Предисловие

О жизни и деятельности Шандора Радо - венгерского географа-картографа с мировым именем, который, в то же время, был советским разведчиком, было написано множество заметок в газетах, статей в журналах на разных языках.

Роль и значение разведгруппы Радо оценивались по-разному. Все это известно.

В книге самого Шандора Радо «Под псевдонимом Дора», изданной в Москве в 1976 году (второе издание) автор приводит скупые сведения о своем детстве, чуть больше о юности и очень подробно освещает деятельность руководимой им группы смелых и целеустремленных людей, работавшей во время Второй мировой войны против фашистской Германии. Эта разведгруппа действовала, в основном, в Швейцарии, получая военную и политическую информацию о целях, планах и состоянии вооруженных сил Германии и ее союзников. Информация поступала из источников, действовавших на территории Германии и сопредельных стран. Это тоже хорошо известно.

Название книги немецкого контр-разведчика Флике «Агенты радируют в Москву» не требует пояснений о способе доставки информации к месту назначения. В конце своей книги «Под псевдонимом Дора», автор обронил фразу: «Ряд лет после войны я не имел возможности выяснить, как сложилась дальнейшая жизнь моих товарищей по подпольной работе».

О том, почему и как это было, автор ничего не сообщает. Молчат об этом и известные мне книги, статьи, заметки, написанные на русском языке. Теперь, спустя более полувека после окончания войны в живых остался лишь узкий круг лиц, которые могут пролить свет на эти недоуменные «как?» и «почему?». Я вхожу в этот узкий круг, и даже больше - мне посчастливилось жить и работать рядом, буквально за одним столом с Шандором Радо, в течение почти всего «неизвестного» периода его жизни, а точнее с конца роковых сороковых годов и до февраля 1955 года.

Мы работали по одной тематике. Шандор по географическим картам, я—по специальной технике, где эти карты использовались.

Конец войны

Вечером 8 мая 1945 года я услыхал по радио знаменитое выступление Уинстона Черчилля, запомнившееся на всю жизнь: "Yesterday evening the Germany High Command has signed a document of unconditional surrender of all Germany's Army, Navy and Air Forces.

Спустя 5-6 лет, когда благосклонная судьба уже познакомила меня с Александром Гавриловичем Радо ( так звали там Шандора Радо окружающие его люди), в одной из бесед, кажется, по поводу фултоновской речи Черчилля, он вспомнил речь этого политика по поводу окончания войны и сказал, что это выступление -- «музыка, которую я готов слушать до конца жизни». А вот фултоновская речь Черчилля очень насторожила Александра Гавриловича.

Мы знаем, что осенью 1944 года Радо и его жене Лене, которые скрывались в подполье в Женеве, удался побег из Швейцарии во Францию. Помогли французские партизаны. Новый, 1945 год они встречали в Париже. Всей семьей. Мать Лены и детей удалось переправить из Швейцарии в Париж легально. Все, казалось бы, хорошо: в победе сомнений нет, семья собралась вместе. Однако вскоре начались какие-то странности.

После окончания войны Александр Гаврилович оказался в Египте. Какие дела привели его туда мне не известно, но связи с Москвой он не терял. Находясь в Египте, он получил приглашение прибыть в Союз, для чего за ним будет прислан специальный самолет.

Он мог только догадываться о причинах столь внимательного к себе отношения, но как опытный разведчик, понял, что этот вызов непременно связан с его прошлой деятельностью еще до войны. В последующем увидим, что так оно и оказалось. Тогда же у Александра Гавриловича появились желание и потребность встретиться в Союзе со своими старыми друзьями из мира ученых-картографов, с которыми он давно, очень задолго до войны, был знаком. В разговоре Александр Гаврилович часто упоминал имя русского советского ученого-географа Николая Николаевича Баранского, имевшего непосредственное отношение к «Большому Советскому Атласу мира», который был издан еще перед войной.

Позднее, в пору своей «неизвестности», Александр Гаврилович обнаружил в этом атласе несколько сотен мелких, неточностей, перечень которых он передал в Издательство, когда смог это сделать (спустя несколько лет). Издательство выполнило условия и за каждую, обнаруженную в атласе неточность, заплатило условленную сумму денег. Получился солидный куш, который Александру Гавриловичу оказался совсем не лишним. Его замечательная память сыграла на пользу и обществу, и ему самому. А ведь под рукой у него был ограниченный справочный материал.

После этого небольшого отступления вернемся в Египет, к ходу дальнейших событий. Специальный самолет из Москвы прибыл в Каир 25 июня. Александр Гаврилович (тогда еще Шандор) был его единственным пассажиром. В положенное время самолет приземлился в аэропорту «Внуково». Велико было удивление Александра Гавриловича, когда он увидел, что встречает его не кто иной, как сам министр Государственной безопасности, недавний шеф армейской контрразведки, Виктор Семенович Абакумов. По дороге в Москву много не разговаривали. Подъехал Абакумов к своему огромному ведомству на Лубянке (тогда на площади Дзержинского). Здесь Александру Гавриловичу предоставили хорошее помещение, как говорят, «стол и кров», но без права выхода из здания. Так начался визит в Союз по загадочному любезному приглашению.

Затянувшаяся поездка

Сомнений быть не могло. Задержан. Но почему?

Перебирая в своей памяти всю жизнь и особенно свою деятельность в годы, предшествовавшие войне, да и во время самой войны, он не находил, как теперь принято выражаться, никакого криминала в своих действиях, и остановился в то «неясное время», как он говорил, на мысли, что «Ходить бывает склизко по камешкам иным…»

Как видим, Александр Гаврилович—любитель классической русской поэзии — даже находясь, мягко говоря, в затруднительном положении, не лишился чувства юмора. Под «иными камешками» он подразумевал, во-первых, свою вторую, пожалуй, тоже древнейшую, профессию разведчика.

Во-вторых, «склизкими камешками" он считал свои знакомства (и даже дружбу) с множеством высокопоставленных лиц в разных странах «капиталистического окружения». Но ведь разведчик тем ценнее считал он, чем ближе стоит к тем, кто много знает, кто составляет планы и принимает решения. Наконец, в-третьих, он осторожно предположил, что такими склизкими камешками могли оказаться и его доверительные знакомства с высокопоставленными лицами в самой той стране, которой он служил как разведчик. Впоследствии, он пришел к убеждению, что именно это последнее и стало причиной его злоключений.

Он довольно долгое время—месяцы—находился на Лубянке в таком «подвешенном» состоянии; много передумал и решил, что какому-то властному лицу стал неугоден, потому и изолирован от общества.

Такие случаи были здесь известны: по какой-то причине, служебной или личной, властное лицо распорядилось относительно ему неугодного: «Убрать!». Но не конкретизировало, как убрать. И тогда менее властному лицу приходилось думать, как поступить в каждом конкретном случае, ибо «убрать» очень емкое понятие и включает многое: расстрелять, заточить в тюрьму, отправить в лагерь, осудить через суд или трибунал, наконец, выслать в отдаленные края или даже за пределы страны.

Как видим, у властного исполнителя были основания для головной боли: "уберешь" совсем, а вдруг снова понадобится неугодный? Что тогда?

Как бы то ни было, но для Александра Гавриловича пребывание в пустоте закончилось началом следствия. Обвинение перебирало все десять пунктов пресловутой 58 статьи Уголовного Кодекса, но ни один из них как-то "не подходил". Изменой своей родине, Венгрии, он не занимался, да и при чем тут Советский Союз? К террору диверсии и вредительству отношения не имел… Шпионаж? Да, с точки зрения гитлеровского Гестапо, он был шпионом, но причем тут СССР? Может быть шпион-перевертыш? Но кому и зачем это нужно? Впрочем, искать логику в МГБ (Министерство государственной безопасности) было трудно, и об этом теперь тоже достаточно хорошо известно. Защищаясь от бредовых обвинений в нанесении вреда советскому государству, Александр Гаврилович апеллировал к одному из весьма известных и властных лиц Союза—к Лаврентию Павловичу Берия.

«Спросите у Берии, мог ли я нанести малейший ущерб государству, которому уже много лет верно служу? Он знает мою службу!» В ответ ему было сказано: « Забудьте, что вы, когда-либо были знакомы с Берией и никогда, нигде не произносите этой фамилии!».

ОСО

Не добившись признательных показаний от самого обвиняемого, и не располагая ни одним свидетелем по уголовному делу, которое «шили», следователи Александру Гавриловичу, начальство МГБ прибегло к испытанному безотказно действовавшему способу: дело было отправлено в некую субстанцию под названием ОСО. В так называемой, лагерной литературе, без сомнения, существует разъяснение этого емкого понятия, но для полноты изложения, чтобы не обращаться к дополнительным источникам, расскажу то, что о нем знаю или догадываюсь.

Эта аббревиатура расшифровывается как « Особое Совещание при Министре Государственной Безопасности». На самом деле, никакого «совещания» не существовало. Это был один из мифов, из тайн «мадридского (советского, московского)» двора.

Была и другая, лагерная трактовка: «ОСО—две ручки и одно колесо», подразумевая обычную тачку, с помощью которой заключенный должен был возить, выкопанный им самим лопатой, грунт, часто очень тяжелый. Норма до 8 кубических метров за рабочий день, давала право на получение «гарантированной» пайки хлеба.

В самой инстанции ОСО все обстояло просто: в недрах следственной части МГБ составлялся список лиц, у которых следственное дело считалось законченным, но которое нельзя было передать в законные инстанции. Составленный список направлялся в ОСО, (оно могло быть тут же, рядом), а в случае, если испрашивалось разрешение на казни, то и на утверждение высшим политическим деятелям страны.

В «Большом энциклопедическом словаре» издания 1998 года помимо Иосифа Сталина—инициатора массовых репрессий, их активными организаторами названы: Берия, Жданов, Каганович, Маленков и Молотов.

В середине 90-х годов обществом «Мемориал» издавались «Расстрельные списки»: краткая биография жертвы и, если имелась, фотография. У меня есть один том этих списков — жертвы 1928 - 36 годов, похороненные на Ваганьковском кладбище. Сколько же таких книг должно быть по всей стране!

«Мемориал » - историко-просветительное правозащитное и благотворительное общество и, одновременно, «Объединение лиц, пострадавших от незаконных политических репрессий».

После получения санкций на расстрельные приговоры, казни, как правило, немедленно приводились в исполнение. Никаких прошений и обжалований! Как видим, процесс прохождения дел через ОСО был весьма примитивен. Решала дело подпись или резолюция «Утверждаю», «Согласен» вверху списка лиц, « рекомендуемых» на расстрел. Никаких допросов, вызова репрессируемого в ОСО не было. Санкция прокурора могла быть, но прокурор находился в той же системе «бессудного судопроизводства» - его кабинет мог быть рядом с ОСО. Если сказать кратко, то ОСО—это внесудебный карательный орган, ничего общего не имеющий ни с законностью, ни с юриспруденцией. Произвол.

