассказывала о многом, но запомнила я далеко не все. И сам Израиль, и вопросы об эмиграции евреев в Израиль были тогда бесконечно далекими от нашей семьи и ее проблем, хотя слушала я с огромным интересом. И все-таки еще тогда что-то "екнуло" в сердце, что-то подсказало ему, что когда-нибудь все эти вопросы могут коснуться и меня.

Пора, однако, вернуться в 1974 год. Наташка учится на 1-ом курсе института МИИГАИК, с января Имы уже нет среди нас. Первые годы после того, как не стало Имы, я всячески пыталась, чтобы Наташка была поближе ко мне. Лето 1974 года мы провели вместе, ездили вместе с Нелли Казаковой и ее знакомыми на Алтай. Лето 1975 года Наташа тоже плавала со мной и моей компанией по озерам и реке Воньге на юге Кольского полуострова, но это было последним нашим совместным путешествием. Дальше уже началось постепенное увлечение Наташи иудаизмом, и сейчас, пожалуй, самое время познакомить читателей с той обстановкой, которая сложилась в стране с еврейским движением, с которым меня когда-то познакомила впервые Валя Фрумкина, и с которым подробнее я пыталась познакомиться впоследствии по самым различным источникам.

Нижеследующая коротенькая (и, наверно, весьма дилетантская) справка написана мною специально для моих нееврейских родственников и друзей, вообще не знакомых с еврейским движением за выезд в Израиль. До середины семидесятых годов все описанное в этой справке нашей семьи практически не касалось.

**********

Политическая вставка

Борьба советских евреев за их выезд в Израиль началась в основном в 1967 году после так называемой "шестидневной" войны. Именно тогда многие евреи СССР поняли, что у них есть другая родина, на которой они уже не будут меньшинством, временами угнетаемым и во всех грехах обвиняемым основным населением. Несмотря на то, что именно СССР сыграл ключевую роль в образовании государства Израиль в 1947 году, уже через 20 лет отношение СССР к Израилю было далеко от дружественного. Я уже писала о том, как освещалась шестидневная война в нашем институте. Что же на самом деле представляла собой "шестидневная война"? В 1967 году окружающие Израиль арабские страны: Сирия, Египет и Трансиордания предприняли попытку его уничтожить и начали сосредотачивать свои силы у его границ. Положение Израиля было критическим, и он первым нанес авиаудар по аэродромам соседей, где уже стояли готовые к вылету самолеты . Исход войны не вызывал особых сомнений в СССР - скорее всего победят арабы; ну, может быть, учитывая мощь израильской авиации, исход будет ничейным. Неожиданно для всех в течение шести дней арабы были сокрушены на всех направлениях и отброшены далеко от пределов Израиля. Тогда войска Израиля дошли чуть ли не до Дамаска в Сирии, до Каира в Египте и до Аммана в Трансиордании.

Начиная с 1967 года, борьба за выезд евреев из СССР в Израиль шла очень серьезная. После «самолетного дела» многие евреи просто подавали заявления о выезде и получали отказы; часто вместе с отказом их увольняли с работы, а иногда и сажали в тюрьму. Бывали случаи, когда особо надоедливым разрешали уехать, чтобы не "мутили" остальных. Таков был первый этап борьбы. Вначале все обращения о выезде направлялись только к властям СССР. Вторым этапом выезда евреев из СССР было привлечение внимания к вопросу выезда международного еврейского сообщества: сперва Израиля, а затем и западных стран. После 1970 года почти все обращения к советским властям одновременно переправлялись иностранными корреспондентами в ООН, и генеральному секретарю, и в комиссию ООН по правам человека.

В то же время происходило некоторое потепление отношений между СССР и западными странами. Это потепление вынуждало СССР считаться с мнением Запада, в частности и в отношении еврейской эмиграции, тем более что желавшие уехать отнюдь не претендовали на противостояние властям, а только просили отпустить их. Власти СССР вынуждены были увеличивать количество разрешений на выезд евреев, и в тюрьму за подачу заявлений о выезде в этот период времени не сажали, хотя с работы могли и уволить, и весьма часто и увольняли)

В 1971 г. в Брюсселе должна была состояться всемирная еврейская конференция, посвященная положению евреев в СССР с участием евреев чуть ли не сорока стран мира. СССР предпринял дипломатические попытки сорвать конференцию, вплоть до предупреждения о том, что разрешение принять у себя эту конференцию может отразиться на отношениях между Бельгией и СССР. Конференция тем не менее состоялась. Она способствовала более тесному объединению еврейских организаций различных стран в их помощи советским евреям, сидящим в тюрьмах, и находящимся в "отказе" без возможности найти работу. Весь 1971 год в различных городах СССР проходили демонстрации и голодовки протеста. (Тогда никто из нашей семьи о них даже не подозревал). Наиболее активных руководителей и организаторов этих протестов власти СССР отпускали понемногу в Израиль, но на смену им вскорости приходили другие, не менее активные. Одним из таких стал профессор доктор технических наук А. Я. Лернер, подавший весной 1971 года заявление на выезд в Израиль и уволенный со всех своих многочисленных "постов". С тех пор его квартира стала местом встречи очередных лидеров "отказа" с приезжавшими с Запада общественными и, кажется, даже государственными деятелями.

Весь 1971-ый год был с одной стороны годом активной связи с Западом и роста эмиграции евреев из СССР больше, чем в 10 раз (с 1000 в 1970 до чуть ли не 14 тысяч в 1971 г.), но с другой стороны усилилось и давление со стороны властей на "отказников", возобновились тюремные приговоры и увольнения с работы.

