Москва 1919-1927гг.

Дошкольные годы

На Страстном бульваре 6
Учрежденьице там есть
Главкоавиа оно
Прозывается давно

Ранней весной 1919 г. отец привез нас из деревни в Москву. Сам он к тому времени был председателем "Главкоавиа". Что это была за контора, я, конечно, не помню, но размещалась она на Страстном бульваре в доме №6 почти напротив Страстного монастыря. Сейчас монастыря уже давно нет, на его месте выстроен кинотеатр "Россия", но в моей московской квартире над моей кроватью, до сих пор висит картина с его изображением. Первые годы пребывания в Москве нашей семьи прошли в доме №6 на Страстном бульваре. В этом доме кроме конторы "Главкоавиа", размещались тогда и квартиры многих ее сотрудников. Во всяком случае, я помню как меня и брата посылали в этом же доме, но на другом этаже, сказать отцу, чтобы он скорее шел домой обедать. Вообще же о том времени я помню мало. Вот, пожалуй, только двор, в котором мы с Олегом гуляли. За нашим домом, выходящим на бульвар, стояли в глубине еще два дома, из которых можно было попасть на бульварную улицу, пройдя двор и ворота - арку. В этом дворе мы с братом и гуляли совершенно самостоятельно. Я даже помню до сих пор, что были там две девочки, обе так же как я, Ирины, но одну из них почему-то звали Кисуля, и была она очень красивая и всегда очень красиво одетая. Фамилия ее была, кажется, Воробьева. И был еще мальчик Андрей Петров, который меня часто дразнил. До сих пор помню, как у меня после болезни была "лихорадка" на губах и я отказывалась выходить гулять во двор, потому что накануне Андрей довел меня до слез, ходя за мной по пятам и повторяя: "болявая, болявая".

Первые годы в Москве мы с братом очень часто болели. Называлась тогда наша болезнь "детский туберкулез" и родители были очень этим озабочены, даже в санаторий посылали. Помню даже такую картинку: зима, яркое солнце, большая открытая веранда и мы с Олегом в компании других детей лежим в меховых мешках на этой веранде. Время от времени подходит к нам медсестра и напоминает, чтобы мы дышали "только носом" и ртов не открывали. Помню, еще как-то весной перед Пасхой нам с Олегом делали дома операцию удаления аденоидов. У меня все прошло благополучно, а вот у Олега на первый день Пасхи началось сильнейшее кровотечение. Долго не могли найти врача, делавшего операцию (Пасха, праздник) и потом говорили, что он тогда чуть не умер. После этого мама с нами по совету врачей уехала на все лето в Крым. Жили мы в Алуште, довольно далеко от моря. Почему-то не помню, чтобы мы там купались. Но вот прогулки, вид на Аю-Даг, кипарисы и виноградники помню отлично. Была там с нами, кроме мамы, какая-то тетя Зина, может быть знакомая или даже дальняя родственница. Почему-то запомнилось, как мы спускаемся к морю по пыльной улице и около одного из домиков мальчик лет 12-ти подметает улицу перед домом, поднимая при этом тучу пыли, а тетя Зина возмущается: "как можно заставлять ребенка так работать, ведь это верный туберкулез". Она рвется в дом объясняться с матерью мальчика, а мама уговаривает ее не вмешиваться. Еще одно, пожалуй самое яркое воспоминание. Я заболела дизентерией, серьезно, с очень высокой температурой, которая не спадала несколько дней. Как-то мне стало совсем плохо и мама побежала за врачом. Помню я лежу одна в комнате, у меня какие-то видения и я чувствую, что не могу вздохнуть, мне так плохо, что я больше не могу. Мне страшно, чувствую, что надвигается что-то ужасное, помочь некому. По-видимому, на какое-то время я потеряла сознание. А потом вдруг все чудесным образом изменилось. Я очнулась, я легко дышу, я чувствую сквозь опущенные занавески открытого окна дыхание тихого знойного дня, слышу жужжание насекомых и еще какие то звуки, доносящиеся из сада, и мне очень хорошо.

Совершенно счастливая, я засыпаю. Оказывается я проспала долго, а доктор, с которым пришла мама, сказал, что у меня был "кризис болезни", и что теперь можно не беспокоиться. Мама была потрясена. Только что она в ужасе бежала от мечущегося, задыхающегося, пылающего от жара ребенка, и вдруг застает спокойно спящее дитя с блаженной улыбкой на губах. Должно быть, это и для меня было большим потрясением, недаром я до сих пор помню и свой ужас, и вдруг наступившее блаженное состояние тишины, покоя и счастья. Состояние, которое я могу сравнить разве что с первыми ощущениями сразу после рождения ребенка. Доктор приходил и на следующий день и я запомнила как он ругал маму за то, что она в усердии старалась впихивать в нас с Олегом по 3 яйца в день. Доктор все повторял: "разве так можно, голубушка, эдак и до серьезной болезни можно довести". Мы с Олегом были счастливы, т.к. на яйца "всмятку" и во всех других состояниях уже смотреть без отвращения не могли. Еще от этой первой поездки в Крым остался в нашем доме маленький, сшитый из листов ватмана, альбомчик с мамиными рисунками, выполненными цветными карандашами (мама хорошо рисовала и стихи иногда писала). К сожалению, я совсем не помню дат, и мне не удается привязать их ни к каким известным событиям, т.к. по малости лет они до моего сознания не доходили. Не помню в каком году была первая поездка в Крым и в каком вторая. По-моему она произошла через несколько лет и на этот раз ездил с нами и отец. Кроме того, в это же время были в Крыму и хорошие знакомые родителей Радзневские. Их я хорошо помню: он высокий, полный, добродушный и очень симпатичный человек. Кажется, его звали Борис Степанович. По моему он работал вместе с отцом в Главкоавиа и потом они дружили семьями довольно долго. У него была очень красивая жена Елизавета Михайловна и был у них маленький сын Глеб. У меня сохранились фотографии из той крымской поездки. Где именно мы жили не помню, может быть опять в Алуште, потому что никаких воспоминаний о других крымских курортах у меня не осталось. Помню только, что мы ездили вместе с Радзиевскими в какой то заповедник. Помню лесистые горы и где-то среди них была даже ночевка в какой то охотничьей хижине, потому что запомнился поздний вечер в этих лесистых горах, как мы смотрели на огромную круглую луну. Если бы не отцовские фотографии я бы вообще эту поездку совсем не вспомнила. Был у отца в то время фотоаппарат, большой, неудобный (по современным меркам), в кожаном, кубической формы, чехле-чемодане. Снимать им надо было на стеклянные фотопластинки, а не на пленку. Обычно отец снимал им дома, но вот очевидно решился взять его в Крым.

Самое удивительное, что много - много лет спустя я встретилась у моих хороших друзей Ведениковых, о которых я буду еще писать, с сыном Радзневских, Глебом. Глеб и его жена плавали в то лето на байдарках вместе с Ведениковыми. Услышав в каком то разговоре упоминание моей фамилии, Глеб попросил устроить общую встречу, чтобы убедиться в том, что я действительно дочь тех самых Корзунов из далеких 20-х годов, о которых он слышал от своих родителей. Встреча состоялась, и я пыталась расспросить Глеба об его родителях, обещала показать крымские фотографии. Глеб с женой договорились встретиться со мной снова; не помню точно почему эта встреча так и не состоялась. Поскольку Глеб значительно моложе меня, может быть мне удастся еще его увидеть и что-нибудь добавить о его родителях.