ОСО решило — лагерь

Решение ОСО обычно объявлялось репрессируемому начальником следственной тюрьмы или специальным чиновником ОСО на месте содержания заключенного. Шандору Радо решением ОСО было определено заключение в ИТЛ сроком на 10 лет. Таким образом, он имел шанс, если выживет, увидеть свободу в 1955 году. Судьба была благосклонна. Он выжил и действительно увидел свет в феврале 1955 года. Можно сказать, что в постлагерную жизнь он включился с яростью. Свидетельством тому его успешная работа по любимому делу в своей родной Венгрии, а также в комиссии по тематическому картографированию Международной Картографической Ассоциации в качестве ее председателя, уже не говоря об успехах в научной карьере в Венгерской Академии Наук.

Несколько слов об ИТЛ—это Исправительно-трудовой лагерь. Это название коренным образом идет в разрез с известным каждому, побывавшему в лапах советской пенитенциарной системы выражением:

«Будь проклят тот от века,
Кто думает тюрьмой исправить человека».

Что лагерь трудовой — это да! Трудиться необходимо, иначе не вытянешь срока и, стало быть, не увидишь свободы. А для заключенного СВОБОДА — единственно достойная цель в жизни. Ради нее, ради дорогих своих близких, заключенный выносит невероятные мучения и лишения и переносит унизительную лагерно-матерную жизнь. Об условиях жизни в лагерях и в тюрьмах написано много воспоминаний, отдельных зарисовок быта, и даже целые полотна высокой художественной ценности. В сочетании с правдивостью изображения мыслей и дум лишенных свободы людей, такая литература является непреходящим памятником эпохе, режиму и отдельным героям неповторимого, к счастью, времени. Здесь нет никакой необходимости и надобности дополнять коллекцию сочинений о лагерях тюрьмах и этапах — все это прекрасно рассказано, в том числе и великими корифеями современности.

Интерес может вызвать рассказ о судьбе отдельных личностей, и не только необыкновенных. В судьбе любого человека знакомство с неволей — это всегда яркое впечатление на фоне его жизни, какой бы ординарной она ни была. В данном рассказе речь идет о человеке необычайной судьбы в тот малоизвестный период его жизни, которым он обязан ОСО.

Итак, Шандору Радо назначен срок заключения 10 лет в ИТЛ. Ему предстоит этап в неизвестное. Здесь я, наконец, поясню, как Шандор Радо стал Александром Гавриловичем (фамилию, правда, сохранил). В советских тюрьмах, при перемещении внутри или вне тюрьмы, существовал порядок, когда стражник, а по лагерному «вертухай» (это от команды «стой, не вертухайся» -- вертухаться по-украински вертеться), которому поручено привести заключенного, подходит к камере и произносит фамилию нужного заключенного. В ответ, вызываемый должен четко произнести свое имя и отчество. Убедившись, что все совпадает в написанном вызове, отводит заключенного куда надо. А тут ну нет у человека отчества! Нужно ведь понимать, что солдаты службы охраны не шибко грамотные, а тут ну нет отчества! Как такое может быть? Да и фамилия чудная какая-то. Вот так, во избежание ненужных недоразумений, Шандор и превратился в Александра Гавриловича. Все стало ясно. Никаких проблем у вертухаев. После исполнения всех тюремных формальностей, Александра Гавриловича отправили в какой-то лагерь « средней тяжести», то есть не рыть золото на Колыме и не на урановый рудник или лесоповал, а в уже обжитой лагерь в средней полосе России или не на очень северном севере. Об этапе и жизни в лагере Александр Гаврилович не любил говорить и ничего не рассказывал. «Яма! Это ужасно» -- это, пожалуй, почти все, что он про это говорил. Редкие воспоминания о лагерной жизни он связывал только с порядочными и интересными людьми, с которыми в то время ему посчастливилось встретиться.

Востребована картография

Итак, как жилось Александру Гавриловичу в лагере, мы толком не знали. Но вот в один из прекрасных весенних дней его вызвали в администрацию, где произошел знаменательный для него разговор.

Человек в штатском, представившийся сотрудником госбезопасности, расспросил его, о чем бы вы думаете? Нет, не о шпионских делах, не о каких- то знакомых или совсем незнакомых людях -- разговор шел о практической деятельности Александра Гавриловича в области картографии! Его собеседник был знаком с картографической карьерой Радо, знал об агентстве «Геопресс», открытом им в Швейцарии перед началом войны осенью 1939 года.

Через несколько дней Александра Гавриловича вызвали повторно, и тот же человек предложил ему работу по специальности в закрытом исследовательском институте.

Вопрос был поставлен так: согласен ли Шандор Радо выполнять специальные задания в области картографии? Получив утвердительный ответ, человек в штатском сказал, что через некоторое время, Радо переведут, на тюремном языке, этапируют, на новое место работы.

Может возникнуть вопрос: а правильно ли поступил Радо, согласившись работать на власть, которая так жестоко и несправедливо с ним обходилась?

Вопрос этот может стоять, конечно, только перед теми заключенными, кому предлагается именно творческая работа, ибо труд в лагере обязателен и отказ быстро приведет к гибели. Отказ от труда в лагере почти равнозначен самоубийству. А оно не может быть оправдано перед Богом.

Давая согласие на творческую работу по специальности, заключенный получает шанс сохранить себе жизнь и здоровье, поскольку власть, извлекая огромную выгоду из труда таких людей, все же предоставляет им минимальную возможность человеческого существования в материальном смысле и не лишает их открыто и грубо человеческого достоинства.

История таких закрытых институтов еще не описана. А здесь, в лабораториях и конструкторских бюро творчески трудились заключенные различных специальностей. Это значительная часть истории развития техники, пожалуй, и науки, по крайней мере, отдельных ее отраслей.

Если присоединить сюда историю закрытых городов, таких как «Арзамас-16» или «Навои» и других, картина развития науки и техники Советского Союза станет более полной.

В среде заключенных такие заведения получили название «шарашкиных контор» или «шарашек», что в русском языке понимается как заведение жульническое, фабрика, контора. Официально известно, что в «шарашках» трудились осужденные по делу «Промпартии» (1930 год) специалисты высочайшей квалификации, например, Рамзин, Минц и целая плеяда других.

О пользе труда заключенных в «шарашках» для власти говорить не приходится, но и для заключенных « шарашки»--благо. Помимо приличных условий существования, была и еще очень важная деталь: семьи трудившихся в «шарашках» не подвергались большим неприятностям (не гласно), из-за того, что их родственники репрессированы. Но правил на этот счет никаких не было и никогда об этом не говорилось. Словом, шарашки выгодны всем. Затраты же на организацию шарашек и содержание в них заключенных, оправдывались в невероятной степени. Именно здесь разработаны самолеты Туполева, Петлякова, авиационные двигатели, здесь создавалось самое современное оружие, включая танки и «катюши», здесь созданы системы радио- и телефонной связи для ведения секретных переговоров.

В свое время, самая мощная радиовещательная станция в 500 кВт тоже была разработана в шарашке. А для получения такой большой мощности, там же был предложен способ сложения энергии в эфире. Автор - А.Л. Минц.

Большой театр в Сочи, известный каждому ленинградцу «Большой дом» на Литейном, даже знаменитое здание МГУ—все прошло через ум и руки заключенных специалистов.

Однако до сих пор не проведено скрупулезной оценки всего гигантского труда, проделанного заключенными в годы репрессий. Неизвестна также стоимость работы, выраженной в человеческих жизнях.

Чтобы завершить тему «собственной совести» при согласии работать по специальности, замечу, что за все долгие годы пребывания в неволе, Александру Гавриловичу (как и мне самому), встретился на пути лишь один человек, который, уже находясь в «шарашке», наотрез отказался работать по специальности. Это был немец, доктор наук, по фамилии Польстер, занимавшийся в гитлеровской Германии вопросами излучения мозга человека, бесконтактной передачей мыслей на расстоянии и тому подобной высокой материей. Он не внял обещаниям высокого начальства построить ему подземную лабораторию, подобную той, какая была у него в Германии. Вскоре Польстера этапировали в один из трудных северных лагерей. Другие иностранные ученые – физики Рива и Шплехтна из Германии, Вернер Фоги из Австрии, специалист по электровакуумным приборам, работали со своими русскими коллегами вполне нормально. Манкирующих специалистов в шарашках не держали.

Интересно, что специалисту Фоги, национал-социалисту, пришлось работать с конструктором Слуцким, по национальности евреем. Политики они не касались, дело у них шло ладно, диаметрально противоположные партийные взгляды по основным вопросам жизни оказались чисто формальными и не затрагивали их человеческой сущности.

Но вернемся непосредственно к Александру Гавриловичу. Весть о перемене места заключения, где вероятна работа с милыми его сердцу географическими картами, сделала его счастливым человеком. Оказывается в тюрьме можно испытывать счастье! Перед взором Александра Гавриловича уже маячили географические карты, работа с ними, общение с книгами и людьми другого плана, чем в лагере. «Но что это может быть за работа?»-- пытался он домыслить, но мог только предположить, что будет она связана с прошлой его деятельностью в 30-е годы, когда он составлял описания международных авиалиний.

Или же когда, еще раньше, готовил путеводитель по СССР, изданный четверть века назад.

«И надолго ли достанет этой новой работы?»-- думал он. «Не придется ли, сделав дело, снова окунуться в лагерную жизнь? И наверняка в другом месте». У него уже закрадывались сомнения, правильно ли он поступил, давая согласие на эти перемены, «не променял ли кукушку на ястреба».

Прощай, лагерь!

Природный оптимизм, желание заняться снова любимым делом, которому он посвятил всю свою многотрудную жизнь, одержали верх над мрачными мыслями. Он успокоился и просто стал ждать обещанной перемены, тем более, лагерное начальство освободило его от повседневных обязанностей. Вскоре Александра Гавриловича вызвали к лагерному начальству « с вещами».

Эта формула на языке неволи означает расставание с насиженным местом, и переход тем или иным способом на новое, неизвестное. В тюрьме никогда не говорят куда тебя переводят. «С вещами» и все.

В небольшой партии из нескольких лагерников, Александра Гавриловича переправили под спецконвоем, сначала в машине, а потом по железной дороге, куда-то западу. По промелькнувшим станциям, географ и картограф, он определил, что движение совершается в сторону Москвы.

И, действительно, на исходе какой-то весенней ночи, поезд прибыл в Москву. С товарной станции, может быть Курского вокзала, всю партию арестантов отправили на грузовой машине под легким конвоем на новое место жития, работы и отбывания срока.