В январе 1972 года в Израиле прошел сионистский форум, на котором одним из основных пунктов повестки являлось обсуждение положения с выездом евреев из СССР в Израиль. Этот сионистский конгресс вызвал ответные действия властей, пытавшихся противопоставить отказникам, рвущимся в Израиль, выступления именитых евреев, считавших СССР своей родиной и никуда уезжать не собиравшихся. В газетах печатались статьи, обличавшие сионизм.

На май 1972 года был запланирован визит Ричарда Никсона в Москву для встречи с Брежневым. К его приезду готовились как власти СССР (особенно КГБ), так и евреи-отказники. К тому времени в Москве и некоторых других больших городах СССР уже появились первые кружки по изучению иврита.

Преподавателями этих кружков, как имевшими влияние и постоянное общение со значительными группами евреев-отказников, основательно занялось КГБ. Пытались под разными предлогами запретить преподавание иврита, а ближе к началу визита высокого гостя как-нибудь изолировать этих преподавателей (старались призывать их на армейские сборы и даже упрятывать в психиатрические больницы). Распространенным способом воздействия на преподавателей иврита являлось обвинение в тунеядстве, позволявшее и в тюрьму посадить, во всяком случае, временно. Раз разрешения на преподавание нет, посиди в тюрьме, пока мы не разберемся. И сажали, большей частью временно, пока не минует надобность изоляции. Бывали, однако, случаи, когда сажали и подолгу. Со своей стороны преподаватели сопротивлялись и "ловчили" как могли: уезжали на дачу к друзьям, скрывались заблаговременно в обычных больницах. Иногда приходилось и действительно находить какую-то работу как прикрытие настоящих своих занятий. Все-таки лучше в тюрьму не попадать, а то можно и надолго задержаться. Бывали, однако, и преподаватели, действовавшие совсем по-другому, как бы объявляя вызов властям: устраивали голодовки, обращались к властям с просьбами разрешить демонстрацию протеста, а также делали попытки окольным путем обратиться к президенту Никсону с просьбами - письмами помочь с выездом в Израиль.

Высшие власти Советского Союза принимали Никсона торжественно и со всем возможным гостеприимством. И Никсон, и Брежнев результатами встречи остались очень довольными, так как во время нее было подписано много полезных для обеих стран соглашений, в основном способствовавших успешной торговле между СССР и США.

К концу 1972 года в СССР образовалось уже большое количество людей, уволенных с работы за подачу заявлений о выезде, которым терять уже было нечего, они властей больше не боялись. Эти люди, даже из различных городов, постепенно знакомились друг с другом, пересекаясь в ОВИРе, встречаясь у синагоги, помогая отказникам, сидящим в тюрьмах или совместно готовясь к предстоящей жизни в Израиле. Большое распространение получило изучение иврита. Многие евреи начинали изучать иврит даже до подачи заявления о выезде и будучи еще на легальном положении. Ведь иврит со времени образования в 1948 году государства Израиль стал государственным языком только что родившейся страны, и для всех задумавших переехать в Израиль станет рано или поздно родным языком.

*********

Возвращаюсь к делам семейным. Прежде чем перейти к участию Наташи в еврейском движении за выезд в Израиль, опишу обстановку, сложившуюся в те годы в нашей семье. До 1980 года мы с Наташей жили в Сокольниках, Женя с Ирой, сыном Никитой и дочерью Ирой, а также Володя со своей уже второй женой Олей жили в двух оставленных им больших комнатах в Большевистском (ныне Гусятниковом) переулке. Таня после возвращения из Италии приобрела собственную квартиру близ Воронцовских прудов и в нашей семье больше не жила.

Еще учась в институте, приблизительно с 1976 года, Наташа начала приносить мне книги на английском, посвященные жизни евреев в Палестине, начиная с Мировой войны 1941-1945 гг. и кончая образованием государства Израиль и даже жизни в современном Израиле. Так я прочла и "Эксодус", и "Любовник", и "Раквела", и еще очень много книг, в те времена на русский язык не переводившихся. Мне стало совершенно очевидно, что Наташка уже серьезно увлечена еврейским вопросом, и что сердце мое не напрасно "ёкнуло" после разговора с Валей Фрумкиной, и теперь ведется моя постепенная подготовка и обработка.

Летом 1976 года Наташа ездила в Теберду с Марьяной Шелковой, когда та приезжала из Парижа провести лето в Москве. Здесь я позволю себе прервать повествование о Наташе, чтобы рассказать немного о Марьяне, а то дальше сведения о Марьяне вставить будет некуда. С матерью Марьяны Ольгой Петровной Шелковой, которую я уже упоминала, я познакомилась вскоре после рождения Наташки в очереди за детским питанием для наших дочерей в детской молочной кухне. Родили мы своих дочерей в одно время, с разницей в одну неделю. Кажется, Наташа появилась на свет на одну неделю раньше, нежели дочь Ольги Петровны, Марьяна. У нас обеих дочери были поздние, долгожданные, у обеих не хватало молока и совсем не стало после трех месяцев. Потом оказалось, что Ольга Петровна прекрасно знает Иму и до сих пор сталкивается с ним по работе. Словом, нашлось много общего для близкого знакомства. С другой стороны, были мы настолько различны по характерам, что настоящей дружбы возникнуть не могло, но взаимная симпатия сохранилась на всю жизнь, и мы знали прекрасно все семейные обстоятельства друг друга. О. П. легко и с удовольствием помогала многим окружавшим ее людям, что не могло не вызывать чувства симпатии, уважения и даже восхищения. Дочери наши Марьяна и Наташа были знакомы с самого раннего детства, а особенно сдружились в институтские годы. Марьяна училась в институте иностранных языков. Она была очень умной, способной и эрудированной девушкой. В 1974 или 1975 гг. Марьяна познакомилась с французским юношей Дидье. Они быстро поженились и уехали во Францию. Когда летом 1976 года Марьяна приехала отдыхать в СССР уже как французская гражданка, это была уже совсем не та Марьяна, которую я знала - со вкусом одетая, уверенная в себе и похорошевшая до неузнаваемости. Первые годы Марьяна часто приезжала в СССР иногда отдыхать, а иногда как переводчик с какими-то французскими группами. Один из французских друзей Марьяны по уши влюбился в Наташу. Он несколько раз приезжал в СССР специально уговаривать Наташу пожениться и уехать вместе во Францию, но Наташе он не нравился, а главное, Наташа уже начала серьезно увлекаться иудаизмом, и у нее были совсем другие интересы. Во Франции у Марьяны и Дидье родился сын Лева (в память скоропостижно умершего отца Марьяны). После рождения Левушки Ольга Петровна каждый год ездила в Париж на несколько месяцев, чтобы дать возможность Марьяне спокойно работать. Однако через несколько лет союз Марьяны и Дидье распался, и Марьяна уехала из Парижа в Кольмар, где впоследствии она вышла замуж за другого человека. Насколько я помню, Наташа в первый же год после переезда в Израиль ездила к Марьяне, но, по-моему, еще в Париж, а переписка с Марьяной по Интернету продолжается до сих пор. А я встретилась с Марьяной в Москве в квартире О.П. на Преображенской площади, в которой я часто навещала заболевшую О.П. во время своих приездов из Израиля. Встреча наша состоялась уже после смерти О.П., была кратковременной, но увидеться с Марьяной было очень приятно.