Наши с Олегом болезни были причиной того, что в первые классы школы мы с ним не ходили. Мама занималась с нами дома и помимо занятий много читала нам вслух. Сначала читала специальные детские книги: "Без семьи", "Маленькие женщины", "Маленький лорд Фаунтлерой", "Серебряные коньки". Потом мы взялись за русских классиков. Точно помню, что прослушали все детские стихи и баллады Пушкина, некоторые рассказы Чехова, Гоголя, детство Багрова внука Аксакова. Любовь и даже потребность в чтении была, конечно же, привита нам мамой. Совершенно обязательным было чтение на ночь, перед сном. Помню, как-то она прочла нам (уже не помню автора) книжку, которая называлась "Боб, пожарная собака". В книжке так ярко были описаны пожары и подвиги на них Боба, что я долго не могла ни о чем другом думать. С тех пор много лет подряд я панически боялась пожаров. Я имела глупость поделиться своими страхами с Олегом. Теперь, когда родители укладывали нас спать и уходили к кому-нибудь из знакомых в нашем же доме, начинались мои мучения. После их ухода Олег начинал свои издевательства. Тихим загробным голосом он сообщал, что небо вблизи нашего дома начинает краснеть. Потом он утверждал, что слышит шум пожарных машин; вот они остановились где-то совсем близко, вот слышны крики... От ужаса я с головой заворачивалась в одеяло и лежала дрожа, но тихо, как мышка. Тактика была правильная, Олегу надоедало и он засыпал, а я высовывала из-под одеяла лицо, но уши на всякий случай не открывала. С тех пор у меня на всю жизнь осталась привычка спать с надвинутым на "верхнее" ухо одеялом.

Только не подумайте, что Олег часто дразнил меня. Нет, мы жили с ним очень мирно; он был заводилой всех игр и шалостей, а я ему во всем безоговорочно подчинялась. Вообще мне с раннего детства было известно, что моим главным (если не единственным преимуществом) перед Олегом, является хороший характер. Первые слова, которые я помню: "Ирина, ну отдай ты ему эту игрушку, ведь у тебя хороший характер", Игрушку я отдавала без сожаления, слез не проливала и не хныкала. На всю жизнь я запомнила, что у меня хороший характер. Может быть, поэтому он и стал хорошим, а может быть это мне только кажется, но я до сих пор считаю, что характер у меня хороший, и до сих пор это убеждение помогает мне жить.

Из-за наших с Олегом болезней самые первые два класса в школе мы пропустили. Мама занималась с нами дома, и по моему у нее это получалось хорошо. Разница между нами в возрасте составляла всего лишь 1,5 года и, естественно, мы с Олегом занимались вместе. Наверное, Олег "схватывал" и понимал быстрее меня, и обычно мама со всеми объяснениями обращалась к Олегу, а меня спрашивала: "а ты все поняла?" Иногда, чтобы убедиться в этом, мне задавался контрольный вопрос. Училась я добросовестно, с удовольствием, слушала внимательно, и все занятия проходили вполне благополучно. Однако помню один случай, когда мой "хороший характер" не сработал. На одном из занятий мама объясняла нам что такое карта и что такое план местности, масштаб и т.д. На стене нашей с Олегом комнаты висел план города Москвы. То ли я отвлеклась, то ли действительно чего-то не поняла, но когда мама спросила меня "что это такое?" я сначала не смогла ответить, и мама рассердилась, а я обиделась. Мама повторила объяснения и снова спросила, а я упрямо ответила опять: "не знаю". И так повторялось несколько раз. Как бы доходчиво мама не объясняла, я, как попугай, повторяла "не знаю". Кончилось тем, что урок пришлось прервать, и мама была очень расстроена. Вечером она рассказала этот эпизод отцу и все пыталась выяснить неужели она так плохо объясняла, и я действительно не поняла. Отец взял меня под свою защиту и посоветовал какое то время к этому злополучному уроку не возвращаться. Вообще из тех детских лет у меня сложилось впечатление, что, несмотря на наше с Олегом равенство, все-таки у мамы "любимчиком" был Олег, а у отца я. Казалось бы, не к чему прицепиться, одинаковое внимание со стороны обоих родителей обоим детям. И все-таки… где-то подсознательно я чувствовала, что была для отца "главной", а уж что для мамы "главным" был Олег, было, пожалуй, очевидно для всех.

Какое то лето, а может быть и два лета подряд мы проводили на даче в Барвихе. Я до сих пор помню огромные разлапистые сосны на крутом берегу Москва-реки. На них было очень легко забраться и очень удобно сидеть. Туда нам с Олегом разрешалось ходить одним и мы подолгу сидели на толстых ветвях и рассказывали друг другу всякие истории. Я тогда очень любила выдумывать истории на базе прочитанной, вернее, прослушанной в мамином исполнении книги. В этих историях главным действующим лицом обязательно была я. Тут были всякие "варианты" прочитанного и совсем другие концы после многих придуманных мной испытаний, но концы, как правило, счастливые. Там в Барвихе мы иногда ходили с мамой в сравнительно дальние походы, останавливались иногда в деревнях, чтобы попить молока. Помню, как однажды хозяйка вынесла нам кринку молока и стаканы, и сама присела рядом поболтать. Она у мамы спросила: "ты, это, со своими гуляешь или как? Вот этот "долгоносенький" (Олег) видно, что твой, а "курносенькая" то чья будет?" Я потом приставала к маме, выпытывая: "что такое курносенькая и очень ли это плохо"? Тогда, придумывая свои истории со счастливым концом, я любила торчать перед зеркалом, напяливая на себя разные шляпы, платки, шали и т.д. Я считала, что очень даже хорошо выгляжу и вдруг "курносая". Мама, как могла, меня успокаивала, но с тех пор я понимала, что наружность у меня с каким то изъяном, и прекрасной принцессы из меня никогда не получится.

Еще помню, как целый месяц у нас в Барвихе прожила настоящая француженка, которая по-русски изъяснялась с большим трудом. Откуда она взялась, не могу вспомнить, может быть какая-нибудь знакомая дяди Миши? Так или иначе, но мама тут же договорилась с ней, что она будет гулять с детьми по часу в день и разговаривать с ними исключительно по-французски. Много ли детям надо? В таком возрасте любой язык можно моментально выучить. Выучить мы с Олегом, конечно, не выучили и все-таки должна признаться, что с тех пор французский для меня не полная тарабарщина, а иногда даже, вспоминая значение какого либо слова по-английски, вдруг выскочит из глубочайших недр памяти это слово по-французски, выскочит и уйдет обратно, наверное, уже навсегда.

Еще очень хорошо помню, как я болела в Барвихе корью, причем ярче всего помню не саму болезнь, а то мое состояние, которое я испытывала перед болезнью. Вдруг я стала бояться людей. Была у нас на дачном участке "моя беседка". Так я называла довольно просторное пространство "образованное густыми зарослями довольно высоких кустов (название забыла, но как выглядят, помню как сейчас, с такими желто-красными симпатичными висюльками). если раздвинуть ветки в одном месте и согнувшись пролезть внутрь, то оказываешься в "беседке", довольно просторной и довольно высокой. В этой "беседке" я пряталась от людей по моему дня два. Меня никто не искал, если крикнут я отзываюсь, значит где-то на участке (я часто и в здоровом состоянии играла здесь в куклы и у меня там даже обстановка была из всяких деревянных чурбаков). К трапезам приходила, но есть ничего не могла и сразу снова уходила в беседку. И только к концу второго дня у меня поднялась температура, высыпала сыпь и стало очевидным, что я заболела корью. Дальше было все, как обычно: высокая температура, бред, затемненные окна, но хуже всего я себя чувствовала два дня перед болезнью.

Кроме новых московских знакомых родителей я помню, как на семейном горизонте возникла семья старых, еще колпинских друзей. Это была семья Глинка: он сам (у нас в семье его звали Макс), его очень симпатичная и милая жена Елена Михайловна и дочь Таня, года на два моложе меня. В Москве они были проездом. Макс получил назначение на какой-то большой завод. Они пожили у нас несколько дней и на несколько лет исчезли из нашего поля зрения, чтобы возникнуть вновь в начале 30-х годов. Из дошкольных московских воспоминаний помню историю с моим кратким пребыванием в балетной школе. Я была девочкой очень подвижной, но какой то угловатой, неженственной и, главное, была у меня отвратительная походка: я косолапила, ставила ноги носками внутрь. Маму все это очень беспокоило: "бедная девочка, будет потом страдать от своей неуклюжести". Мама действовала решительно, она отдала меня для исправления походки на полгода в балетную школу, благо школа находилась совсем недалеко, у Петровских ворот. Цель была достигнута досрочно, с косолапостью было покончено за 3 месяца, а я за все это время успела выучить все балетные "позиции". Никакого желания обучаться дальше у меня не возникло и с балетом было покончено.