Правильным оказалось мнение более опытных лагерников, что партию отправляют в «шарашку». Было известно, что их довольно много в разных концах страны и что условия работы и жизни в них коренным образом отличаются от лагерных.

О «шарашке и воле-неволе»

Официальное название «шарашки», куда доставили Александра Гавриловича – «отдельный лагерный пункт». Такое название призвано напоминать заключенным о действительном характере заведения. Другое его название – «Институт спецтехники».

Формальности приема на новое место работы (или заключения) оказались недолгими. Из прибывшей партии лагерников, на месте остались четверо: картограф Радо, инженер-химик, работавший в плену на заводе «Фарбен-индустри» в Германии, фрезеровщик из москвичей и латыш радиомонтажник. Остальных отправили в другое подобное заведение. Как позже стало известно, тоже недалеко от Москвы.

Каждый новоприбывший прошел индивидуальную беседу-инструктаж о правилах внутреннего распорядка в тюрьме-общежитии и на «производстве», как официально назывались лаборатории и мастерские Института спецтехники. Беседу проводил оперативный уполномоченный, в просторечии – опер. Такое сокращенное название должности, заключенные быстро использовали на свой лад: называли тех, кто откликнулся на предложение сотрудничать и информировать (доносить) о настроениях и поведении заключенных в быту и на работе «композиторами». Говорили: «Это композитор, он пишет оперу»

Пройдя беседу. Александр Гаврилович принялся осматриваться: он принадлежал к тем людям, которые, оказавшись где бы-то ни было, стараются все узнать о новом месте, все осмотреть, понять и уложить в привычную категорию. Впрочем, в разной степени это свойство проявлялось там почти у всех людей. Только совсем безнадежные пессимисты оставались безразличны к тому, где они находятся, и кто их окружает. Чаще всего это были люди, которые знали, что действительно совершили преступление, передачу врагу различного рода секретных сведений, но таких встречалось мало.

Получив койку и тумбочку в общежитии, бросив взгляд в сторону института и высившегося сразу за тюремной стеной леса, познакомившись с ближайшими соседями, Александр Гаврилович остался доволен своим новым местом. Оно, если уместно так сказать о тюрьме, ему понравилось. У людей с лагерным опытом, даже таким небольшим как у Александра Гавриловича, нет сомнения, что места заключения бывают разные, очень разные.

Это имеет место не только в Советском Союзе, но и в других странах Европы. И казни составляли неотъемлемую принадлежность правосудия во всех странах с незапамятных времен. Когда же Александр Гаврилович был принят главным инженером Института и познакомился с сотрудниками лаборатории, где ему предстояло работать, когда его более подробно познакомили с конкретными, поставленными перед ним задачами, то он сказал: « Мне здесь нравится все».

После 1956 года, по разрушении лагерной системы, «шарашка» стала символом «Райского острова Архипелага ГУЛАГ» -- величайшего труда А. И. Солженицына.

Но если вспомнить, что «не хлебом единым жив человек», то даже смешно сравнивать волю с неволей. И если в шарашке у человека нет чисто материальных проблем, то тем острее чувствуется своя беспомощность, невозможность помогать близким и жить в своей семье.

Ведь каждый день приходится общаться с вольными, нормальными людьми, в большинстве семейными и боль за свое жалкое существование порой становится нестерпимой.

Изящно выразил свою тоску по простой человеческой жизни испанец дон Франциско Рамос, инженер-механик, республиканец, воевавший на Арагонском фронте адъютантом командующего. В один из весенних дней, глядя на приходящих на работу «вольняшек», молодых и пожилых, на женщин в ярких платьях, он сказал: «Какие они милые!»

Каждый, услышав эти слова, горько почувствовал свое безысходное одиночество. Александр Гаврилович тут же рассказал о воле-неволе: как ему вместе с женой Леной, находясь в Швейцарии в подполье, пришлось не один месяц почти неподвижно сидеть в тесном чулане, в буквальном смысле, никуда не выходя, и тогда у него не было ощущения неволи – « мы были свободными людьми, правда лишенными нормального существования, но мы были свободны, и нам, в конце концов, удался побег. А здесь – неволя. И сравнивать одно с другим безнравственно и противоестественно».

Впрочем, Лев Толстой говорил же, что человеку достаточно трех аршин земли, но Чехов ему возразил: «Нет, Лев Николаевич, это трупу надо три аршина».

К этому еще можно добавить, что ходили слухи, что у начальника тюрьмы есть особый запечатанный пакет с надписью «Вскрыть по особому распоряжению». И будто бы, в том конверте указано, как поступить с заключенными в случае наступления «особого периода». Наличие такого гипотетического конверта, безусловно, не придавало бодрости заключенным.

Райский остров

Остров этот находился в безбрежном море зеленого пояса Москвы, который в те времена еще хранил свою неприкосновенность. Неширокая речка – приток Москвы-реки, извивалась, пересекая луга, лежавшие к востоку от института. Удивительно, Александр Гаврилович знал и помнил ее название – Пехорка. Сам Институт располагался на высоком берегу речки. К западу и северу от него лежала возвышенная местность, сплошь заросшая лесом. В нескольких километрах проходила на восток знаменитая «Владимирка» -- дорога арестантов, следующих пешим этапом в Сибирь или в другие «места не столь отдаленные». А не далее, чем в двух километрах пролегала современная «Сталинская Владимирка» -- железная дорога, по которой перевозили заключенных аж до Дальнего Востока, откуда морем они следовали в Магадан, на Чукотку, Колыму и другие, столь же привлекательные, места. По моему понятию, старый – пеший – этап был более человечным, чем страшные переезды в битком набитых вагонах под бескомпромиссным конвоем с пулеметами и собаками.

Кстати, у следователей и вертухаев была поговорка, по их мнению, очень остроумная: «Какой дом в Москве самый высокий? --НКВД – оттуда Колыму видно».

Однако продолжу об Институте: сразу за ним, железная дорога делает крутой поворот. Здесь, по легенде, бросилась под поезд Анна Каренина.

Земля, на которой построено здание Института, когда-то была частью имения русского магната Рябушинского, в советское время известного в основном своей фразой «о костлявой руке голода, душившей Россию».

Господский дом находился буквально через дорогу от ворот Института. Дом был скромен и не шел ни в какое сравнение с «коттеджами» и «виллами» современных больших и средних бизнесменов и казнокрадов, выросшими как грибы после дождя, в лучших, привлекательных уголках по всей стране. Под горой барского дома находился большой пруд, очень похожий на «Заросший пруд» Левитана, который был нередким гостем в доме Рябушинского. Теперь в этом доме находится какой-то техникум.

Лес, окаймлявший Институт, был смешанный, не очень высокие сосны вплотную подходили к ограде. Высокий забор как бы спрятан в зелени, и по углам как бы не было сторожевых вышек – непременной принадлежности всякого лагеря. Во всяком случае, на «Райском острове» вышки глаз не мозолили. Быть может, была устроена специальная охранная сигнализация.

От господского дома, чем дальше, тем больше, сосны перемешивались с березами, липами, черемухой, напоминая Александру Гавриловичу его родные пейзажи. На территории Института сохранились и столетние деревья. Главной достопримечательностью были роскошные ветвистые липы, в пору цветения, источавшие медовый аромат.

Институт и тюрьма-общежитие составляли единый комплекс. У них почти общее было высокое начальство, но в работу друг друга они не вмешивались. Теснее других у них была связь по кадровому вопросу.

Свои кадры начальство Института черпало как из гражданских и военных учебных заведений, так и из лагерей и тюрем, для чего и нужны были «люди в штатском», один из которых и отыскал Александра Гавриловича.

У Института было два производственных корпуса. Один сначала находился за оградой Института, в нем жили сотрудники. Позднее, за счет этого корпуса, Институт расширился, и ограду перенесли, а сотрудники переехали в другое место. В освободившемся доме разместили самые секретные лаборатории. Квартирная система дома позволила проще и эффективнее сохранять тайну творившихся там дел.

Старый производственный корпус на уровне третьего этажа имел открытый балкон. Однажды начальник управления, который не гнушался общением с заключенными, беседуя на этом балконе на разные темы, показывал широким жестом на зазаборные дали, мечтал о расширении «хозяйства» до двух-трех тысяч заключенных (в то время их было несколько сотен). Александр Гаврилович, в то время здешний новичок, тоже присутствовал при этом разговоре и удивлялся «демократичности» начальства. Позже он сказал: «русских понять немыслимо!»

Но мечтам демократичного начальника не довелось сбыться – помешала смерть Сталина и решимость Хрущева.

Тюрьма-общежитие

Кроме основных корпусов, на территории Института было несколько небольших построек для вспомогательных служб. Наличие этих домиков было для заключенных очень важным: ведь это лишний повод для прогулок по двору, самостоятельных и вольготных.

Тюрьма-общежитие располагалась совсем рядом с Институтом, но территория у нее была своя. В нерабочее время заключенным была доступна только она. По большим же праздникам тюрьму вообще запирали.

В рабочее время передвигаться по территории Института можно было свободно, но бесцельное «шатание» не поощрялось.

Тюремный дворик, примерно 40 на 150 метров, носил довольно меткое название: «психодром». Делая круги по психодрому, заключенные в беседах со своими товарищами по несчастью разряжали свои невеселые мысли, вспоминали прошлое, мечтали о будущем. Обсуждали или осуждали «вольняшек». Делясь сомнениями и надеждами, они облегчали свою душу. Так что название «психодром» было очень и очень осмысленно (впрочем, как и многое из того, что складывалось в тюремном быту). По-гречески «психо» означает «душа».

На психодроме был поставлен турник, где более молодые крутили «солнце» или просто подтягивались, не желая терять крепость мышц. Была также колесная пара от вагонетки, не менее 60 килограммов весом, тоже не лежавшая без употребления. Приятно было поднять ее с земли и, положив сперва на грудь, поднять вверх на вытянутых руках.

Летом в углу двора ставили стол для пинг-понга (чтобы не обижать русофилов – для настольного тенниса). Впрочем, теннис – тоже слово нерусское, как тут быть?

Александр Гаврилович, обходя стороной турник и колесную пару, часто задерживался около теннисного стола, наблюдая за игрой и, наконец, сам занял очередь. Дождавшись своего времени, встал к столу, ракетку ему тут же протянули товарищи. «С треском» он проиграл первый сет, второй тоже проиграл, но уже не с таким разгромным счетом. Но то, что «первый блин вышел комом», не обескуражило Александра Гаврилович. Уже через несколько дней он стал играть заметно лучше многих. А вернув свою «спортивную форму», подолгу занимал стол, устраивая «вылет» противникам. Трудно было предполагать у него такие способности: небольшого роста, весь какой-то кругленький, он никак не походил на спортсмена. А вот подишь-ты, оказался спортивнее многих и даже совсем молодых.