Возвращаюсь к лету 1976 года. В то лето 1976 года, после Теберды, Наташа плавала по реке Алазани, а потом еще была в серьезном байдарочном походе по реке Кубань. Возвращаясь в Москву, она послала мне телеграмму: "Встречай уткой с яблоками". Приготовила я на радостях утку с яблоками по всем правилам поваренного искусства, а Наташка, вернувшись, сказала: «Ах, я забыла, что утка - это не "кошерно"». Не помню уж, отведала ли она тогда "некошерную" утку, но эпизод этот доказывает, что в 1976 году увлечение иудаизмом уже было серьезным.

И все-таки степень серьезности Наташиного увлечения иудаизмом до меня, по-видимому, еще не доходила, во всяком случае, никак не мешала моей работе. Недавно попалось мне чудом сохранившееся мое собственное письмо к Наташке. Письмо было написано 1-го октября 1978 года. Была я тогда в командировке в Липецке. Командировка была дурацкая, меня просто держали как заложника (главного инженера проекта), дабы обеспечить к сроку пуск сгоревшего трансформатора, а работа там была чисто конструкторской. Письмо показывало, что интересовали меня чисто семейные дела. Так, например, просила я Наташку быть представителем нашей семьи на дне рождения Нуночки Сычевой, жены моего институтского друга Кости Юматова, так как к 10-му октября меня явно не отпустят. Тогда мое знакомство с иудаизмом благодаря стараниям Наташи ограничивалось интересом и знакомством с еврейской историей, созданием государства Израиль и жизнью в современном Израиле, а также знакомством с еврейским движением в СССР. Все это меня интересовало, но то, что Наташа уже активно включилась в это движение и по уши в нем увязла, я не понимала вплоть до 1979 года. Почему же и как это могло случиться?

В 1978 году Наташа начала изучать иврит. Ее первой учительницей была Мила Вольвовская. В те годы Мила и ее муж Лeня Вольвовский были активными преподавателями иврита. Я не помню (а, может быть, никогда и не знала), у кого они сами изучали иврит, но у каждого из них была своя группа учеников. Как это обычно бывает с преподавателями и с учениками их группы, у Наташи возникли дружеские связи с Вольвовскими, но довольно продолжительное время все это проходило довольно далеко от меня. Сначала я с ними была даже не знакома, поскольку занятия происходили не в Сокольниках. Потом, конечно, познакомилась и я, но не сразу, а значительно позднее.

В 1979 году Наталья окончила институт, но по первому распределению ее не приняли и по всем следующим тоже, несмотря на закон о молодых специалистах. После года отказов министерство, к которому относился институт, сдалось и выдало Наташе «свободный диплом», дающий право выбирать место работы. Наташа поступила работать в ВИНИТИ, но проработала там всего несколько месяцев.

Благодаря своей способности к языкам Наташа овладела ивритом настолько, что с 1979 г. сама занялась преподаванием иврита. Иногда для отвода глаз она поступала на временные работы. Так, около полугода она работала лифтером в подъезде углового дома на перекрестке улиц Вавилова и Дмитрия Ульянова, совсем недалеко от дома, где жили Надя Миллер с матерью Зинаидой Израилевной и ее сын Юра с женой Розой. А иногда Наташе удавалось получить справку от какого-нибудь влиятельного лица, сочувствующего преподаванию иврита, о том, что Наташа работает у него домработницей или няней, и тогда можно было спокойно преподавать, нигде официально не работая.

Еще в 1977 году Наташа познакомилась с Лешей Магариком, который уже учился у Вольвовских. Поначалу Леша настолько мне не понравился, что я позволила себе очень нехорошо о нем высказаться. Вообще-то мне не свойственно плохо говорить о незнакомых людях. Думаю, что моя, прямо скажем, непозволительно резкая отрицательная характеристика Леши была вызвана чувством опасности для Наташи, связанной с этим знакомством. Вспоминаю период, когда Леша вместе с Наташей очень хорошо исполняли вдвоем еврейские песни. В 1981 году они уже оба преподавали иврит. Вскоре я познакомилась с Лешиной матерью Ириной Васильевной Магарик и поняла, что отношения Наташи и Леши более чем серьезные, но И.В. помогла мне примириться с этим и даже существенно изменить мое отношение к Леше. Во всяком случае, когда какое-то время в 1982 году Наташа с Лешей жили у нас в Сокольниках, отношения у всех нас были отличные. Несмотря на то, что И.В. была моложе меня на 20 лет, наше отношение к будущему наших детей, и, в частности, к их увлечению иудаизмом практически совпадало. Позволю себе прервать плавное повествование и рассказать немного об И.В. и наших с ней отношениях.