Дальше был переезд из дома №6 на Страстном бульваре в большую коммунальную квартиру в Милютинском переулке. Переезд этот был, по-видимому, связан с переходом отца на другую работу (с 1920 по 1922г. отец был управляющим завода Дукс). Наш новый дом я помню отлично, а вот квартира и расположение комнат совершенно выпало из памяти. Запомнился только огромный, широчайший коридор, служивший, кроме своего прямого назначения, передней и местом для игр детей. Кроме нашей семьи я помню только семью Петцольдов, а может быть там и не было других жильцов. У Петцольдов была дочь Лена, чуть постарше меня. Лена училась в балетной школе при Большом театре и никаких интересов, кроме балета, у нее по моему не было. Ни Лена, ни ее родители не сомневались в том, что Лена станет настоящей балериной. Судя по тому, что она мне показывала в нашем необъятном коридоре, у нее действительно были способности. Благодаря своему кратковременному "балетному воспитанию", я могла поддерживать с Леной "профессиональные" разговоры, и мы были в хороших отношениях, но не более того. Наш новый дом был по моему 6-ти этажным с одним подъездом. Замечателен он был тем, что обладал совершенно плоской крышей, со всех сторон огороженной высокой надежной решеткой. Крыша имела бетонное покрытие и являлась прекрасной площадкой для прогулок детей. И, наконец, в одном конце крыши была надстройка в виде беседки, тоже имеющая крышу. В этой беседке можно было спрятаться от дождя, можно было посидеть на скамейке, почитать и укрыться от солнца. Высота этой беседки была немного больше 2-х метров, и залезть на нее было совсем не трудно, но категорически запрещалось. Дело в том, что крыша беседки была не огорожена, вернее имела легкое ограждение, высотой ниже колена. С трех сторон это было не страшно, т.к. внизу была крыша дома, а вот с четвертой стороны беседка граничила с 6-ти этажной бездной. Поначалу мы запретов не нарушали, но постепенно стали широко пользоваться и крышей беседки.

Зимой прыгали с нее в сугробы, а летом сиживали иногда, держась руками за ограждение, и болтая ногами над "бездной". На этой крыше (не беседки, а дома) проводили очень много времени. Там же мы и собак выгуливали (конечно, убирая за ними). Кстати о собаках. Отец был страстным охотником, по современному лексикону это было его главное "хобби". Весной и осенью он обязательно уезжал на воскресенья и на праздничные дни в какую-нибудь подмосковную деревню, где была "хорошая" охота на перелетную птицу. Во многих деревнях у него были знакомые местные охотники, а иногда и егеря. Стрелял он хорошо и из своих поездок обязательно привозил несколько трофеев: вальдшнепов, тетеревов, а иногда и глухарей. К охотничьей снасти относился трепетно. Ружье обязательно было хорошее, чаще всего у него было не меньше двух ружей. Патроны он готовил сам, а мы с Олегом ему с удовольствием помогали. До сих пор помню как под папиным руководством мы закладывали в пустые гильзы порох и дробь (разного калибра для различной птицы), забивали пыжи. Закатывать готовые патроны отец нам не доверял, сам делал это на маленькой ручной машинке. Все остальное охотничье снаряжение бывало у него всегда в отличном порядке: погоны для ружей, патронташи, сумки и даже одежда, основной частью которой являлись огромные высоченные охотничьи сапоги с отворотами. В то время резиновых сапог еще не было и сапоги были кожаные и очень дорогие.

С папиным охотничьим увлечением связано одно воспоминание. В семье было принято дарить подарки на дни рождения и на большие праздники, причем мама приучала нас к тому, что и мы должны не только получать подарки, но, в свою очередь, и дарить их. По началу выучивали папе какие-нибудь песенки, стихи, рисовали рисунки. Когда я стала постарше, мне показалось это недостаточным. Приближался папин день рождения. Мама пошла покупать ему подарок и взяла меня с собой. В охотничьем магазине мама выбрала хороший погон для ружья и тут мне в голову пришла гениальная идея: "мама, а ты купи еще что-нибудь хорошее, а я подарю это папе". Мама промолчала, а когда мы возвращались домой, сказала: "ты подумай как следует, ведь если я куплю, а ты подаришь, это будет не твой подарок". "Есть хорошая русская поговорка" продолжала мама: "чужими руками жар загребать". Дальше было приведено много примеров и в меня "втемяшилось" на всю жизнь, что порядочные люди не должны "загребать жар чужими руками". Мама тут же предложила мне другой вариант подарка: вышить крестиком на черном сукне длинную полосу, а она (мама) поможет нашить эту полосу на купленный ею погон. Рисунок мы выбрали очень красивый, были там и розы и листья, требовались нитки самых разных оттенков, и было ясно, что к папиному дню рождения я ничего не успею. Но маму это не смутило. Важно начать, пусть это будет не скоро, но также важно и кончить. Подарок очень понравился, но оказался с "отложенным вручением". Я корпела над вышивкой больше года, а так как усидчивостью я в те годы не отличалась, то если бы не постоянные мамины напоминания, то подарок никогда бы не был закончен. Победа, в конце концов (больше мамина чем моя) была все-таки одержана и погон получился потрясающе красивым и папа всем хвастался, что это ему дочка вышивала. Я же, хоть и была горда, поняла, что вышивание занятие не для меня.

Но вернемся к собакам. Итак, папа был страстным охотником, а для охоты на летающую дичь собаки необходимы. Пока мы жили на Страстном бульваре держать дома собак было нельзя. В то время папа купил себе хорошего пойнтера по кличке Вольт, но держал его у знакомого егеря или лесника. С переездом на Милютинский Вольт переехал в нашу квартиру и стал общим любимцем. Известно, что заветная мечта каждого ребенка - иметь собственную собаку. Мы с Олегом (особенно Олег) долго ныли и, наконец, ко дню рождения Олега, отец привез из очередной поездки на охоту двух щенят, тоже пойнтеров. Оба щенка были сучками из одного помета; одна черная с белой грудью, другая рыжая. Расцветка для пойнтеров редкая, может быть поэтому хозяин их охотно отдал. Олег назвал свою Муська, а я свою Джесси. Маме, конечно, дела прибавилось, но она собак очень любила, а мы с Олегом помогали с энтузиазмом. Муська была очень умная, а Джесси умела "смеяться". От радости она забавно морщила нос и, как бы, беззвучно смеялась. К сожалению, бедная Муська прожила недолго. Еще в щенячьем возрасте она съела зеленую акварельную краску и, несмотря на все усилия ветеринара, спасти ее не удалось. Джесси прожила у нас до отъезда в Ленинград. В Ленинград ее брать не решились, так как впереди всех ждала совершенно новая неизвестная жизнь. Отец съездил в деревню к ее хозяину и тот с радостью согласился взять ее обратно. Он сам приехал за ней и благодарил всех нас за то, что ему вырастили хорошую охотничью собаку.