При этом ему было уже за полсотни. Сам он говорил, что неожиданно для себя, с огромным удовольствием взял в руки ракетку. Однажды он приоткрыл тайну своего успеха: « А ведь я был чемпионом!..» - а вот чего чемпионом: города, турнира, а может и выше, -- я не упомнил.

Еще в уголочке двора было несколько грядок, где люди, чаще более пожилого возраста, могли удовлетворить свою неизбывную потребность покопаться в земле. Как правило, грядки находились под покровительством пожилых, из числа обремененных большим сроком. В те «золотые» времена заключение на десять лет у тюремщиков считалось малым сроком пребывания за решеткой. На грядках растили обычно зелень: зеленый лук, укроп, петрушку, салат. Но был и настоящий садовник-садовод, у которого на кустиках вызревала клубника. Цветы тоже разводили. За все годы пребывания в этой шарашке, не было отмечено каких либо посягательств на «урожай». Видимо играло роль то, что за шарашку держались, имея опыт лагерной жизни. Да и «контингент» был далек от всяческого криминала.

Еще на территории тюрьмы была столовая и баня. Столовая устроена в длинном деревянном бараке, неподалеку от здания тюрьмы. Столики на четверых, как и в любой обычной столовой. Не было длинных унылых табль-д-отов, как и длинных скамей. Кухня отделялась стеной с окном для раздачи пищи. Официантов не было, но надзиратель присутствовал обязательно. Обслуживали кухню «бытовики», или «урки», то есть заключенные не по политическим статьям УК. Общаться с бытовиками не полагалось. Они и жили где-то отдельно от нас. На них лежала вся работа по кухне, уборке в тюрьме и во дворе, всегда под надзором тюремщика.

«Политический», выйдя за пределы территории тюрьмы, освобождался от назойливого наблюдения охранников и на работе целый день мог чувствовать себя совсем в другой атмосфере. В тюрьме все ужасно, но пробуждение от сна – одно из самых тяжелых ощущений. Подобным же образом действует и возвращение после работы в атмосферу тюрьмы. Но со временем люди привыкают к этой волнообразной смене окружающей атмосферы.

Несколько слов о бытовиках-урках: среди них выделялась красивая жгучая брюнетка, ближе к тридцати, чем к сорока, по прозвищу «Кармен». Историю ее разузнали, не смотря на запрет общения с бытовиками. Она работала в ресторане экспресса «Москва-Пекин». Вспомните, это пятидесятые годы. Железный занавес. За границу выпускали только самых проверенных. «Кармен польстилась на легкие, как ей казалось, деньги. Она приписала 5 тысяч рублей (теперь уже и не ясно, много это или мало, скорее — последнее) к счету китайской делегации, возвращавшейся в Пекин. Китайцы удивились, заплатили, но по прибытии домой, сообщили о своем недоумении нашей администрации. Проверили. Приписку обнаружили. Кармен получила пятилетний срок.

Поскольку выше речь шла о столовой, скажу несколько слов о питании вообще, о пище для заключенных в этом «райском уголке». Было три категории питания. По всем категориям питания пищи было достаточно даже для тех, кто работал физически, например, на строительных работах.

Разница категорий питания состояла в количестве продуктов, прилагаемых к общему столу, например в количестве граммов сливочного масла, а также в сорте папирос, выдаваемых каждому, как курящему, так и некурящему. По третьей категории давали «Север», а по двум другим популярный «Беломорканал». Полагалась одна пачка в день. Большинство «синих» и «белых» воротничков получали довольствие по третьей категории. Но много было и тех, кто пользовался второй.

Во-первых, занятые ответственной проектной работой, от которой зависел успех или неуспех дела, а во-вторых, те заключенные, о которых ходатайствовала тюремная администрация, конечно и оперуполномоченный. Заключенные умели разобраться, кто композитор, а кто –нет. Кроме полагающегося питания, дважды в месяц можно было заказать «ларек» -- простые сладости, пряники и т.д. Конечно, за свои деньги. Но ларьком, как правило, не очень то баловались – денег было мало. Откуда деньги? Некоторые получали небольшое вознаграждение за свою работу, совсем незначительное. Могли быть деньги, изъятые при аресте. Однажды, зашел диспут о среднем уровне жизни: один из конструкторов, Владимиров, остроумный и смелый, возразил начальнику ГБ – майору госбезопасности: «конечно, Алексей Кузьмич, вы получаете 2000 рублей в месяц, а я 150 в три месяца, в среднем, мы живем неплохо.

Такие диспуты, к чести вольнонаемных и даже офицеров, бывали и не приводили к оргвыводам. Но заключенные очень хорошо знали, с кем можно разговаривать «за пределами официальности». Ведь тот же Владимиров был в заключении второй раз. В первый свой раз он тоже был в шарашке, но точно по своему профилю: авиационные двигатели. В тот раз даже был освобожден досрочно и награжден орденом за работу.

После того, как его оформили в администрации и он входил в дверь тюремного корпуса, надзиратель, стоявший у входа (не могу назвать его вертухаем, очень порядочный человек) с горечью воскликнул (сам слышал: «Владимиров! Опять!», на что Михаил Семенович невозмутимо ответил « Да. А что?»

Тут же в вестибюле, у входа, произошло знакомство: «Чернухин» -- сказал один, «Это который словарь?» -- спросил Владимиров. Освоившись в общежитии и на работе, Михаил Семенович сказал, что мы тут живем как бы в системе «черной металлургии» -- на самом верху у нас Сталин, в Управлении нашего ведомства – Железнов, а в нашей тюрьме Чугунов. Такие вот фамилии подобрались! Всех баек Михаила Семеновича пересказать невозможно. Увы, его больше нет с нами.

Несколько слов осталось сказать о бане. Это была настоящая русская баня – жаркая, с обилием воды, с полком, где можно попариться березовым веником.

Когда Александр Гаврилович попал в баню, а в настоящую русскую баню он попал впервые, то воскликнул: «Eine neue variante!». Именно это восклицание я слышал не раз, на разных языках от иностранцев, удивлявшихся советской тюрьме и ее обитателям.

Александр Гаврилович жаркую баню и березовый веник перенес с трудом, но, в общем, остался доволен. А когда привык, говорил, что в европейской ванной нельзя получить такого удовольствия и облегчения.

Нужно сказать, что последние, кто мылся в бане, должны были отнести грязное белье на сборный пункт к выходу из тюрьмы, откуда его отправляли в прачечную. Никому не хотелось этого делать, будучи только что вымытым, заниматься грязным бельем. Как-то Александр Гаврилович замешкался и оказался в числе последних. Дежурил тот же надзиратель, что встретил вновь прибывшего Владимирова у входа в тюремный корпус.

Надзиратель подбадривал несущих тюки. «Ну что вы так тащитесь, так и до коммунизма не дойдете. Тут ведь рядом, а туда…» А «туда дороги, верно, нет» заметил Александр Гаврилович. Советская власть его переориентировала. А надзиратель, прослуживший не менее 20 лет в тюрьмах, возможно бежавший из деревни при раскулачивании, тоже хорошо понимал, что по такой дороге можно дойти только в тупик.

Так действительность и тюрьма воспитывает людей столь разных уровней.

Когда работа нравится

Познакомившись с задачами, ради которых его пригласили в Институт, Александр Гаврилович сказал «Я не мог даже предположить, что работа будет столь интересна!». При этом он отметил, что вводную беседу с ним провел Главный инженер Института, употребивший именно слово «пригласили». Затем Александра Гавриловича познакомили с коллективом лаборатории, где занимались разработкой и усовершенствованием специальных радиотехнических устройств. В лаборатории работало довольно много инженеров и техников - специалистов по антеннам, радиоприемным устройствам, радионавигации и другим областям радиосвязи. Он понял, что вопросы пеленгования также не оставлены без внимания. Их-то он хорошо помнил, так как во время войны, передовая разведданные в Москву из Швейцарии, больше всего опасался обнаружения свих радиопередатчиков немецкой пеленгаторной службой. Все это описано в его книге «Под псевдонимом Дора».

Александру Гавриловичу поручили создание специальных географических карт поверхности земного шара. Ни одна из широко известных проекций не удовлетворяла поставленным требованиям.

Создание нужных географических карт потребовало больших усилий.

Вообще задачу представления земной поверхности на плоскости, то есть на листе бумаги, можно решить различными способами.

Александр Гаврилович познакомил своих ближайших коллег, не специалистов в картографии, с целым рядом проекций, в первую очередь с проекциями Меркатора и азимутной. Рассказал об их расчете. Можно сказать, что эти проекции знакомы всем, без исключения, хотя люди могут и не знать названия. Действительно, каждый грамотный человек когда-нибудь да видел карту мира или карту полушарий, а они, как правило, в таких проекциях и выполнены.

Кроме этих, общеизвестных, Александр Гаврилович познакомил с другими, специальными видами проекций: конической, полуконической, эквидистантной и другими.

Наиболее интересной показалась эквидистантная, так как при ней картина, или, вернее, карта мира выглядит совершенно непривычно: антипод точки земной поверхности представлен не точкой, как привычно думать, а окружностью. Но каждая проекция обладает своими положительными свойствами и своими недостатками.

Например, только при эквидистантной проекции расстояния от точки до любой другой измеряется линейным образом. И как-то непонятно, на первый взгляд, как эта точка становится эквивалентной окружности!

Казалось бы, что такое сухое и скучное занятие, как картография, сделает человека сухим и скучным. Ан нет! Александр Гаврилович был очень веселым, живым и разносторонне приятным в общении. А коль скоро он убеждался, что собеседник понимает юмор, разговор становился еще более занимательным.

Когда прошло достаточно много времени, чтобы можно было понять и оценить личность (когда «был съеден пуд соли»), стало ясно, что появление Александра Гавриловича в общежитии и на работе воспринято окружающими, как некое отрадное явление.

Простой в обращении, лишенный какой-то бы ни было заносчивости, вместе с тем, прямой по характеру и понимающий свое, в общем-то, незавидное положение, он стал для многих хорошим примером достоинства в беде.

«Вольняшки» с удивлением смотрели на известного советского разведчика, а значит, «своего». Поражались всему его облику, так не похожему на литературных и киношных разведчиков-героев. На ум приходили недоуменные мысли: «КАК ЖЕ ТАК? Почему?»

Некоторые думали, что он работал по системе «и нашим и вашим» и за это несет наказание. Но и тут вставал острый вопрос: как это было возможно, если известно, что за его голову гитлеровской Германией была назначена крупная сумма вознаграждения? Тогда на кого же он мог «работать»? На англичан? Американцев? Но, во-первых, они союзники, во-вторых, Александр Гаврилович был в Союзе только перед войной, затем война и заграница—работа против фашистов в условиях смертельной опасности разоблачения. Когда же и какие сведения мог получить Александр Гаврилович для передачи врагу? Словом, все оставалось совершенно неясным. Но, как ранее было упомянуто, сам Александр Гаврилович тоже не мог понять, отчего произошли с ним эти «странности». И что уж тут удивляться, если другие были в недоумении.