К моменту нашего знакомства И.В. уже разошлась со своим мужем Владимиром Магариком, но не чинила никаких препятствий к его общению с детьми, а было их двое: старший уже знакомый читателям Леша и его сестра Аня, на 2 года моложе Леши. Леша учился в музыкальной школе игре на виолончели и очень успешно. В музыкальной школе он был из самых способных, и там ему прочили хорошую музыкальную карьеру. Увлекшись иудаизмом, Леша музыкальную школу бросил к великому огорчению И.В. Лешины объяснения своего ухода из музыкального мира были таковы: "Все равно Ростроповича из меня не получится, а быть рядовым музыкантом не хочу". Сказал и бросил музыку и школу. Его музыкальность помогла ему сразу "схватить" в иврите произношение, и среди преподавателей иврита он считался лучшим с точки зрения отсутствия акцента. И.В. вместе с мужем окончила механико-математический факультет МГУ (кстати, учились они какое-то время одновременно с сыном С.А.Лебедева Сережей, и через несколько лет после окончания МГУ И.В. долгие годы работала вместе с Сережей Лебедевым сначала в почтовом ящике 2377, а потом в ЦЭМИ (Центральный экономико-математический институт АН (РАН)).

И.В. защитила там уже при мне кандидатскую диссертацию. У меня с И.В. сразу после нашего знакомства возникла взаимная симпатия, и впоследствии она стала для меня одним из самых близких людей. К Наташе она сразу же после их знакомства отнеслась прекрасно и, по-моему, полюбила ее не меньше, чем своего сына Лешу. Случилось так, что ее дочка Аня вместе с отцом уехала в Израиль намного раньше многих других, еще в 1982 году, и И.В. давала мне читать все ее письма, и мы с И.В. одновременно знакомились с жизнью Израиля. Вместе с И.В. мы много лет подряд катались на лыжах, проходя насквозь Зюзинский лес от троллейбусного круга около дома И.В. на Севастопольском проспекте до Битцевского парка, а часто и возвращаясь этим же лесом обратно. Помню, что первые годы на горах я даже была "шустрее" И.В., а потом настали времена, когда я с трудом поспевала за И.В., и она меня заботливо опекала. Помню, как И.В. познакомила меня с удивительным Камерным оперным театром Покровского, расположенным около метро "Сокол". И.В. умудрялась доставать туда билеты не только для себя, но и для меня с Нелли Казаковой. Ходили мы, как правило, порознь: она со своими друзьями, а я с Нелли. Но бывали и общие походы, а сколько было потом обмена впечатлениями. Все мы тогда влюбились в этот действительно уникальный театр. Вместе с И.В. мы потом доставали нужные для ребят в Израиле вещи (как правило, под ведущим руководством И.В.). Вместе с И.В. мы часто ходили на самые интересные фильмы в кино. А сколько раз я проводила лето на даче у И.В., при том, что кроме нашего общего внука Фики, я часто брала с собой и Володиного сына Вячека. Всего не перечислишь. При мне И.В. сбила машина, и она попала в больницу с тяжелейшими травмами. Тогда я навещала ее в больнице уже как свою ближайшую родственницу. О нашей близости в Израиле я уже писала в первой части своих воспоминаний в "Израильской вставке" №1. Пора возвращаться к основной моей теме - повествованию о Наташкином иудаизме.

В 1983 году Наташа с Лешей поженились. Какое-то время Наташа с Лешей снимали квартиру, но вскоре они переселились в Гусятников, вместе со всем своим иудаизмом, а Оля с Володей перебрались ко мне в Сокольники. Дело в том, что Володя с Олей собрались заводить ребенка. Все-таки я уже давно пенсионерка и смогу помочь с ребенком. За эти годы Володя получил собственную комнату в коммунальной квартире на улице Винокурова рядом со станцией метро «Академическая». В этой комнате сравнительно короткое время жила Таня с Андрюшей, дожидаясь, когда будет готова к заселению ее квартира на Воронцовских прудах. 11 января 1983 года Володя и Оля произвели на свет сына Вячеслава, которого в семье до сих пор зовут Вячеком.

А в это время в Гусятников переулок Наташа и Леша вместе со своим появлением внесли весь "отказной бедлам". Жили они в изолированной комнате. Там проходили уроки Наташиной группы по изучению иврита. Там же останавливались приезжавшие из разных городов их знакомые "отказники". Оказывается, там же в Гусятниковом останавливалась и Надя Фрадкова (о ней несколько дальше).

В Гусятников Алеша и Наташка привели своего друга Феликса, у которого в Москве пристанища не было, и он жил на Гусятниковом, когда там временно пустовала комната. Феликс учился в Москве, а сам был родом из Киева, но возвращаться в Киев не собирался. Он учился тогда в Ветеринарной академии по специальности «биохимик». Там же училась его будущая жена Лена. Ленины родители категорически возражали против желания Лены и Феликса уехать в Израиль и очень долго не давали своего разрешения, испортив свои отношения с дочерью на долгие годы. Помню, что тогда еще я твердо решила, что как бы мне ни было тяжело отпускать Наташу в Израиль, никогда не буду чинить никаких препятствий, лишь бы не портить с ней отношений.