Но это я забежала вперед. А у нас с Олегом с переездом на Милютинский началась новая жизнь. С нашими болезнями было покончено и нам предстояло учиться в школе. Еще до школы, но уже после переезда на Милютинский, мне запомнилось еще несколько эпизодов. Для нас тогда вопроса о национальности не существовало, мы никогда над этим не задумывались. Однажды Олег вернулся с прогулки (мы теперь гуляли иногда врозь, каждый в своей компании) и сразу подошел к маме с вопросом: "почему мальчишки меня сегодня дразнили жиденком?" Мама засмеялась и на примере знакомых стала называть разные национальности. Кончила тем, что в Москве живут самые разные национальности, например наши соседи по квартире немцы, но вообще большинство немцев живут в другой стране Германии, в нашем городе Казани больше всего татар, в Уфе - башкир, в Крыму последний раз мы жили у греков и т.д. Мы русские, а вот папин компаньон по охоте Евсей Семенович - еврей. От человека не зависит кем он родился, вот и ты мог бы быть кем угодно, но родился русским. Еще мама объяснила, что "жид" это не название нации, а обидное прозвище, так же русских иногда "обзывают" кацапами. А мальчишки тебя дразнили "жиденком" потому что ты у нас долгоносенький, как и я, а у евреев часто бывают длинные носы. Мама очень хорошо нам все объяснила и у меня, например, никогда не возникал вопрос о национальности моих друзей, аж до окончания института. Самое удивительное, что чуть ли не на следующий день, когда мы возвращались с Олегом с прогулки, из соседнего дома вышел человек высокий, худой, в шляпе и в очках, которого мы часто встречали и который всегда здоровался с нами, а иногда даже разговаривал. Так вот и на этот раз он поздоровался, а Олег вдруг закричал: "жид порхатый, номер пятый", повернулся и побежал к нашему подъезду, да еще и меня потащил за собой. Я до сих пор помню до чего мне было стыдно (и Олегу, по моему тоже). Ябедничать у нас не полагалось, но я нарочно за ужином спросила у папы хорошо ли дразнить человека жидом, даже если он действительно еврей. В отличие от маминых вчерашних объяснений, из этого разговора за ужином, я абсолютно ничего не запомнила. Одно могу сказать: никогда в нашей семье антисемитов не жаловали, а "первой любовью" Олега была в Ленинграде еврейская девочка.

Школа 1925-1927гг.

Стараниями родителей, а может быть просто с течением времени, мы с Олегом болеть перестали. Было решено, что нам пора, как всем прочим детям, учиться в школе. Была попытка отдать нас в районную школу. Мы даже начали туда ходить, но школа ни нам, ни родителям не понравилась. Решили поискать школу получше и начать занятия не с середины года, а начала следующего учебного года. Остановились на школе у Никитских ворот. Странное дело, но я совершенно не помню, чтобы мы с Олегом учились в одной школе, не помню, чтобы мы вместе ездили на трамвае, не помню, чтобы я видела Олега в школе. Конечно, мы должны были учиться в разных классах, но какие то общие воспоминания должны бы остаться в памяти. Ведь в те же годы я отлично помню Олега и в домашней обстановке и во время летних каникул, но никогда в школе. Несмотря на то, что я пришла в школу сразу в 3-ий класс, в уже сформировавшийся коллектив учеников, школу эту у Никитских ворот я полюбила. Это на самом деле была очень хорошая школа, во всяком случае, по составу учителей, да и учеников тоже.

Посадили меня за парту с мальчиком, по росту самым маленьким в классе. До сих пор помню, что звали его Коля Председателев. Был он очень задиристый, а я старалась ему не уступать. Первое время в школе я ужасно боялась, что не достаточно подготовлена, кроме того, не знала как себя вести на уроках. Привыкнув на уроках с мамой к частому и непосредственному общению с "учителем", да еще к тому что мама бывала всегда рада моей активности (ведь я была на 1,5 года младше Олега) в самые первые дни, когда учитель после объяснения нового материала, спрашивал: "всем ли понятно" я ерзала на парте тянула руку и всячески старалась показать, что все поняла. В результате мой сосед Коля начал на меня шипеть, а когда началась перемена и учитель вышел из класса, Коля выскочил и закричал: "А "новенькая" выскочка, выскочка!" Едва сдерживая слезы (я поняла, что он на самом деле прав) я встала, и вложив в свои слова все возможное презрение, громко и четко сказала: "подумать только, такая маленькая штучка и такая злобная". Тут Коля не выдержал (он очень болезненно воспринимал свой маленький рост) и набросился на меня с кулаками. Начавшуюся было потасовку остановил звонок на урок. С Колей мы потом просидели за одной партой до конца года. Мы не дружили, но сосуществовали вполне мирно и даже уважали друг друга.

Несмотря на неудачное начало, к школе я привыкла очень быстро. Я с удовольствием возвращалась в школу после каникул, я до сих пор помню некоторых учителей и учеников, но все-таки должна сказать, что воспоминания о летних каникулах намного ярче, чем школьные. Всего я проучилась в этой школе 3 года. В первый год я помню с каким увлечением мы выполняли вместе с моей тогдашней подругой Лилей Леонтьевой большую работу, которая продолжалась не меньше месяца. Нам было поручено сделать выставку под названием "Старая и Новая Москва". Мы рылись в книгах, разыскивали фотографии, расспрашивали родителей и их знакомых, ходили в музеи и результатом нашей работы были два листа ватмана с фотографиями, текстами и даже рисунками (мамиными). Конечно, мама нам немножко помогала, но в основном советами. Это была первая самостоятельная работа, которая выполнялась с огромным энтузиазмом. Наша выставка провисела в нашем классе до конца года и на нее приходили специально смотреть. Мне кажется, что в школе было много очень хороших преподавателей, хотя я помню очень немногих. Моим любимым предметом была география и учитель географии был замечательный. Мы всегда с нетерпением ждали его уроков и очень любили его. Тем не менее, кличка у него была не очень привлекательная, но удачная; мы его звали "Мопс" и, надо сказать, он действительно был очень похож на большого благодушного, лохматого пса. Учительницу русского языка и литературы звали Прасковья Никитична, была она внешне ничем не примечательна. Никакие клички к ней не прилипали, так как была она очень строгой и требовательной (между собой мы ее звали просто Праскева), но уроки литературы я помню до сих пор. В первый год она дала нам сочинение на тему: "Мои любимые сказки". Нужно было написать каких авторов сказок ты знаешь и какие из них и почему твои любимые. Мое сочинение оказалось не в струю, т.к. коротко написав, что я сказок не люблю, я с восторгом написала о том какой замечательный писатель Эрнест Сеттон Томпсон и как удивительно он пишет о животных. Праскева сказала, что она хочет научить нас писать обо всем, а не только о том, чем мы сейчас увлекаемся, а потому мне придется переписать сочинение дома и подать его на следующем уроке.

Мое увлечение Сеттоном Томпсоном началось после того, как мама прочитала нам с Олегом вслух его повесть "Ральф и Скукум". До того хорошо в ней были описаны природа, животные и прелесть жизни на природе, вдвоем с собакой, что я долгое время признавала только этого писателя, прочла, кажется, все что он написал, знала наизусть все имена животных из его произведений и при всяком подходящем и неподходящем случае утверждала, что животные гораздо лучше людей. Прочла я и биографию писателя. Узнала, что родители его всю жизнь прожили в уединенной местности на опушке огромного леса и что Сеттон был у них самым младшим двенадцатым сыном. Это тоже запомнилось на всю жизнь. Надо же родить двенадцать детей и ни одной девочки! На следующий год Праскева начала знакомить нас с поэзией и выбрала для этого очень удачный способ. Она задавала нам в течение недели выбрать наиболее понравившееся стихотворение. Например, мы проходили Лермонтова и приходилось поневоле прочитать, или хотя бы просмотреть, огромное количество стихотворений и, тем самым, действительно получить представление о его творчестве. Учить стихотворение не требовалось, только уметь прочесть его с выражением. В конце концов, она задавала уже всему классу выучить какое либо одно стихотворение, которое требовалось по программе. Я должна сказать, что именно благодаря Праскеве я полюбила поэзию и узнала многих русских поэтов, в том числе и не входящих в обязательную программу. Помню еще как Праскева задала нам написать в классе сочинение на спортивную тему. Я тогда уже увлекалась спортом и с увлечением писала сочинение, которое назвала "Соревнование". Писала, не отрываясь, два урока подряд, и в результате взяла реванш за провал со сказочной темой. Были у меня там и накал страстей, и борьба, и неожиданная победа. На следующем уроке литературы Праскева прочитала мое сочинение вслух всему классу и поставила мне 5++. На третий год школы, то есть в 5-ом классе я увлеклась внеклассными занятиями в драмкружке. Руководил этим кружком замечательный человек, но кем он был и даже как его звали, решительно не помню. Он увлекался сам и умел увлечь других. Он учил нас читать стихотворения, мы ставили на школьной сцене отрывки из пьес, например "Мнимый больной" Мольера. Может быть, он был сам артистом, но тогда почему он работал в школе? К очередному школьному вечеру он начал готовить со мной "мелодекламацию", т.е. чтение стихов под музыку, по стихотворению Лермонтова "На смерть поэта". Выступление так и не состоялось, т.к. еще до "вечера" все наше семейство переехало в Ленинград, но об этом позже. Во всяком случае "На смерть поэта" я помню наизусть до сих пор, от начала до конца.