В сознании вольных людей, общавшихся на работе с людьми невольными, с течением времени происходили значительные изменения. Новым, особенно молодым сотрудникам института, не важно, военным или гражданским, внушали, что они будут иметь дело с «врагами народа», что они должны быть сугубо осторожными в общении с ними, не допуская никаких отклонений от служебной инструкции, и такой инструктаж и действовал в нужном направлении, особенно в первое время общения.

В глазах молодых сотрудников «враги народа» были даже окружены неким ореолом необычайности, отличия от них самих, людей загадочных и… интересных. Не могу сказать, что поголовно у всех, но утверждаю, что у большинства вольных сотрудников происходило изменение в понимании людей невольных и, соответственно, их оценки. Изменения были очень разными: от совершенно искреннего возмущения несправедливостью судьбы заключенного до простого, в глубине души, сочувствия. Некоторые оставались в рамках инструкции и только подозревали у заключенного желание «втереться в доверие» и нанести какой-нибудь вред. Были и такие. А некоторые «романтические души» разубедившись в том, что перед ними «дьявольские агенты мировой буржуазии», испытывали разочарование, сведя преступников, да еще крупного масштаба, в разряд обыкновенных людей и добропорядочных граждан.

К Александру Гавриловичу, как военные, так и невоенные относились с большим почтением. Как же иначе? Настоящий, живой, «наш» разведчик! Но почему он здесь? Этот вопрос был у каждого на уме.

Когда убедились, что он, иностранец, совсем не «враг народа», весьма милый, любезный и обязательный человек, то стали относиться к нему с еще большим уважением. И не сводили его в разряд обыкновенных людей. Ведь разведчик—всегда романтика! Позднее оказалось, что романтические души не ошибались в отношении «врагов народа».

Ведь огромное, подавляющее большинство, если не все заключенные, осужденные судами и трибуналами и репрессированные ОСО по 58-й статье, после знаменитого разоблачения Никитой Хрущевым культа личности Сталина были освобождены из лагерей и тюрем и реабилитированы вскоре после смерти этого диктатора.

По-существу, разоблачать-то было нечего – люди прекрасно знали, что творится в застенках НКВД-МГБ. Нужен был смелый, безусловно, властный человек, у которого не погасла совесть. Им оказался Хрущев, преодолевший, глухое, а может и активное сопротивление других властных людей — бессовестных и жестоких.

Увы, как уже говорилось ранее, множество людей, захваченных за все годы советской власти, было просто расстреляно. И что же? Лагеря и тюрьмы опустели? И да, и нет. Появился совсем другой «контингент». Но об этом в другой раз.

Вскоре после роспуска заключенных в результате акции Хрущева лагерный пункт при институте был ликвидирован. Большинство заключенных было освобождено и разъехалось по домам. Лишь небольшая часть отправлена в лагеря для продолжения отбывания срока.

В основном это люди, которые по своей воле сотрудничали с фашистскими захватчиками.

Но мы слишком забежали вперед, уж так хотелось, чтобы роспуск лагерей и опустошение тюрем произошли как можно раньше, а освобождение вместе со свободой влекло бы за собой и реабилитацию, то есть восстановление доброго имени.

Однако мы в нашем повествовании еще не дожили до смерти Сталина и занимались в неволе каждый своими делами.

Как уже говорилось, появление Радо в институте и в общежитии было воспринято с интересом. Вскоре его дружелюбие, оптимизм, спокойствие с которым он переносил лишения, снискали ему глубокое уважение. В бытовом отношении, вне работы, Александр Гаврилович был легким человеком. Он не вступал в политические дебаты, в споры по поводу происходящих в стране и в мире событий, которым давались противоположные, иногда взаимоисключающие оценки. Но дальнейшим ходом событий подтверждалось, что мнение Александра Гавриловича по этому поводу оказывалось верным. Когда в глазах собеседника он замечал сомнение в том, что он говорит и в чем совершенно уверен, он не пытался развеять это сомнения словами, а тем более, не пускался в пререкания. Он просто смотрел особенно, как бы укоризненно, будто говорил взглядом из-под своих всегдашних очков: «Ну как же вы не видите, что происходит на самом деле?» За все годы работы с ним ни разу не пришлось ни слышать его повышенного тона, ни видеть ссоры, хотя по условиям времени и места мы всегда были недалеко друг от друга или совсем рядом. В жизни он был замечательный дипломат и с любым и каждым умел вести диалог. Его коробило, когда приходилось присутствовать при конфликте между заключенными. Впрочем, конфликты были очень редкими, т.к. люди понимали преимущества работы на «райском острове» и сдерживали свои эмоции. Вылететь с этого райского острова можно было в два счета. Начальству не нужны были ссоры.

Помимо обычной работы, было принято, чтобы специалисты - знатоки своего дела, занимались как бы просветительской, преподавательской деятельностью. Ученые читали общеобразовательные лекции, инженеры рассказывали о принципах и тонкостях устройства тех или иных приборов, технологи говорили о свойствах различных материалов, об их обработке. Естественно, что Александр Гаврилович с удовольствием рассказывал о картографии, экономической географии и о географии вообще.

Вот один из эпизодов таких занятий: профессор электротехники Иван Алексеевич Черданцев говорил о распространении электромагнитной энергии в свободном пространстве. Описывая вектор направления энергии, он назвал его вектором «Пойнтинга» (английский ученый, давший определение такому вектору). И тут раздался возмущенный голос из аудитории: «Нас учили, что это называется вектором Умова!» (Аудитория состояла из вольнонаемных специалистов и офицеров госбезопасности). Иван Алексеевич совершенно хладнокровно сообщил слушателям: «Этот вектор мой учитель, Николай Алексеевич Умов, называл вектором Пойнтинга». Инцидент был исчерпан.

Надо сказать, что это происходило во время подъема борьбы с космополитизмом. В обществе ходили такие, например, шутки: «Россия родина слонов» и тому подобные, а в английской «Дейли мэйл» было напечатано две строки без комментариев: «русские сообщают, что они изобрели велосипед».

Поскольку Александр Гаврилович хорошо знал многие страны Европы, живя в них подолгу, его географические лекции буквально переносили слушателей в живую жизнь стран, городов, людей. Кроме европейских, он довольно хорошо знал страны юго-восточной Азии. Летал в Сингапур, Сайгон и другие не менее интересные места. Полеты его связывались с описаниями различных авиалиний для воздушных пассажиров, и о них он знал очень подробно. В двадцатые годы Александр Гаврилович объехал также и весь Советский Союз и выпустил путеводитель для иностранцев.

«А все же, почему я здесь?»

В первые годы заключения этот вопрос очень мучил Александра Гавриловича. «Как же так? Я — молодым, убежденным коммунистом приехавший в страну, целью которой провозглашено строительство коммунизма, я – хорошо узнавший страну, где бывал часто и даже составил путеводитель по ее просторам, наконец, я – в критическое время согласившийся взяться за труднейшую работу -- разведчика, и всегда неукоснительно выполнявший полученные задания, отчего же я стал в глазах этой страны «врагом народа»?!

Снова и снова перебирал свою жизнь и ничего предосудительного так и не находил.

Но по мере того, как бежало время, по мере того, как он все больше отдалялся от знакомства с высокопоставленными лицами и углублялся в жизнь простых людей, он все лучше понимал, что не только не «хорошо ее знает», нашу страну, но просто не представляет реальной действительности.

Многочисленные встречи с людьми, которые попали в немецкий плен даже и в бессознательном состоянии, в результате ранения, чудом перенесли полуголодное существование или просто голод в гитлеровском концлагере, вдруг, вернувшись на Родину, оказались в советском концентрационном лагере. С невыносимым сроком в 25 лет. За что? «За измену Родине»! Эти встречи ясно показали Александру Гавриловичу что «не все в порядке в Датском королевстве». Ему стало не по себе, оттого, что не верил Андре Жиду, написавшему книгу «Возвращение из СССР».

Только здесь, в «Райском уголке», узнал Александр Гаврилович, что личный гид Андре Жида, сопровождавший его в поездке по стране, -- молодой талантливый литературовед-полиглот, преподаватель Ленинградского университета – Алексей Николаевич Шадрин - после выхода во Франции книги «Возвращение из СССР» был схвачен и обвинен в клеветнической антисоветской пропаганде. Он страдал болезнью легких и вряд ли перенес неволю. А когда участник строительства Беломорско-Балтийского канала, в ту пору заключенный, а теперь отбывающий уже второй срок заключения, все по той же 58 статье УК, поведал ему, как Сталин объегорил Анри Барбюса, то по выражению самого Александра Гавриловича, у него «волосы на голове встали дыбом».

История с Анри Барбюсом была вот какая: в начале 30-х годов строился Беломорско-Балтийский канал. Естественно, строился он силами заключенных, под «славным руководством» (я бы лучше сказал рукоприкладством), НКВД. Трасса пролегала в 150-200 км от границы с Финляндией. Одному из заключенных удался побег из лагеря вблизи трассы канала. Беглец преодолел расстояние до госграницы и сумел через нее перебраться. В Финляндии рассказал ужасную правду о строительстве канала, об условиях жизни и труда заключенных, и точно указал место расположения лагеря, из которого совершит побег.

Западная пресса подняла большой шум, обвиняя СССР в использовании рабского труда, понимая под этим труд заключенных. В те годы не развернулась еще огромная панорама империи ГУЛАГа, которая охватила вскоре всю страну. Поэтому сигнал об использовании труда заключенных на Беломорканале еще вызывал такую острую реакцию Запада.

Большой друг Советского Союза, писатель Анри Барбюс (кто не читал в то время его эмоциональных романов « Огонь» и «Сталин»), выступил в защиту Советского Союза в печати и назвал газетную кампанию грязной клеветой против СССР. Более того, он обратился с письмом к Сталину, где выражал желание и просьбу посетить указанные беглецом места, и тем самым полностью разоблачить клеветника и нанести чувствительный удар противнику. Товарищ Сталин разрешение дал, посоветовав приехать попозже, когда установится хороший санный путь.