Но годы шли, и пришло время, когда уже Наташе и Леше потребовался "послеродовой отстойник" в Сокольниках. 9 октября 1985 года родился мой пятый по счету внук Ефим, которого в семье до сих пор зовут детским именем "Фика". Родился он в 3 часа ночи, и Наташка позвонила мне ночью же из роддома. Утром перед поездкой к Наташке в роддом, я позвонила И.В., и она начала горячо меня поздравлять. В ответ я, смеясь, сказала, что собственно с этим событием следует также поздравлять и ее (внук-то наш общий), и она несколько озадачено заметила: "Да, действительно". И.В. была свойственна несколько замедленная реакция на внезапно изменившуюся вокруг нее ситуацию. Так, например, первые ее слова после ареста Леши были: "Ну и преподнес же мне любимый сын очередной подарочек". Однако, после того как она осознавала суть произошедшего, то действовала всегда активнее многих других близких, не жалея себя, с полной самоотдачей.

Первые дни после появления Фики, в Сокольниках все были полностью заняты новым членом семьи. Наташкины уроки иврита с рождением Фики прекратились, а Леша до своего ареста продолжал понемногу преподавать иврит, но занятия происходили не в Сокольниках.

В марте 1986 года Леша уехал в Тбилиси. Было известно, что Лешу проводили из Тбилиси на самолет, но в Москву он так и не прилетел. Наташа вместе с Лешиным приятелем отправились в милицию искать Лешу. Я узнала об его аресте, когда совершенно для меня неожиданно ко мне пришли с обыском двое. Они спросили, где находятся вещи Алексея Магарика, и начали их перетряхивать. Из их разговоров я поняла, что ищут они наркотики. Ни в мою, ни в Наташину комнату они даже не заходили, только осмотрели их прямо из дверей комнат.

Вели они себя очень вежливо. Спросили только, где Лешина жена и попросили разрешения подождать ее. Мне показалось, что провели они у нас не меньше трех часов. При них я стирала и развешивала Фикины пеленки, при них кормила и укладывала Фику спать. Потом позвонила Наташа, и я сказала ей, чтобы срочно ехала домой. С приездом Наташи начался настоящий обыск, в котором я фактически не участвовала. По разговорам я поняла, что будто бы в Лешиной коробке из-под табака они обнаружили следы какого-то порошка, по их мнению, наркотика. Впоследствии выяснилось, что Лешу задержали на вылете из Тбилиси. Его заставили предварительно сдать в багаж небольшую спортивную сумку, после чего заявили, что будто бы в ней обнаружили маленький бумажный пакетик с гашишем. Это и послужило причиной его ареста.

Потом Наташа с И.В. ездили в Тбилиси на суд, приговоривший Лешу к трем годам лишения свободы. С помощью Лешиных и Наташиных тбилисских друзей, у которых они и ночевали, удалось обнаружить Лешку в лагере под Цулукидзе на чайных плантациях. По словам Леши, "жить там было можно". Буквально через пару месяцев после прибытия в Цулукидзе Леша был отправлен в Омский лагерь, где и пробыл до истечения своего срока, который благодаря перестройке был сокращен с трех до полутора лет. Если раньше были у Наташки сомнения в отношении совместной жизни с Лешей, то в одночасье все плохое было забыто, и в дальнейшем и Наташа, и И.В. активно включились в помощь Лешке, как некогда жены и матери декабристов, а в семье началась жизнь без Леши. Условия в Омске оказались намного тяжелее, нежели в Грузии, и Лешка вкусил там "лиха" в лагере общего режима, где поначалу, для оказания на него давления, его специально поместили в отряд отпетых уголовников, живущих по своим законам. Наташе тогда пришлось буквально спасать его, посылая во все возможные инстанции всяческие петиции и стараясь привлечь внимание к его судьбе иностранных журналистов.

Еще задолго до рождения Фики, но после окончания института, приблизительно в 1979 году Наташа познакомилась в Ленинграде с Надей Фрадковой. Надя была намного старше Наташи. К моменту их знакомства ей было уже 33 года. Надя окончила Ленинградский университет, а затем училась в аспирантуре в Москве, но работала по специальности недолго. На жизнь (весьма скромную) она зарабатывала репетиторством и временными, никак не связанными с полученной в ЛГУ специальностью, работами, например, летом работала поварихой в стройотряде от МФТИ. Во время своих регулярных наездов в Ленинград я раза два бывала у нее дома, где-то в районе «Пяти углов». Помню ее соседей, симпатичную молодую пару, с которыми у Нади были прекрасные отношения. Мне казалось тогда, что они всячески пытались опекать Надю и помогать ей. Для меня Надя всегда была загадкой: я не понимала ее, но с ней всегда было интересно. Жила Надя одна, но у нее был кот, которого она нежно любила, но который сильно затруднял ее бродячую жизнь. Его надо было пристраивать на время ее частых отлучек. Если не ошибаюсь, в этом вопросе ее всегда выручали соседи. Вначале Надя решительно ничего предосудительного (с точки зрения властей) не предпринимала; просто подала заявление на выезд в Израиль и получила отказ. После подачи заявления даже временную работу она найти уже не могла. Надя отлично умела и любила готовить. Предприимчивая Наташа, дабы найти Наде хоть какую-нибудь работу, попыталась пристроить ее к больному Льву Ефимовичу Ратнеру – готовить ему обеды, но попытка не увенчалась успехом. Очень больной, а фактически уже умиравший, младший из клана Ратнеров, Лев Ефимович уже не мог оценить ее шедевры кулинарного искусства, и их сотрудничество продолжалось очень недолго.