На второй год школы я подружилась с Ниной Зацепиной и часто бывала у нее дома. Семья Нины жила близко от нашей школы: на Пречистинском бульваре (теперь Гоголевском), совсем недалеко от Арбатской площади. У Нины была прекрасная семья. Отец Тимофей Сергеевич - очень известный врач ортопед (я и сейчас помню его, сидящим в просторном кабинете за большим письменным столом с таким добрым и симпатичным лицом, что подойти к нему было совсем не страшно), мама, тоже по моему врач; очень радушная, красивая, излучающая свет и ласку, и два младших брата Юра и Сережа. Сама Нина была для меня образцом для подражания. В отличие от меня была очень выдержанной, хорошо воспитанной, всегда хорошо, но скромно одетой. В школе училась отлично и также отлично себя вела. Наша дружба началась с ежегодного медицинского осмотра, которым тогда в сентябре начинался каждый учебный год. Во время этого осмотра медсестра во всеуслышание сказала мне: "шея у тебя грязная, могла бы хоть к осмотру помыться как следует". Я густо покраснела и готова была умереть от стыда. К тому же при измерении объема легких, я оказалась хуже всех. Я изо всех сил дула в спирометр, но поршень упорно не хотел подниматься выше (может быть это было последствием "детского туберкулеза", но и в дальнейшем на всех медосмотрах спидометр всегда показывал, что объем моих легких ниже нормы). От всех этих неприятностей мне казалось, что все от меня отвернулись и хотелось незаметно исчезнуть. И тут ко мне подошла Нина и предложила: "Давай пойдем ко мне домой, я хочу тебя с папой и мамой познакомить". И мы пошли. Квартира у них оказалась огромная, а еще лучше был двор, засаженный огромными деревьями с большой свободной площадкой для игр посередине. Мы играли во дворе, а потом вся семья приготовилась обедать и меня не отпустили домой и оставили обедать (оказывается Нинина мама уже договорилась с моей по телефону и мне было разрешено задержаться). Грязная шея была быстро забыта, а Нина с тех пор и до отъезда в Ленинград была моей самой главной подругой. В мой следующий период московской жизни наше знакомство продолжилось, хотя и не такое близкое. Оказалось, что за эти годы Нина познакомилась с моим братом Олегом. Они одно время были в одной компании вместе с Нининой знакомой, Налей Сперанской, дочерью знаменитого детского врача Георгия Нестеровича Сперанского. С Налей, а к тому времени Натальей Георгиевной, я тоже потом познакомилась, но случилось это гораздо позже в 70-х годах. Мои друзья Ведениковы были хорошо с ней знакомы и потом несколько лет Наля была в нашей компании бывших альпинистов, а теперь туристов и просто любителей подмосковных прогулок и поездок. Мы ездили с ней в Кострому, несколько раз ходили в подмосковные походы, а как-то раз мы чудесно провели у Нали на ее даче во Влахеронской (теперь ст. Турист) три дня майских праздников (или ноябрьских). Тогда она подарила мне сохранившуюся у нее еще с 30-х годов маленькую фотографию Олега. Я была ей очень благодарна, но постеснялась расспрашивать о тех временах.

Значительно позднее, когда я уже вернулась из Челябинска, судьба опять свела меня с Ниной. Один из моих институтских друзей Володя Шмелев работал вместе с Нининым мужем в рентгеновском институте. Когда выяснилось, что Володя друг Нины и в то же время мой друг, а мы с Ниной друзья детства, мы стали встречаться, большей частью у Нины, в такой компании: Нина (хозяйка) и ее муж Георгий Аркадьевич, Володя Шмелев (иногда один, иногда с женой Катей) и я со своим мужем Ефимом Самойловичем и дочкой Наташей. Встречались все в той же квартире на Гоголевском бульваре, которую я помнила с детских лет. Прошло много лет, ушли из жизни и Георгий Аркадьевич и Володя Шмелев, с которым Нина была дружна и мой муж, а я хоть и очень редко, приблизительно раз в год, но продолжала бывать у Нины. Она жила все в той же квартире на Гоголевском бульваре, но теперь уже в одной или двух комнатах. Несколько лет Нина жила вдвоем со своей внучкой, т.к. семья Нининой дочери Гали жила отдельно, далеко от центра, а внучка не захотела бросить школу, в которой проучилась к тому времени уже много лет. Сначала Нина ухаживала за Олечкой, а потом наступили времена, когда Оле пришлось ухаживать за Ниной. Нина была тяжелым инвалидом, у нее было очень больное сердце, но выглядела она прекрасно, была очень моложава и не производила впечатления больного человека. Впоследствии к больному сердцу добавилась слепота. Я не помню в чем была причина, но требовалась операция, а операцию не решались делать из-за плохого сердца. Пару раз даже назначали день операции, но приходилось отменять. Один раз я застала Нину в довольно беспомощном состоянии. Она практически ничего не видела. Я тогда долго у нее просидела, очень хотелось хоть чем-нибудь помочь. Я и еду организовала и за разговором пришивала оторвавшиеся пуговицы и гладила ее носильные вещи. На следующий год я позвонила Нине и узнала, что операцию на глазах все-таки сделали и удачно, что Нина все отлично видит и может снова себя обслуживать. Надо сказать, что Нина сама захотела жить одна. Ее братья всегда были готовы помочь ей и всячески помогали. Юра стал известным физиком, доктором наук, а Сережа пошел по стопам отца и добился известности и признания как прекрасный специалист ортопед. Один раз мне довелось даже использовать свое знакомство с Ниной и обратиться через нее за помощью к Сереже. Друг моего старшего сына Володи очень серьезно повредил себе ногу и ему грозила пожизненная хромота. Сережа помог устроить этого друга в ЦИТО и сам его консультировал. В результате нога зажила без последствий. У обоих братьев были хорошие, благополучные семьи и со всеми Нина была в хороших отношениях. Она мне много о них рассказывала. И, наконец, у Нины была очень хорошая и горячо любимая дочь Галя. (Я видела и ее и ее мужа и по моим наблюдениям Нина и к мужу Гали хорошо относилась), была обожаемая внучка Оля (дочь Гали) и все-таки Нина предпочитала жить одна, даже будучи тяжело больной. Впрочем, совсем одна она, кажется, не жила, Оля всегда жила с ней, просто в последние свои посещения Нины, я с Олей встретилась только один раз. Каждое лето Нина проводила на своей семейной Зацепинской даче (кажется в Загорянской), очень любила бывать там, но и там она, по-моему, большую часть времени бывала одна. Последние годы я бывала в России только летом и Нину не видела (она бывала на даче). Летом 2001 года я позвонила к ней. Когда я только назвала Нинино имя, соседка деловитым тоном ответила мне, что похороны сегодня на даче в… часу. Я могла бы еще успеть, но я не поехала. Адреса я не знаю, из присутствующих меня никто не знает (я всех знаю, потому что Нина мне обо всех рассказывала и всех ее родных я хоть раз, но видела), расспрашивать как все случилось неудобно. Скорее всего, смерть наступила неожиданно. Нина мне всегда говорила, что сердце у нее в таком состоянии, что смерть может наступить в любой момент на протяжении последних десяти (или даже больше) лет. Я же сказала себе: вот оборвалась еще одна ниточка, связывающая меня с моим детством и с далеким прошлым.