Так и сделали. Анри Барбюсу еще и шубу хорошую подарили. Привезли его на розвальнях (тоже экзотика и интересная новость для французского писателя). В указанном беглецом месте, видит писатель, что ничего похожего на лагерь нет. Нет заборов, нет колючей проволоки, нет караульных вышек. Нет людей, которых можно было бы принять за заключенных. Оказался он в небольшой деревушке, избы, которой по самые окна засыпаны снегом. Есть общий барак, в котором устроены отдельные жилища для лесорубов, есть две-три отдельных избенки. Колодец с воротом, развешанное белье, сохнущее на морозе, детишки, гоняющие с горки на санках – все здесь говорило о мирной жизни в карельской глухомани. Вот еще и пруд, или озерко за главным бараком – о нем упоминал беглец. Вся поверхность пруда засыпана снегом, лишь небольшая часть за самым бараком расчищена, и ребятишки постарше носятся на коньках по льду, несмотря на сильный мороз.

Зашли в избенку. Нормальный деревенский дом об одну горницу. Печь жарко топится. Обогрелись. Хозяева угостили писателя мясными щами с картошкой, чаем с молоком побаловали, благо корова в сарае стоит. Не богато, конечно, но сытно поели. Поблагодарил Анри Барбюс хозяев за угощение, покрутился по деревушке, поглядел на любопытных ребятишек, молча глазевших на странного дядю, завернулся в шубу и, довольный, отправился в обратный путь. Вернувшись к себе домой, во весь голос заговорил о провокации с клеветником, устроенной ненавистниками Советского Союза.

Эту газетную шумиху Александр Гаврилович помнил.

А вот «на райском острове» он узнал подлинную историю, связанную с приездом-инспекцией Анри Барбюса. Рассказал об этих событиях Федор Степанович, заключенный, а в прошлом – научный сотрудник Саратовского университета (или может Физтеха, если такой тогда был).

Федор Степанович, физик, работал на стройке Беломорканала с теодолитом – трассу прокладывал. И отбывал он свой срок как раз в том лагерном пункте, откуда сбежал заключенный, наделавший столько шума. В лагерном пункте, с новым сроком за побег, он больше не появился. Неужели ушел? – оставшиеся в лагере обсуждали судьбу сбежавшего.

Прошло месяца два-три, установилась зима с крепкими морозами. Выпало много снега.

Вдруг, совершенно внезапно, всем заключенным приказали быстро собраться и отвели вглубь леса, за несколько километров от лагеря. Приказали строить из снега берлоги. Спят же медведи в берлогах! Почему же человек не сможет? Берлоги вырыли, на работу не ходили. Недоумевали, что все это значит. Подозревали разное, чаще плохое. Пищу получали сухим пайком. Воды кругом сколько угодно – горы снега. Костерок, железное ведро —вот и чай. Так прожили дней десять, а потом вернулись на свое старое место и опять взялись строить канал. Недоумение осталось, но острота события постепенно заглохла.

И только через годы, покинув лагерь, после срока заключения, Федор Степанович узнал, да и то случайно, о посещении Анри Барбюсом их лагерного пункта. И все стало ясно. Ясен обман доверчивого писателя, ясно кто был главным постановщиком этой комедии. Знакомый почерк!

А в 1938 году Анри Барбюс стал иностранным почетным членом Академии наук СССР. Как-то совпало его избрание в академию с разоблачением «клеветника». Ну да Бог с ним, с Анри Барбюсом –«мертвые сраму не имут».

Александр Гаврилович не сомневался, что все было именно так, как рассказал Федор Степанович – человек в летах, ученый, и он сказал: «Мне стыдно и больно за свое легкомыслие». И еще он признался, что давно уже перестал доверять советской пропаганде и воспринимал перебранку между Западом и Советами просто как политическую грызню.

Сам он оставался на стороне Советов, задолго предвидя смертельную схватку между ними и европейским фашизмом во главе с гитлеровской Германией. Впитав массу совершенно новой для себя информации, Александр Гаврилович снова, в который уже раз, перебрал в уме события своей жизни.

Когда все ясно

Прошла половина срока, назначенного Александру Гавриловичу решением ОСО. Он уже не новичок в коллективе. Пятидесятый год. Ему тоже перевалило за пятьдесят.

Несколько человек, из числа работающих над общим большим техническим проектом и их друзей, образовали свой, очень тесный круг. Были среди них и убежденные, покоренные социальными идеями Карла Маркса, коммунисты и горячие обожатели Владимира Ленина, которые искренне верили, что вслед за Октябрьской революцией в России, вскоре разгорится пожар мировой социалистической революции.

Все такие адепты гордились своей ранней принадлежностью к коммунистической партии (в Советской России – к партии большевиков). Это были весьма интеллигентные, милые и благородные люди – «теоретики». Они не внимали мудрому Бисмарку, который, заинтересовавшись экономической теорией Маркса, сказал «Да, мысль интересная, но для ее проверки нужно выбрать страну, которую не жалко». «Теоретики» считали Бисмарка ретроградом. Им по своим взглядам противостояли беспартийные советские люди, которым претила теория общего счастья за счет насилия. А насилие неизбежно, когда не новая уже утопия – коммунизм на всей планете - овладевает «массой партийных боссов».

Беспартийные люди, в отличие от «теоретиков», были «практиками» социалистического строительства в одной стране и ощущали, как на самой стране, так и на себе лично, результаты « руководства коммунистической партии». Но и те, и другие сошлись на утверждении, что «благими намерениями вымощена дорога в ад» -- мысль не новая, но как видно, очень верная.

Тюремная мудрость говорит, что в вопросах веры (где аргументам не место), каждый из придерживающихся противоположных взглядов, останется при своем мнении.

Я, например, утверждаю, что Бог есть, мой собеседник утверждает, что Бога нет. И то и другое бездоказательно. Мы оба верующие: я – в Бога, а он в то, что Бога нет, но верит же!

Придерживаясь этой мудрости, теоретики и практики не разводили бесконечных самоизнурительных и крайне бесполезных политических диспутов. Проникшись полным доверием друг к другу, они просто делились своими личными, нестандартными понятиями, не идущими в унисон с общепринятыми и навязываемыми обществу прессой, а также политической пропагандой, внедряемой через систему «политучебы», в которую была втянута вся страна. Только заключенные были свободны от этой повинности. Однако и цена этой «свободы» была несоразмерной. Рассуждали о прошлом, настоящем и будущем страны, о своей судьбе, о том как-то встретит их такая желанная, но еще очень далекая жизнь на свободе.

Раньше уже говорилось, что одной из версий своего ареста Александр Гаврилович считал недовольство его деятельностью какого-то властного лица в Советском союзе.

Теперь, когда ему стала известна подлинная история обмана писателя Анри Барбюса, стало ясно, что такой масштабный обман мог быть только с ведома или скорее по идее самого высокого руководства. И понятно, что его версия недовольства им кого-то из высоких начальников вполне реальна.

Кроме истории с Анри Барбюсом, коллеги рассказывали ему и множество других историй, может быть более мелких, но характерных. Атмосфера на правительственной кухне, сама «технология власти» укрепили его в мысли, что теперь он твердо знает, почему «изъят из общества».

Свою историю, как он ее понимал, Александр Гаврилович поведал двум-трем ближайшим коллегам по работе. Чтобы вся история была хорошо понятна, Александр Гаврилович начал с событий почти двадцатилетней давности.

Население советской страны знало, или, по крайней мере, было наслышано о том, что у Сталина нелады с левой рукой. «Сухая рука» в просторечье. Говорить об этом вслух было совершенно невозможно, но слухи ползли упорные. По-видимому, в понятии вождя этот недостаток как-то умалял величие его образа, но знать про свою болезнь ему хотелось. И это понятно. Поскольку «сухая рука» -- это из области неврологии, то из Ленинграда был приглашен на консультацию известный советский невролог и психиатр Владимир Михайлович Бехтерев.

После консультации Бехтерев скоропостижно скончался, не успев вернуться в Ленинград. Поскольку семидесятилетний профессор отличался хорошим здоровьем, внезапная его кончина породила массу слухов. Полуофициально, смерть наступила, якобы от отравления рыбными консервами, но Бехтерев и рыбные консервы – как-то не вязалось это в умах людей. Ходили слухи, что он был отравлен, что вроде бы, действительно рыбными консервами, но отравление явилось следствием поставленного вождю диагноза. Якобы, «паранойя». Паранойя по-гречески –умопомешательство. В общем смысле, это психическое заболевание, характеризующееся стойкой манией преследования, величия, страха, ревности и тому подобными навязчивыми состояниями. Что именно было написано Бехтеревым, если вообще было написано, оставалось неизвестным. Внезапная смерть профессора связалась в умах граждан с поставленным им Сталину диагнозом.

Этот эпизод стал первым в цепочке событий, приведших Александра Гавриловича почти через двадцать лет на «райский остров» ГУЛАГа. Но в то время он не был связан с этой историей «ни сном, ни духом».

Позднее, анализируя эти события, он заключил, что Сталину был неугоден человек, знавший его секрет, впрочем, это был секрет Полишинеля. И предположил, что судьба всех, знавших о диагнозе профессора, была явно незавидной.

С того достопамятного события прошло лет шесть-семь. В Советском Союзе полным ходом шла классовая борьба. В деревне – насильственная коллективизация, под лозунгом «ликвидировать кулачество как класс» шло уничтожение более-менее крепкого крестьянства, уцелевшего после революции. Тогда эти люди кормили своим зерном и другими продуктами сельского хозяйства всю страну. Еще не наступили позорные времена импорта хлеба.

В городе шла индустриализация под лозунгом «нет таких крепостей, которые большевики не могли бы взять». Под этим лозунгом управление промышленностью (целиком отдельными ее отраслями, а также уникальными заводами и фабриками, научными учреждениями) – переходило под управление невежественных, а часто просто малограмотных партийных функционеров. Росла подозрительность. Всюду чудились вредители, диверсанты и шпионы. Классовая борьба чрезвычайно обострилась (в соответствии с теорией Сталина) и шла под лозунгом: «Если враг не сдается –его уничтожают». Многие люди не без основания видели в массе этих негативных событий проявление все той же паранойи, и с ужасом ожидали дальнейших последствий.

Со стороны народа было только глухое пассивное сопротивление. Всякое активное противодействие жестоко и неотвратимо каралось. Гибли целыми семьями, целыми кланами.

Но сломить мысли народные было невозможно. То там, то здесь рождались на первый взгляд безобидные реплики, но отношение к власти они показывали. Так, например, на Сталинградском Инструментальном заводе на выпускаемый инструмент ставили клеймо с названием города-изготовителя, где была пропущена буква «р».

На бумажном комбинате, выпускавшем школьные тетради, на обложке была напечатана замысловатая «загадочная картинка» из сети тонких запутанных линий. Приглядевшись, можно было прочитать: «ВКП –Второе Крепостное Право» ( ВКП – это аббревиатура Всесоюзной Коммунистической Партии).

На одной из текстильных фабрик Ленинграда, в столовой, к висящему там лозунгу «Жить стало лучше, жить стало веселее» с подписью Сталин, какой-то безымянный шутник приписал букву «у» после слова «Сталин». Получилось, что жить лучше и веселее стало самому Сталину. Таких «дерзких» выходок в народе появлялось много.