Позднее Надя объявила голодовку протеста, и в 1984 году ее-таки посадили по обвинению в тунеядстве. Два года Надя пробыла в женском лагере в Архангельской области вблизи города Плесецка. Наташка даже ездила туда навещать Надю, но подробности я не помню, а, может быть, я их и не знала. После окончания срока Надя, живя в Ленинграде, часто бывала и в Москве, продолжая активно участвовать во всех акциях протеста, предпринимаемых "отказниками". Когда Надя приезжала в Москву, останавливалась она у нас в Сокольниках. В это время жила у нас и дочь Вольвовских Кира. С улыбкой вспоминаю сейчас, как ожесточенно, но совершенно безуспешно пыталась я отучить Надю приносить домой подсолнечные семечки, уничтожением которых всегда сопровождались задушевные беседы Нади и Кирки в большой (бывшей Иминой) комнате. Шелуха от этих семечек, валявшаяся не только в комнате, но и в коридоре, доводила меня до бешенства.

Придется вернуться назад и рассказать, как и когда появилась в нашем доме Кира. В июне 1985 года арестовали и отправили в лагеря Леню Вольвовского. Вольвовские постоянно жили в Горьком. После ареста мужа Мила фактически переехала в Москву, чтобы ходить с жалобами по инстанциям, встречаться с иностранцами и т.д. Жила Мила у самых различных людей. Какое-то время она жила у Ирины Васильевны, и я помню, что у них были отличные отношения, и И.В. очень тепло относилась к своей "идеальной" жилице. В том же 1985 году в Москву приехала дочь Вольвовских Кира поступать в Московский нефтегазовый институт им. Губкина (так называемая "керосинка"). Это был один из хороших институтов, в который евреев принимали.

С тех пор, то есть с лета 1985 года, когда Кира сдавала экзамены в институт и до своего отъезда в Израиль в 1987 году, Кира жила у нас с Наташей в Сокольниках. Кира была очень красивой и очень способной девушкой, но этого совершенно недостаточно для того, чтобы представить себе, какой на самом деле была Кирка. Я не смогла найти подходящее слово, дающее представление о ней – что-то вроде отчаянная или бедовая, но это все не то. Кирка была противоречивой натурой, но, пожалуй, определяющим было то, что тогда она находилась в апогее своего переходного возраста, наступления которого я так опасалась у своих детей и внуков. Кира была очень доброй; она трогательно любила своих родителей и бабушку, мать Милы, и была готова по первому зову ехать в Горький, где оставалась в то время бабушка. Доброта Киры сочеталась с бурной инициативностью. В то же время она еще многое не умела делать "как следует". Несколько примеров. Кирка решает приготовить "тянучку" из сгущенного молока, чтобы угостить всех. Терпения следить за "процессом" у нее не хватает. В результате грандиозный взрыв банки, и вся кухня до потолка в коричневых липких подтеках. Тут же затевается срочный ремонт кухни, но убрать его следы времени уже не хватает. Вернувшись с дачи, где я пасла внука Фику, застаю всю лестницу нашего 12-этажного дома (мы живем на 11-м этаже) заваленной скомканными грязными газетами, причем изрядная часть этих газет оказывается даже на улице, где ветер гоняет их по всему двору нашего вполне приличного литературного кооперативного дома. Другой пример. Я панически боялась нашу соседку, живущую под нами. "Мы люди творческие, нам нужен покой", - говорила Людочка таким тоном, который вызывал у меня желание или спрятаться, или послать ее подальше. Людочка могла постучать среди белого дня, чтобы сказать, что мой двухлетний внук Никита слишком громко бегает по комнатам моей квартиры. Справедливости ради должна сказать, что бывали случаи, когда внук не бегал, а катал гири. Был также случай, когда Наташин муж Леша залил всю нашу квартиру водой, и на белоснежном потолке Людочки проступили желтые пятна. Тогда инцидент был улажен, поскольку я безропотно и моментально удовлетворила выставленные требования материальной компенсации. Словом, Людочку я боялась, и, уезжая на дачу, всегда предупреждала Киру: не дразни Людочку. Увы, до Кирки мои предупреждения не доходили. Она считала, что Людочку нужно воспитывать. Стоя на нашем балконе, Кирка могла спокойно вытряхнуть пепельницу с окурками прямехонько в ящик с цветами, стоявший у Людочки на балконе. Скоро Кира подружилась с дочерью наших милейших соседей Горелик, живших на 10-м этаже напротив Людочки. Вокруг Киры и Иры Горелик образовалась многочисленная молодежная компания. Подробности о жизни с Кирой я вспомнила совсем недавно, наблюдая повзрослевшую, но по-прежнему очаровательную Киру в роли внимательной матери двух не менее очаровательных маленьких сыновей. С Киркой связано у меня множество воспоминаний, как приятных, так и не очень, но со времени ее жизни у нас она стала для меня любимым и родным человеком на всю жизнь.

Еще одно воспоминание тех лет. В 1981 у нас в Сокольниках 10-го сентября происходило празднование общего дня рождения Володи и Наташи, чисто семейный праздник. По совпадению дат на этот же день пришелся и еврейский новый год - Рош-ха-Шана. Вся моя семья и приглашенные гости собрались за раздвинутым столом в моей комнате в Сокольниках. Помню, что была вся семья: Наташа, Володя, Ира с Женей, Ирина сестра-двойняшка из С.-Петербурга Нина, Наташина подруга Марьяна и Бруно с сестрой Колин аж из Парижа. Помню, как я последний раз беспрепятственно принесла из кухни какое-то съедобное подкрепление для праздничного стола, а дальше последовали один за другим звонки во входную дверь - это начали приходить евреи: сначала приглашенные Наташей, а затем толпами из синагоги на улице Архипова. Помню, что одним из первых пришел знакомый уже мне Мика Членов со своей тринадцатилетней дочкой Ашей. На случай, если эта часть моих воспоминаний окажется когда-нибудь где-нибудь опубликованной, считаю необходимым написать о нем более уважительно, как он того и заслуживает; Михаил Анатольевич Членов (1940 г.р.) -известный общественный деятель и этнограф; профессор, декан филологического факультета Московской Государственной Еврейской Академии им. Маймонида; в 1965 г. окончил Институт восточных языков при МГУ (ИВЯ); автор и соавтор около 100 опубликованных научных трудов по этнографии, истории и языковедению; с начала 1970-х гг. активный участник еврейского общественного и правозащитного движения в СССР; с 1991 г. президент федерации еврейских организаций - ВААД - России и председатель Евроазиатского еврейского конгресса.