Однако пора вернуться к этому далекому прошлому. Я, кажется, написала о школе все, что помню хорошо. Я помню многих своих соучеников, но о них писать не буду, т.к. в дальнейшем с ними больше не встречалась. Упомяну только Нину Лео. Мне она очень нравилась и какое то время мы с ней дружили. Это была задорная, очень симпатичная девочка с вьющимися белокурыми волосами. Семью ее я не помню, хотя несколько раз заходила к ней. Она жила на Волхонке в старинном трехэтажном небольшом желтом доме на углу какого то переулка, со странными полукруглыми окнами на верхнем этаже. У меня осталось впечатление, что жили они вдвоем с мамой, но ни маму, и никого другого из ее семьи я никогда не видела. Нина увлекалась теннисом, который по моему интересовал ее больше, чем школьные дела. Играла он на Петровке 26 и я туда несколько раз с ней ходила. С тех пор теннис мне всегда нравился и нравится до сих пор. Я несколько раз даже начинала играть в теннис, но никогда всерьез не занималась. А Нина впоследствии стала очень хорошей теннисисткой, известной среди советских теннисистов.

Упомяну, пожалуй, еще Асю Каценеленбоген. Это была девочка с типичной еврейской внешностью, умная, хорошо успевающая в школе, но держащаяся особняком от других ребят. От моего дома в Милютинском, школа находилась приблизительно в часе ходьбы пешком. Из нашего переулка нужно было выйти к Сретенским воротам и пройти четыре бульвара (Рождественский, Петровский, Страстной и Тверской). В школу я обычно ездила на трамвае ("А" или Аннушка, как его тогда называли, который ходил по Бульварному кольцу), а вот возвращалась домой часто пешком. Ася жила где-то в районе Страстного бульвара и мы часто проходили с ней вдвоем эту часть пути. Мне она нравилась и мы вели иногда длинные разговоры. Потом расставались с Асей в районе Страстной (теперь Пушкинской) площади, я иногда садилась на трамвай, а иногда шла пешком до самого дома. Я пишу об Асе потому, что она оказалась дружна с близкими мне людьми. Один раз это была Изольда Вильнер (о которой я еще буду писать). В тот раз дело ограничилось установлением факта знакомства, но встречи так и не произошло, хотя она и намечалась. А следующий раз, значительно позднее, наверное, лет шесть назад, Ольга Петровна Шелкова (о которой я тоже еще напишу) произнесла как-то в разговоре фамилию Каценеленбоген и я сразу же начала расспросы. Оказалось, что близкий друг Ольги Петровны, Александра Захаровна, которую я даже видела когда-то на подмосковной базе "Дома Ученых" в Михалево, и есть Ася Каценеленбоген, с которой мы вместе учились в середине двадцатых годов. Мы даже встретились как-то (кажется в 1999 году) у Аси втроем и провели очень приятный вечер. Ася оказалась интересным человеком с нелегкой судьбой, но встреча наша была единственной. К сожалению, Александра Захаровна была хронической больной и почти не выходила из дома. Ольга Петровна два года (или даже больше) ездила к ней регулярно раз в неделю до тех пор пока сама не заболела смертельно в 2001-2002г.

В 1925 году, когда я была в 3-ем или 4-ом классе, отец ездил в командировку за границу, если не ошибаюсь, в Англию, Германию и Швецию. Из этой командировки отец привез подарки всей семье. Я долго носила коричневое вязанное шерстяное платье, что в те годы было редкостью и казалось невероятным "шиком". Боюсь, что та заграничная командировка могла быть началом всех последующих несчастий, обрушившихся на отца. В конце 1927 года вся наша семья переехала в Ленинград, куда был направлен на работу отец. С 1923 по 1926 г. отец работал начальником промышленного отдела Главэлектро, а с 1926 по 1929г. он был членом правления Треста слабых токов. Прежде чем перейти к следующей главе, в которой я собираюсь описать пять лет нашей Ленинградской жизни, я не могу не рассказать о трех летних каникулах, которые почему-то запомнились мне гораздо ярче, чем значительно более продолжительные периоды, проведенные в те же годы в городе, в школе.

Лето 1925 года мы провели в чудесном месте, на Белом озере, недалеко от станции Фаустово Московско-Рязанской железной дороги. Чтобы расшифровать кто именно скрывался за коротким местоимением "мы", вернусь немного назад. В конце мая в нашей квартире в Милютинском переулке появились двое детей Федоровых. Я думаю, что Федоровы были из числа Колпинских знакомых родителей. По-видимому, родители Федоровых были репрессированы и дети приехали о чем-то хлопотать. Старшей сестре было около 20 лет, а младший брат Павел был чуть постарше Олега, может быть на год или полтора. Сестру звали Ава, это, по всей видимости, было приставшее к ней детское имя, но настоящего ее имени я так и не поинтересовалась узнать. Оба были белокурые, скорее даже белобрысые, настолько светлые были у обоих волосы. Они думали, что приехали дня на два, и остановились у каких то знакомых, но дела их затягивались и жить стало негде.

В одной из своих охотничьих поездок отец остановился ночевать у своего знакомого объездчика, дом которого стоял на берегу Белого озера. Рядом с домом объездчика стоял большой заколоченный дом, пустующий уже несколько лет. Раньше в этом доме жил лесничий, но его перевели в другой район, а новый лесничий так и не появлялся. Отец был буквально околдован красотой места. Круглое, совсем небольшое озеро, но чистое и глубокое, окруженное смешанным лесом с большими соснами, подступающими к самому берегу. С двух сторон были сравнительно небольшие полоски леса. В сторону станции Фаустово, нужно было идти лесом минут десять и пересечь поле, засеянное рожью и ячменем. По моим воспоминаниям ходьбы до станции было 30-40 минут. Если пойти под прямым углом, то тоже после небольшой полоски леса, открывалось огромное поле и деревня на нем, а если пойти вдоль опушки леса, то приходишь к большому озеру, заросшему по берегам камышом и ряской с неблагозвучным названием "Страмное". Во всех остальных направлениях простирался лес, конца и края которому не было (конечно в те времена). Отец загорелся идеей провести лето в этом сказочном месте. Кроме семьи знакомого объездчика никаких соседей, грибов, ягод и, главное, дичи полным полно, красота изумительная и до Москвы совсем не далеко (порядка 70 км., если я не ошибаюсь). Отец попросил своего объездчика, чтобы он спросил в лесничестве не разрешат ли они ему прожить лето в пустующем доме и на каких условиях. В конце апреля объездчик сообщил, что лесничество разрешило прожить там лето безо всякой оплаты, если отец сумеет привести дом в пригодное для проживания состояние. По-видимому, ремонт требовался небольшой, потому что к июню все было готово и за очень небольшую плату.

Возвращаясь к Федоровым следует сказать, что как раз к тому времени, когда Федоровым стало негде жить, мы собрались ехать в Фаустово. Отец предложил Аве и Павлу либо жить в нашей городской квартире вместе с ним, либо ехать вместе с нами на Белое озеро. Конечно, они захотели ехать с нами. Таким образом, постоянными жителями лесничьего дома стали: мама, мы с Олегом и Ава с Павлом, а также две собаки: папин великолепный пойнтер Вольт и моя рыжая Джесси. Места хватало всем. Каждую субботу к нам приезжал отец. Это было совершенно волшебное лето. Павел был долговязый и очень худой мальчик, добрый и скромный. Нам с Олегом он составил прекрасную компанию. Поначалу они было держались вдвоем с Олегом и меня, как маленькую, да еще и девчонку к своим занятиям не подпускали, но постепенно я своего добилась. А занятия были очень интересные. Решено было построить плот и плавать на нем по всему озеру. Плот сооружали сами и сначала у нас ничего не получалось, но потом на помощь пришел отец и, как бывший моряк, соорудил великолепный плот, выдерживающий всю троицу. К тому времени мы с Олегом уже умели плавать, Павел плавал хуже нас.