Когда вышла брошюра «Шесть условий товарища Сталина», мальчишки на проспекте 25 Октября с упоением кричали: «Шесть условий товарища Сталина, цена 3 копейки. Грош цена каждому условию!». Ведь учил же кто-то мальчишек. Не сами же они это придумали!

Так что народ не безмолвствовал, но был безоружен.

В эти годы в стране уже прошел «шахтинский процесс», фантастически безумное дело «Промпартии», готовилась расправа над инакомыслящими, продолжался разгром военных и хозяйственных кадров. Апогея достигла внутрипартийная борьба. Окончательно был изгнан Троцкий и убит по приказу Сталина через 15 лет. Очень многие из участников XVII -партийного съезда оказались за решеткой или вовсе были ликвидированы. Убит Киров. Над страной нависла тень грандиозных процессов по делу коммунистов, не разделявших взглядов и несогласных с политикой ЦК КПСС.

Вот такой была подлинная обстановка, когда Шандор Радо согласился служить в разведке этой страны. Откуда было ему знать о подлинном положении дел в СССР? Этот шаг был вполне оправдан. В 1933 году в Германии, легитимным путем, но не без провокаций, к власти пришли воинствующие фашисты с Гитлером во главе. Шандор Радо сделал свой выбор. Ему была ненавистна идеология расизма. Он прекрасно понимал, что принесет фашизм свободным народам Европы и всего мира. Как бы то ни было, давая согласие на работу в советской разведке, он вступил на тропу войны с фашизмом. Это был осознанный, смелый гражданский выбор.

После прихода Гитлера к власти, у Сталина, по-видимому, возникла идея продолжить консультации по своей проблеме «сухой руки» с немецкими специалистами. Ясно, что в основе лежала мысль: « Кто же, как не заклятый враг, каким был Гитлер, даст правильную оценку болезни?». По разным каналам пошли переговоры, и вот в Москву прибыли лучшие невропатологи Германии. Состоялся консилиум. Был поставлен диагноз. Даны рекомендации по лечению и сделаны записи в истории болезни. Отдельный доклад был составлен для самого пациента. Ни в разговорах, ни в документах о паранойе не упоминалось. Договорившись о наблюдении за ходом болезни и лечения и о дальнейших консультациях, немецкие медики благополучно возвратились в Германию.

Было ясно, что команда немецких врачей сделает подробный доклад о командировке в Москву своему вождю. Ясно было и то, что в этом докладе будут изложены истинные результаты обследования Сталина, и что этот доклад будет закрыт для общества. Вот тут-то и пригодился молодой для советской разведки Шандор Радо. Через свое военное начальство он получил задание раздобыть копию секретного доклада немецких врачей своему руководству.

Задание было выполнено, и Александр Гаврилович оказался обладателем копии секретного доклада. Как это было сделано, он не рассказывал, да впрочем, никого из друзей на «райском острове» это и не интересовало. Все понимали, что разведка дело тонкое и обоюдоострое. Лишних вопросов задавать было не принято. Не вызывало сомнений, что Александр Гаврилович доклад прочитал. Тем более, не было в этом сомнений у Сталина.

А Александр Гаврилович еще и поделился содержанием этого секретного доклада со самыми ближайшими своими коллегами.

Ничего нового в этом отчете не содержалось. Диагноз Бехтерева – паранойя – был подробнее раскрыт в плане возможных политических катаклизмов с учетом протекших с того времени лет и изменившейся обстановки в мире. Копия доклада была передана по назначению.

Спустя какое-то, благоразумно приличное время, Александр Гаврилович был награжден высокой наградой Советского Союза – ему был вручен орден Ленина. Дело уже пахло войной. Толковый разведчик был нужен, тем более, что он постоянно снабжал советское руководство важной информацией. А вот когда война была выиграна, разведчик оказался не у дел и то, что он знал правду про паранойю вождя, действовало неприятно. А вождь ничего не забывал… Вот отсюда и проистекали злоключения Александра Гавриловича. Судьба спасла его, поместив на «райский остров».

Последние встречи со следствием

Конец пятьдесят второго года. Давно прошли испытания радио-системы, созданной коллективом, в котором трудился Александр Гаврилович. Испытания суровые и нелицеприятные. Работа была удостоена высокой оценки и награды -- Сталинской премии. Премию получили пятеро военных руководителей Института и смежных Управлений. Разработчики системы тоже не были забыты: двоих из них перевели на первую категорию питания!

В стране уже четвертый год в каждом номере газеты печатался «поток нескончаемых приветствий» товарищу Сталину в связи с его семидесятилетием. Выглядела эта эпопея с потоком приветствий как параноидальное следствие мании величия.

Другим проявлением мании - мании преследования - явилось «дело врачей». Крупные специалисты разных областей медицины, в основном евреи, были обвинены в злодейских замыслах против здоровья товарища Сталина. Началось массовое изгнание врачей-евреев из медицинских учреждений, подобно тому, как в 1948-50 годах евреи были изгнаны из органов безопасности.

Еще одним проявлением антисемитизма и паранойи на государственном уровне было строительство в северных районах Забайкалья бараков для депортации евреев из центральных областей Союза. Во всяком случае, слухи об этом ходили упорные.

Над страной сгущались тучи бредовых идей или самого больного-параноика или его ловкого окружения, использовавших болезнь в своих личных целях.

Не в первый раз Бог, Природа, Судьба или Рок – как угодно можно это назвать, вмешались в события и коренным образом изменили ситуацию в стране.

На «Ближней даче», где в одиночестве жил теряющий бразды правления «Властелин», у него, по-видимому, первого марта, случилось кровоизлияние в мозг. Сознание было утрачено. Без медицинской помощи он некоторое время пролежал на полу, пока всполошившаяся обслуга не сообщила о случившемся начальству. Все это известно, хотя подробной картины происшествия нет. Пропаганда, передавая бюллетени о состоянии здоровья Сталина, готовила народ к худшему.

Наконец, 5 марта, утром было объявлено о смерти. Это был будний, рабочий день и, как всегда, на работу в мастерские первыми, в 8 часов утра, ушли заключенные работяги.

Надо сказать, что к этому времени, перейдя через пик своего расцвета, лагерный пункт вошел в стадию сжатия – здесь оставалось всего около 250 заключенных, в несколько раз меньше чем раньше.

Где-то близко к этому времени, в одночасье (за сутки) были отправлены из лагерного пункта все, за редчайшим исключением, заключенные иностранные граждане. Немцы, австрийцы, чехи, испанцы, граждане Сальвадора. Александр Гаврилович оставался с нами.

Эта акция была предпринята в преддверии скорого освобождения иностранцев из лагерей и тюрем с дальнейшим возвратом их на родину. Пребывание иностранцев в «шарашках» было признано «политической недальнозоркостью». Некоторые начальники понесли за это кару. Наш начальник отсиделся на своей даче, разыгрывая человека «вне себя».

Итак, 5 марта прибегавшие из мастерских в тюрьму работяги спешили поделиться новостью, услышанной от «вольняшек».

Сообщения были краткими. «Хозяин дал дуба», «Папа отдал концы», «Накрылся Сталин», «Людоед сдох». Такие были оценки и еще более крепкие. Вестники тут же возвращались на работу, а новость мгновенно облетала все закоулки общежития.

Менее резкими по форме, но не менее существенными были оценки остальной части заключенных. «Известие на меня сильно подействовало. Запахло свободой. Я даже почувствовал себя мужчиной» -- вот подлинные слова Александра Гавриловича.

Надо сказать, что похожие чувства испытали многие. Лишь один из всех, некто Натан Рахлин (не путать с известным дирижером!) пролил слезы. Искренне или нет – остается на его совести.

Обсуждать тему с ним не захотел никто. Были назначены грандиозные похороны. Столица, Подмосковье и все, кто смог приехать издалека, провожали диктатора в Мавзолей, к Ленину. Перед страной встал жгучий вопрос: как жить дальше? В первый ряд вышли трое: Маленков, Молотов, Берия. Все трое ассоциируются в сознании людей, как активные организаторы массовых репрессий, вдохновителем которых был Сталин. Все трое говорили пламенные речи и хотели казаться единой командой. В отношении заключенных, они держались, в принципе, одного мнения, хотя и были некоторые незначительные разногласия. В общем, они хотели прекратить аресты, террор. Но тех, кто уже был за решеткой, предполагали оставить там, каждого до конца его срока.

Об этих слухах поведали заключенным крепкие друзья из числа вольнонаемных, гражданских и военных. За долгие годы совместной работы они узнали цену многим из узников. Но во властных кругах было и другое мнение: нужно разделаться с диктатом Сталина, крепко засевшим в умах людей, особенно у партийной руководящей прослойки, ликвидировать систему рабского труда. Расчистить лагеря и тюрьмы, в которых, не совершив никакого преступления, люди оказались за решеткой по навету, часто просто за свое инакомыслие.

Совершенно неожиданно, слухи о противостоянии в партийно-правительственных кругах обрели вполне осязаемое подтверждение. Обладателем такой важной, достоверной информации оказался…да! Александр Гаврилович!

Дело было так: как-то в один из погожих весенних дней Александра Гавриловича вызвали к оперу. Это было сенсацией, так как писем он не посылал и не получал, на свидания не ездил и не был «композитором». Загадочный ранний вызов дал пищу для ума заключенным.

Александр Гаврилович был отпущен на обед и после этого вновь ушел к оперу. В общей сложности, он провел в администрации 6 часов. Он был спокоен, но не разговорчив. От наседавших на него с вопросами соседей, отделался фразой: «кое-что уточняли в моем следственном деле».

Через пару дней следователи опять приезжали для беседы с ним. Среди них были и новые люди, как понял Александр Гаврилович, более высокого ранга и более осведомленные в прошлых делах. Так повторялось 2-3 раза, потом все затихло. Александр Гаврилович рассказал близким друзьям, общаясь на работе и на «психодроме», о том, зачем его вызывали: «Просили изложить все, что я знаю о Лаврентии Павловиче Берия, в особенности об отрицательных фактах его поведения за границей… Когда я напомнил, что после моего ареста я апеллировал к следствию: спросите обо мне у Берии, мне было сказано забыть эту фамилию, никогда не упоминать о моем знакомстве с ним». На это последовал ответ « Тогда было одно время, теперь – другое». И просили меня вспомнить, все, что я знаю. Задавали и некоторые наводящие вопросы, например, о даче и земельном участке в Швейцарии. Эта огромная дача за глухим забором, вызывала удивление, и даже некоторый шок у окрестных жителей, вообще не знающих заборов». Александр Гаврилович добавил, что не должен распространяться о допросе.