Им еще нашлось место за нашим столом, и Володя тут же взял шефство над Ашкой, знакомя с присутствовавшими членами семьи и угощая всем, чем только можно. По Наташиным воспоминаниям, это не мешало Володе ухаживать также и за Колин из Парижа. А звонки во входную дверь все звенели и звенели, и уже минут через двадцать перемещение по квартире стало невозможным. Я беспокоилась, что разбудят Андрюшку, тогда жившего у нас с Наташкой, но кто-то предусмотрительно приколол к двери бумажку с надписью "Ребенок!!!", и бывшая Имина комната вторжениям не подвергалась. Кстати замечу, что "ребенок" (Андрей) был третьим "юбиляром" этого семейного праздника, так как тоже родился 10 сентября, но по малости лет был уже уложен спать. Все же оставшиеся помещения: Наташина комната, кухня и, особенно, коридор - были битком набиты пришедшими из синагоги и, в основном, сидевшими просто на полу, поскольку все наличные в квартире стулья были сосредоточены в моей комнате. Но это я вспомнила событие, относящееся еще к 1981 году, а я в своем повествовании добралась уже до 1986 года.

После ареста Леши к нам в Сокольники зачастили заграничные гости. Я называла их "басурманами". Наташка всех их очень интересовала. Жена узника, сама бывший преподаватель иврита, да еще мать малолетнего ребенка, ну как не помочь? Откуда только не приезжали эти "басурманы": из всех стран Европы и даже из далекой Австралии. Они привозили продукты и другие вещи для заключенных и вещи для помощи семьям. Я до сих пор бессменно ношу наручные часы фирмы Citizen, требующие смены батарейки только раз в 6-8 лет. Очень я люблю свои часы и как действительно отличные и надежные, и как память о тех беспокойных, но очень интересных годах. Бывали среди "басурман" и люди, прекрасно знавшие иврит, и давно его преподававшие, а также люди, для которых иврит был родным языком. С ними Наташа старалась разговаривать побольше и только на иврите, чтобы усовершенствовать свой разговорный язык.

Однако нужно рассказать еще об одном полноправном члене нашей семьи в те времена: о нашем Чурке. В 1982 году Леша с Наташей увидели около метро «Красносельская» беспризорного щенка. Пришли домой и долго не входили в квартиру, пряча кого-то за своими ногами, говоря, что это ненадолго. Песика окрестили Чуркой, и он скоро превратился в здоровенного пса. С Чуркой Леша с Наташей жили в Гусятниковом до рождения Фики в 1985 году. Летом 1986 года Леша со своим приятелем Андреем Кутьиным ездили в байдарочный поход на Кольский полуостров вместе с Чуркой. Тогда Леше пришлось вернуться раньше времени, потому что Чурку там заели комары, и он буквально стал сходить с ума. Чего только они не придумывали: сооружали на ночь костер, пытались брать Чурку в палатку. Мы проходили этот маршрут в 1980 году, но уже осенью. Нам тогда здорово досталось, но только не от комаров, их не было. Чурка стал полноправным членом нашей семьи в Сокольниках, его все любили. Вскоре после ареста Леши, когда Наташа поехала встречать Надю из тюрьмы, жившая в то время в нашей семье Кира Вольвовская "упустила" Чурку; выйдя с ним погулять поздним вечером и заговорившись с приятельницей, она не заметила, что Чурка исчез. Мы долго искали его, развесили всюду объявления с подробным описанием пропавшей собаки и с сообщением ее клички, дали объявление в газету. Было много звонков по телефону, ездили смотреть найденных собак, но, увы, Чурку так и не нашли. Помню, что как-то глубокой ночью мне позвонил какой-то мужчина. Грубым "пропитым" голосом он сказал: "Не ищите свою собаку, я давно уже снял с нее шкуру и продал". Я моментально бросила трубку, разговаривать с ним не могла, поиски продолжала и никому об этом ночном звонке не рассказывала. Однако Чурку мы так и не нашли. Было это в 1987 году. Тогда, на второй год "перестройки", стали выпускать в Израиль значительно свободнее, стали разрешать даже краткосрочные поездки граждан СССР для свидания с родственниками. Правда, для получения визы в ОВИРе обязательно требовался вызов от родственников из Израиля.

После ареста Леши в нашей квартире часто бывали Наташины товарищи по несчастью: жены находящихся в лагерях либо преподавателей иврита, либо просто активно выступавших и боровшихся с властями за выезд в Израиль. Не говоря уже о наших друзьях, семье Вольвовских и их дочери Киры, я хорошо запомнила Таню Зуншайн и Таню Эдельштейн. Тогда на меня произвела сильнейшее впечатление лагерная судьба мужа Тани Юлия Эдельштейна. На погрузке бревен он получил множественные переломы и тяжелую травму уретры. Мужа Тани Зуншайн, амбициозного, с замашками "лидера", Захара, выпустили из лагеря еще в 1987 году, но в Израиле он так и не задержался, и они с Таней оказались, кажется, в Америке. А Юлий Эдельштейн стал в Израиле одним из лидеров русской общины и видным политиком Израиля.