Озеро было глубокое и нам всем устроили проверочный заплыв. Надо было переплыть не отдыхая все озеро в самом широком месте. Время значения не имело, но в случае усталости отдыхать можно было только на воде. Между прочим, я совсем не помню где, когда и как мы с Олегом учились плавать. Может быть еще в Крыму, а может быть в Барвихе. Плавали мы без всякого "стиля" и не быстро, но на воде могли держаться сколько угодно долго. Павел за это лето тоже научился уверенно держаться на воде. В хорошую погоду мы торчали на озере целыми днями. Ава в это время помогала маме по хозяйству. Иногда мама организовывала большие походы в лес, однажды мы даже заблудились и нас привели домой собаки. Однако далеко нас мама в лес не отпускала, так как в лесу, да и вокруг озера, водилось много змей, в том числе настоящих гадюк. Отец любил играть в городки и играл хорошо. Общими усилиями между двумя домами, поближе к лесу была выровнена площадка для городков и, когда приезжал отец, по вечерам играли в городки. Приходил объездчик из соседнего дома, иногда приходили и крестьяне из деревни. Однажды вечером шла игра. Отец сидел на пне и следил за тем как бьет "фигуру" объездчик, Вольт по своему обыкновению лежал рядом с папой. Вдруг Вольт с рычанием бросился к папе и сразу же, с визгом отпрянул. Оказывается папа, сидя на низком пне держал руку на земле и к руке незаметно подползла (а может быть она лежала под камнем и он ее потревожил) черная гадюка. Благодаря Вольту она ужалила не папину руку, а морду собаки. Бедный Вольт! К ночи его голова и шея напоминали голову страшного чудовища. Вести его в Москву было поздно, а к утру он уже не мог двигаться. все-таки утром отцу удалось осуществить его доставку в ветеринарную больницу, в которой несколько дней боролись за его жизнь без особой надежды. Но произошло чудо и через 10 дней Вольт снова был с нами. Отец считал, что качества охотничьей собаки к нему не вернутся, но с наступлением охотничьего сезона Вольт уже снова ходил на охоту. В этот сезон отец никуда не ездил и свой отпуск жил с нами. На охоту он брал с собой и Олега (Павел не испытывал к охоте никакого интереса). Я тоже с ними не ходила, предпочитая проводить время вместе с Авой. Мы с ней, несмотря на разницу в возрасте, очень подружились и часто бывали вместе. В нашу с Авой обязанность входили ежедневные походы в ближайшую деревню за молоком и я эти походы очень любила. Идем, бывало, по твердой утоптанной тропинке через очень большое поле. По обе стороны тропинки высокая, почти уже спелая, рожь с мелькающими внутри васильками. Иногда срываем колоски, выковыриваем из них зерна и с удовольствием жуем. Ава рассказывает мне всякие истории, иногда пересказывает содержание прочитанных ею книг. Я задаю бесконечные вопросы и нам обеим очень интересно и очень хорошо. Помню, как по ходу своего рассказа, она упомянула слово метаморфоза и я, удивившись сказала: но при чем же здесь крем? (У Авы на тумбочке перед кроватью всегда стояла баночка с кремом для лица под названием "метаморфоза" и я решила, что это слово и означает крем). Ава так хохотала, что я даже обиделась. Как-то я поведала Аве какую я сейчас рассказываю сама себе на ночь историю, и она нарисовала, раскрасила и вырезала из картона всех главных героев этой истории. В куклы я играть не любила, но Авины фигурки мне очень нравились, особенно красавица Фатьма, и я могла заниматься с этими бумажными куклами бесконечно. Хранила я их в специальной шкатулке. Ава очень хорошо рисовала и куклы были действительно хороши. В это лето меня все домашние называли Фуфышка. Началось все с того, что как-то раз отец привез очередную газету, в которой была помещена фотография семьи китайского то ли посла в СССР, то ли очередного китайского лидера. На фото был "сам", его жена и дочь Фу-фа. Ава, рассматривая фотографию воскликнула: ведь это вылитая Аришка! (так меня называл отец). Все наше семейство согласилось с тем, что я, как две капли воды похожа на эту китайскую дочь, после чего имя Фуфышка ко мне прочно приклеилось и я из Аришки (как меня называл отец) превратилась временно в Фуфышку. Не буду больше вспоминать подробности этого лета. Я до сих пор когда проезжаю Фаустово, сейчас же вижу перед собой Белое озеро, плот посередине и стоящую на плоту фигуру с длинным шестом. Через много лет, когда я (после Ленинграда) снова жила в Москве и часто ходила в подмосковные походы, по моему предложению мы составили маршрут, проходящий через Фаустово. Увы, Белое озеро было неузнаваемым. Все берега застроены какими-то фанерными домиками спортивных или пионерских лагерей, разделенных заборами. На песчаном берегу красовалась 3-х метровая вышка для прыжков в воду. Около этой вышки мы сделали привал. Купание по прежнему было прекрасное, но ничего не сохранилось от прежнего очарования этого места, и в моих воспоминаниях живет только то прежнее Белое озеро моего детства и вспоминая его я непременно вспоминаю с большой теплотой Аву и Павла Федоровых. Кончилось лето и Федоровы уехали в Ленинград и исчезли из моей жизни, хотя я смутно припоминаю, что с Павлом мы там еще встречались, но Аву я больше никогда не видела.

Следующее лето 1926 года мы провели в деревне, недалеко от станции Братовщина (теперешняя Зеленоградская) Ярославской ж.д. В отличие от предыдущего, почти никаких воспоминаний об этом лете у меня не сохранилось. Помню только, что мы втроем (мама, Олег и я) много гуляли и уходили в этих прогулках очень далеко. Видимо в самой деревне не было ничего привлекательного и отец выбрал ее потому, что окрестные леса изобиловали в те времена дичью. Когда осенью начался охотничий сезон, я начала ходить с отцом и Олегом на охоту. В прошлом году папа уговаривал меня начать охотиться, но я предпочитала проводить время с Авой. В этом году в деревне мне было скучно и я с удовольствием присоединилась к охотникам. У Олега было уже свое собственное легкое ружье, у меня не было ничего, но до поры до времени меня вполне устраивала роль зрителя. Потом мне захотелось попробовать стрелять самой. В неподвижную цель я уже стреляла и с ружьем управляться умела, но в настоящую живую дичь стрелять никогда не пробовала. Как-то мы вышли на крохотную полянку и я увидела, на противоположной ее стороне, мирно сидящую на дереве молодую тетерку. Мы замерли. Случай редкий; тетерка нас не видит и не собирается улетать и отец распорядился передать ружье мне. Я убила тетерку с первого же выстрела и была ужасно горда, а Олег был обижен и утверждал, что в таких условиях любой попал бы.