Так, в который уже раз, оказалось, что заключенные о событиях знали больше, чем было известно на воле.

Конец неволи

Наступил пятьдесят пятый год. Год, когда Александр Гаврилович должен был обрести свободу. В правительстве взяла верх линия на освобождение страны от кошмара сталинского режима. В конце прошлого года были расстреляны Берия, Абакумов и целый ряд их приспешников. Заключенные жили в ожидании перемен. Во все инстанции полетел новый поток жалоб с требованием пересмотра дел.

На нашем лагерном пункте тоже была введена «система зачетов», когда за хорошую работу засчитывались дни срока. У Александра Гавриловича тоже набралось несколько зачетных недель, и он ожидал освобождения еще до наступления лета. Действительно, в конце февраля его вызвал начальник тюрьмы и сказал, чтобы готовился к освобождению. Дал «бегунок» т.е. листок, на котором должны поставить подписи все службы Института, что за работником не числится никаких долгов.

Бегунок был быстро заполнен: сданы в секретную часть документы, в библиотеку книги и журналы, нет долгов и в ларьке. Инструментов и приборов Александр Гаврилович никаких не брал. Словом, все было подготовлено. И когда в один из последующих дней пришли документы на освобождение, мы простились с замечательным человеком и верным другом.

В освободительном документе было сказано, что он освобождается по истечении срока заключения и следует… в Москву. В тот же день Александр Гаврилович получил полную экипировку и вновь обратился в Шандора Радо.

На дворе был крепкий февральский мороз, но Шандору Радо он не был страшен. Шапка-ушанка, из б/у, но почти новая, ватная телогрейка и ватные брюки лагерного образца, лагерные ботинки и толстые, купленные, шерстяные носки. Вся это одежда от мороза хорошо защищала.

В таком неказистом, но как бы, «профессиональном» виде, он отправился в Москву и, по старой памяти, быстро добрался до венгерского посольства, что на улице Воровского (ныне Поварская)

Вход в посольство. Шандор Радо открыл массивную дверь. На него с недоумением воззрился дежурный, но хороший венгерский язык помог служащему преодолеть свое недоумение. Он исполнил просьбу Александра Гавриловича сообщить послу о приходе Шандора Радо.

В это время послом был хорошо ему известный, еще по временам Венгерской коммуны, Ференц Мюнних. Посол вышел на галерею второго этажа, откуда отлично виден вестибюль, и просто закричал «Это венгр, венгр! Пустите его!». Долгую ночь провели старые знакомые в беседе. Одним из первых вопросов был: какая инстанция приняла решение о заключении в тюрьму?

Услышав, что этой инстанцией был внесудебный карательный орган, посол сказал «Вы жертва, и это заключение ни коим образом не отразится на вашем общественном положении». Была оказана материальная помощь и, после непродолжительного отдыха, в европейской экипировке, Александр Гаврилович вернулся к себе на родину. В город детства и юности, Будапешт.

В дальнейшем, он сохранил привязанность к старым друзьям по «Райскому острову», хотя такие встречи оказались очень редкими в силу непростых условий сложившихся в Советской России. Прошло время оттепелей, и атмосфера опять сгущалась. Уже без Сталина. Что-то роковое довлело над обществом. Не было лагерей, но и подлинной свободы тоже не было.

В семидесятые годы бывшему узнику «Райского острова» большому другу Александра Гавриловича, профессору Николаю Николаевичу Федорову пришлось побывать в Будапеште по делам своего Института. Он просил в посольстве дать ему телефон Шандора Радо. На это долго не соглашались.

«Вы хотите встретиться с Радо, а вот недавно с ним хотел встретиться писатель Юлиан Семенов, так Радо не соглашался и уступил только нашей просьбе. А потом, через несколько минут сказал, что у него болит голова, извинился и попросил гостя удалиться. А Вы хотите!» Но номер, в конце концов, дали. Как только Александр Гаврилович понял, с кем имеет дело, он воскликнул: «немедленно берите такси и приезжайте!». Оказалось, что и такси не нужно, и встреча быстро состоялась. Всю ночь друзья провели в беседе, и голова у них не болела.

Почти перед самым освобождением, оглядывая свое прошлое и соотнося его с нынешними реалиями, Александр Гаврилович высказал горькую мысль: «и зачем мы все это делали?!» Но, чтобы развеять сомнения в подлинном смысле этих слов, тут же добавил «Только путь эволюции может принести человеку счастье». На этом мы и расстались.

Большинству же заключенных пришлось ждать еще целый год, пока, наконец, не началось разрушение лагерного хозяйства после знаменитого доклада Никиты Хрущева на XX съезде партии « О преодолении культа личности Сталина».

Послесловие

У каждого, кто внимательно прочитает эти записки, неизбежно возникнут, по крайней мере, два вопроса.

Первый: как же так случилось, что порядочные, доброжелательные и интеллигентные люди – коммунисты, оказались в плену жестоких и агрессивных, неразборчивых в средствах людей, тоже называющих себя коммунистами?

Второй: почему эти записки не появились раньше и представляют ли они интерес теперь?

Постараюсь на эти вопросы дать ответ.

Александр Гаврилович не любил распространяться о времени и причинах своих злоключений. Это вполне естественно и объяснимо. Кому охота рассказывать о своем положении заключенного, положении, в огромном большинстве случаев, унизительного, бессмысленного, жестокого, выворачивающего многих людей наизнанку, выставляющего напоказ низменные, порочные черты того Зла, которое наряду с Добром сидит в душе каждого человека.

Произвол, тюрьма, лагерь советского режима, созданные людьми, принадлежащими к коммунистической партии -- это есть не что иное, как торжество Зла над Добром.

Начиная с «Одного дня Ивана Денисовича», страдания некоего «усредненного» заключенного описываются в бесконечном ряде литературных произведений. Глубокий анализ душевного состояния здесь переплетается с картинами дикого насилия над душой и телом человека.

И тема эта неисчерпаема, как неисчерпаемо то Зло, которое принесла стране и ее людям диктатура, воцарившаяся в России в 1917 году и продолжавшаяся без перерыва до распада Советского Союза.

Совершенно другое дело – описание жизни, биография конкретного человека. Здесь на первый план выступает его внутренний облик, его моральные качества, его полезная деятельность.

Облик такой яркой, неординарной, не будет преувеличением сказать - легендарной личности, какой был Александр Гаврилович – Шандор Радо, был бы представлен неполно без рассказа о годах, которые он провел в заключении. Однако, зная Александра Гавриловича довольно близко, в те трудные и для него и для меня годы, я не считал возможным для себя обратиться к нему с просьбой позволить осветить этот период его жизни, ни тем более сообщить что-то об этом публично.

Теперь, когда уже много лет прах Александра Гавриловича покоится на кладбище в Будапеште, когда утихли споры и суждения о нем и его деятельности, мне кажется, пришла пора заполнить пробел в его биографии.

Все его высказывания, взятые в кавычки – подлинные его слова. Память мне нисколько не изменила. Еще и сейчас перед глазами Институт, работа, общежитие, и круг незабываемых светлых друзей. Увы, их становится все меньше и меньше…

Здесь, кажется, самое время разъяснить, что и с приходом диктатуры, в сгустившейся над страной мгле, вопреки этой мгле, жизнь продолжалась! Ее озаряли солнечные зайчики вечных истин любви, семьи, работы с творческим подходом к любому делу, дружбы и желания оказать помощь близким и друзьям – желания отдать свою энергию людям.

Ветер времени уносил и где-то развеивал мертвящую партийную шелуху, пытавшуюся опутать живую жизнь. И не удалось «коммунистам» уничтожить Веру, убить ее в народе. И от той, прошлой жизни, также как и от годов неволи, сохранилось в памяти прекрасное и доброе, поблекло и исчезло горькое и злое.

Нет нужды перечислять и пояснять примерами то хорошее, что было – оно неисчерпаемо, и каждый, переживший ту эпоху, знает свои примеры. Также неисчерпаемо зло, которым отличалась та эпоха, но лучше, если это зло останется в забвении. И не повторится никогда.

Ответ на другой вопрос гораздо более сложен, но может быть и более прост, если отвлечься от общих идей и рассматривать его в свете индивидуального суждения. Следуя именно по второму пути, ответ отражает сугубо мою, индивидуальную точку зрения человека, имеющего своеобразный взгляд на коммунистическую идею, но никогда не избегавшего конкретной, пусть небольшой, работы на пользу конкретных людей иногда и не знакомых мне лично, но связанных общими целями. Я никогда не уклонялся от добросовестного исполнения своего гражданского и служебного долга.

Вот этот взгляд. Еще в школьные годы, разучивая к празднику «Интернационал», на французском и немецком языках, мне было не по себе от слов: « …весь мир насилья мы разроем…». Я, мальчишка, представлял себе что коммунисты (ведь Интернационал – гимн коммунистов) сломают, разрушат, разроют мой прекрасный город Ленинград. В развалинах будут лежать музеи, дворцы, мосты и парки… Все это, я думал, придется разрушить, чтобы приступить к исполнению второго пункта: «…мы наш, мы новый мир построим…»

Интересного, старого, было очень жаль. Я не мог тогда с этим внутренне смириться. Заочно относился с неуважением к коммунистам и даже с некоторым страхом – рядом-то их не было.

Юношей, прочитав «Манифест», обеспокоился бредущим по Европе призраком, опять же по аналогичным соображениям. Когда же после школы и ФЗУ пришел на работу в коллектив мощнейшей исследовательской организации, в Центральную Радио Лабораторию, то довольно быстро разобрался в ситуации. По моему мнению, у многих сотрудников было какое-то внутреннее раздвоение. С одной стороны, официально принималось как данное, все, о чем сообщали газеты, радио, о чем говорилось на собраниях. С другой стороны, многое из этого считалось недостоверным, но критические замечания передавались лишь из уст в уста.

Мне казалось, что и коммунисты бывают всякие: безоговорочно верящие партийному руководству, и сомневающиеся, но в силу строгой партийной дисциплины, молчащие.

Ни раздвоение, ни такая дисциплина были не по мне. Таков, вкратце, ответ на второй вопрос.

Шандор Радо, преданный коммунистической идее в молодости, Шандор Радо – беззаветный борец против фашизма, и Александр Гаврилович на «райском острове» ГУЛАГа -- вот три ипостаси одного и того же человека. И можно с уверенностью сказать, что на всех трех этапах своей жизни он высоко держал и свое человеческое достоинство, и приверженность основным ценностям человеческой жизни.

Пусть никто не сомневается в достоверности этих записок. Еще живы люди, из числа бывшего «спец. контингента», хорошо знавшие в те годы Александра Гавриловича и готовые подтвердить все сказанное здесь о нем.

Иерусалим, июнь-август 1999 года.