В тот год я очень беспокоилась за Наташку, уж очень активно включилась она в еврейскую борьбу за выезд. Все, о чем я писала в "Политической справке 1970-1972 годов" теперь, спустя 15 лет, пришло в мою семью полной мерой. Во мне родился физический, почти "животный", страх за Наташку. Я уже давным-давно подписала все требовавшиеся от меня бумаги с согласием на ее выезд. Я видела, как караулят Наташку на выходе из дома "соглядатаи", а переодетая Наташка проходит неузнанной мимо них, направляясь на очередную акцию протеста. Или вечером в лифте у Наташки вырывают сумку с документами, которые через несколько дней приносят неизвестные люди. Очень может быть, что все это мне только казалось, так как казалось мне даже, что за нашей квартирой наблюдают из противоположного дома, а это уже очевидная чушь.

Тем не менее, было очевидно, что текущий 1987 год является в каком-то смысле поворотным, что "железный занавес" приподнялся, и политика по отношению к выезду евреев меняется. В этот период западные евреи оказывали сильное давление на Россию. Лешкины отец и сестра Хана ездили уже из Израиля в США для участия в демонстрациях, организованных евреями для освобождения преподавателей иврита и активных "отказников", сидящих в лагерях и, в частности, для освобождения Алеши. Сроки заключения для преподавателей иврита сократили, в частности, Лешин срок был сокращен с трех до полутора лет. Стали отпускать из лагерей. В середине 1987 года дали разрешение Юре с Розой, Наде Фрадковой, Кирке.

В начале 1988 года дошла очередь и до Алеши с Наташей и Фикой, и до Лени и Милы Вольвовских. Отъезд прошел скоропалительно. И снова мы сидим в моей комнате в Сокольниках, но как-то не очень празднично, хотя слез никто не льет. Потом несколько дней суеты с отправкой багажа и оформлением Лешиных документов на выезд, и вот мы уже стоим с моим сыном Женей в аэропорту «Шереметьево» и наблюдаем за вылетом Наташкиного, Лешкиного и Фикиного самолета.

Первой полетела в гости в Израиль И.В., а в октябре 1988 года получила вызов от Наташи и я. По-моему, в одной из Израильских вставок я описывала свой первый визит в Израиль, повторяться не буду.

Ездила я в Израиль каждый год. Оказалось, что я полностью подпадаю под существующий в Израиле "закон о возвращении" и имею право стать гражданкой Израиля: жена еврея, замуж после его смерти не выходила, родная дочь и внуки - израильтяне. Брат моего мужа Боб разыскал среди своих документов Имину метрику, из которой следовало, что мой покойный муж - чистокровный еврей. Все это я привезла через пару лет в Израиль, нашла и Наташкино свидетельство о рождении, заверила и сняла копии у нотариуса. Все было в полном порядке, и все-таки что-то мешало мне согласиться с принятием израильского гражданства. В конце концов, я "созрела" и в 1992 году в возрасте 78 лет стала гражданкой государства Израиль. Последние годы я провожу в Израиле больше времени, чем в России. Я люблю эту крошечную, но такую удивительно разнообразную и интересную страну. Я так и не выучила ее языка и чувствую свою вину за это. Сейчас я знаю иврит даже хуже, чем в первые годы пребывания в стране, когда я пыталась самостоятельно выучить его, но так уж сложилась жизнь. Мне было 74 года, когда я впервые приехала в Израиль. В этом возрасте язык можно выучить только в случае крайней необходимости, а я считала более необходимым помочь с внуками сначала Наташе и Алеше, а потом (тем более) одной Наташе. Отнюдь не преувеличиваю свою помощь в Наташиной семье, но бывает полезно, когда в доме кто-то есть (особенно при наличии живности). Израиль я знаю, поездила в первые годы и вдоль, и поперек. Горжусь его успехами, переживаю его неудачи, хочу быть в стране, когда она в опасности. Ну чем я не израильтянка? И, пожалуй, очень редко было мне стыдно за Израиль. Страшно? Да, сейчас мне за него страшно, но не стыдно. Итак, я пришла к выводу, что имею право считать себя израильтянкой. Остается для меня невыясненным один вопрос, мучающий меня все годы моей жизни в Израиле после принятия гражданства. А как бы поступил Има, стопроцентный еврей, обожавший свою дочь Наташу, но считавший, также как и я, своей родиной Россию?

Увы, теперь этот вопрос так и останется для меня нерешенным, также как и вопрос о том, смогла бы я жить в Израиле, не имея возможности каждый год проводить в России как минимум четыре месяца.

Раз уж речь зашла о моем муже, а на этой главе свои воспоминания я собираюсь закончить, хочу добавить о нем несколько слов. Как о человеке я писала о нем достаточно, но ни слова не сказала о нем как о специалисте. Случилось так потому, что о работе своей он никогда ничего не рассказывал, так как занимался в основном работами секретными, связанными с оборонной промышленностью.

Ефим Самойлович Ратнер был очень эрудированным человеком, крупным специалистом в области осветительных приборов. Некоторые из его работ секретными не являются и широко известны. Им было разработано освещение Кремлевских звезд, сияющих до сих пор над ночной Москвой - работа очень сложная, потребовавшая изобретательности и выполненная отлично. Им было разработано оригинальное освещение внутреннего зала станции метро «Кропоткинская», где свет идет как бы из опорных колонн и создает особое красивое освещение. Он был долго и тесно связан с «Мосфильмом» и обеспечивал сложные световые эффекты для множества фильмов.

В то же время это был необыкновенно скромный человек. У него не хватило времени для оформления докторской диссертации, но он категорически отказывался от предлагавшегося ему много раз присуждения докторской степени по совокупности выполненных работ.

В заключение могу еще сообщить моим дорогим читателям, что с приездом в Израиль увлечение Натальи иудаизмом быстро окончилось. Не стала она ни религиозной (как многие), ни хотя бы всерьез интересующейся политикой. Сейчас она просто живет, много работает, растит двоих сыновей, охотно помогает многим окружающим и является кормилицей семьи, состоящей из четырех человек, собаки и трех кошек.