Так оно наверное и было, но дичь то была настоящая (не какой-нибудь бекас) и я целый день ходила в героях. Несмотря на успех, охотничьего азарта во мне так и не появилось, особенно после одной утиной охоты. Я помню, как отец подстрелил утку на болоте, но не добил ее и Вольт вытащил из болота трепещущую, но еще живую утку. Предстояло добить ее и тут я позорно бежала, предоставив эту жуть мужчинам. Помню еще один "охотничий" случай. Была вальдшнепиная "тяга". На ней случается стоять без движения очень долго. Отец стоял на просеке. Он уже убил двух вальдшнепов и ожидал подлета очередного. Нам с Олегом надоела долгая неподвижность и мы ушли в лес: "а вдруг набредем на что-нибудь?", тем более, что поначалу Вольт пошел с нами, но быстро вернулся к хозяину. Мы потихоньку пробирались по лесу, Олег впереди, я за ним. Олег держал ружье на изготовке. Вдруг он резко остановился и стукнул прикладом ружья об землю. Тут же прогремел оглушительный выстрел, да не один, а два одновременно. Олег стоял с совершенно идиотским испуганным лицом и только повторял: "Кто? Что?". После того как мы оба немного оправились от потрясения, мы попытались понять что же произошло. Оказывается когда Олег уходил с просеки, где он стоял с взведенными курками на обоих стволах, он забыл "спустить" курки. Двигаясь по лесу он держал ружье в руках. Вдруг он увидел, что по его сапогу поднимается змея, на которую он чуть не наступил, а может быть и наступил. Олег, желая убить ее, стукнул со всей силы прикладом ружья о землю и оба курка "сработали". К счастью при ударе о землю он держал ружье почти вертикально и заряды ушли вверх, но с тем же успехом могли и разнести ему голову или попасть в кого-нибудь. Когда мы все это поняли, возник вопрос: как и что рассказать отцу? Сначала хотели сказать, что Олег стрелял в дичь, но потом побоялись, что папа мог понять, что выстрел был сдвоенный (а оба курка нажать одновременно невозможно) и решили сказать правду. В виде доказательства я несла на палке убитую змею. Не помню реакцию отца, но этот случай долго вспоминался в нашей семье и получил название "Кто? Что?" Помню, что этим летом я осталась не очень довольна и с нетерпением ожидала начала занятий в школе. На следующие летние каникулы было решено, что мама со мной и Олегом поедет на Кавказ, на детский курорт Анапу. Не учли только родители, что детки к тому времени из детского возраста уже вылезли: Олегу было уже 14,5 лет, а мне в июне исполнялось 13 лет. В результате поездка наша, начавшаяся действительно в Анапе, вылилась в великолепное путешествие по Кавказу, безусловно послужившее началом моего увлечения горами и альпинизмом, увлечения, сохранившегося на всю жизнь.

Из впечатлений об Анапе в моей памяти сохранилось немного. Помню, что мы ходили обедать к местной жительнице, которая кормила отдыхающих домашними обедами и зарабатывала неплохие деньги на этом бизнесе, но и обеды были вполне приличные. Помню, что купание в Анапе было хорошее, но ни один из нас не любил "жариться" на пляже, а мама и вовсе плохо переносила солнце. Еще помню, что в Анапе было вкуснейшее мороженное, такое, что вкуснее его я по-моему, за всю мою жизнь нигде не ела. Запомнилось, как по вечерам иногда мы с Олегом бегали смотреть кино. Кино было на открытом воздухе на площадке, огороженной каменным забором. На этот забор мы с Олегом с трудом забирались; сидеть на нем было нельзя из-за специально вмазанных острых стекол, но мы умудрялись стоять, держась друг за друга и за кончики веток деревьев, растущих вблизи забора. Однако это развлечение пришлось скоро прекратить. Однажды, стоя на заборе, я почувствовала, что кто-то гладит мои голые ноги. Поначалу подумала, что это случайность, переступила в сторону, но через короткое время все повторилось, причем поглаживающие руки забирались все выше и выше. В бешенстве я с остервенением лягнула ногой, и если бы не Олег, то наверняка полетела бы с забора. Внизу раздались ругательства, и мы с Олегом потихоньку слезли и побежали домой. И наконец, я прекрасно запомнила свой день рождения. Мама старалась, как могла, чтобы этот день был праздничным и приятным, а мне запомнился как самый скучный и даже тоскливый. После купания и "домашних обедов" мы пошли втроем гулять по Анапе, при этом мне предлагалось высказывать любые желания: чудесное мороженное, самое шикарное в городке кафе с пирожными, покупка сувениров. И мы ходили и ходили и вместо удовольствия и удовлетворения во мне почему-то растет скука, тоска и даже раздражение, которое я изо всех сил пытаюсь скрыть. Я и сейчас не понимаю, что это на меня нашло (вообще то, как известно, характер у меня хороший), но возвращаясь домой, я с трудом сдерживала слезы. Может быть, дело в том, что в Анапе ни у меня, ни у Олега не было товарищей нашего возраста, и мы втроем просто друг другу надоели. После этого неудачного дня рождения мама решила, что в Анапе все лето мы просто не выдержим. Был разработан грандиозный план: из Анапы перебираемся в Новороссийск, оттуда по железной дороге через Армавир в Невинномысскую, а дальше в горы, в Теберду. Если и в Теберде соскучимся, то через Клухорский перевал махнем снова на побережье, но уже в район Сухуми. Мы с Олегом были в восторге, а вскоре пришло и согласие отца из Москвы.

Итак, мы в Теберде. Прогулки по окрестностям. Зеленые, как бы мохнатые горы, совсем рядом. Все хорошо, но мама сильно стерла себе ноги, нужно несколько дней для того, чтобы привести их в порядок. Как-то утром, после завтрака, Олег вышел из нашего домика и сказал, что погуляет и скоро вернется. К обеду нет, мама начинает волноваться, посылает меня ко всем соседям и вновь приобретенным знакомым. Для меня худшего наказания не придумаешь. Я ужасно боюсь малознакомых людей, стесняюсь расспрашивать, но делать нечего. Я и сама уже волнуюсь. Дело идет к вечеру, скоро стемнеет, а Олега нет. Мама в совершенной панике, просит у всех совета, к кому обратиться. Кто-то посоветовал обратиться к Байрамкулову: он все и всех вокруг знает и сейчас как раз в Теберде. Мы встретили его на дороге, было уже почти темно. Байурамкулов остановился, стал расспрашивать, когда ушел, в какую сторону пошел. И тут появился Олег. Был он очень усталый, но храбрился. Стал рассказывать. Оказывается, он решил забраться на ближайшую к нам гору. Казалось, она совсем рядом, и тропа наверх была. Стал подниматься и потерял счет времени, часов у него не было. Кажется, еще поворот и вот она, вершина. Но за поворотом еще поворот, и еще. Я уже не помню точно, дошел Олег до вершины или нет. По-моему, все-таки дошел. Мама уже была счастлива и торопилась скорее накормить Олега, но неудобно было уйти, пока Байрамкулов не закончит говорить. А говорил он дельные вещи: что горы очень обманчивые, нельзя доверять первому впечатлению. На такую гору выходить надо сразу после рассвета, и еду, и питье обязательно брать с собой. Наконец попрощались.

Конечно Олега никто не ругал, но он и сам, видимо, перенервничал и осознал свою вину. После этого случая мама решила, что здесь оставаться опасно и, как только позволит состояние ее ног, мы будем выбираться к морю. Ей очень понравился рассудительный Байрамкулов и она надеялась, что он согласится быть нашим проводником до селения Латы (это уже на грузинской стороне). Надо сказать, что времена тогда на Кавказе были неспокойные. По Военно-Сухумской дороге экскурсии бывали, но очень многочисленные и собирались они довольно редко. Мама боялась, что из-за своих ног не сможет поспевать за экскурсионной группой, а потихонечку с хорошим проводником (и с ишаком) дойдет. Многие маму отговаривали, а она решила довериться судьбе: если Байрамкулов согласится, идем с ним, если нет, присоединяемся к ближайшей экскурсии. Байрамкулова мама уговорила, хотя поначалу он и отнекивался. Первое, что я помню из нашего путешествия, это ночевка в пещере перед Клухорским перевалом. Туристских баз тогда еще не было, палатки у нас тоже не было, но проводник наш оказался опытным путешественником и хорошим знатоком этих мест. Пещера была вместительная, удобная и совершенно незаметная снаружи. Байрамкулов приготовил великолепный ужин, и все мы провели очень приятный вечер. На утро встали с рассветом и очень легко добрались до перевала. Вечером проводник дал маме какое-то снадобье помазать ноги, и она не отставала и шла легко. До перевала-то мы добрались, но тут нас ждала неприятная неожиданность. Байрамкулов сел на камень и сказал, что здесь мы будем ждать свана, который придет с грузинской стороны и поведет нас до селения Латы, а он сам с ишаком дальше идти не может и пойдет назад в Теберду. Мама опешила, взволновалась, и начала с ним спорить: говорила, что она какому то неизвестному свану не доверяет, а кроме того, без ишака мы не сможем дойти. Сидя на камнях, мама с Байрамкуловым дискутировали довольно долго, вопрос должен был решиться до появления свана. Надо заметить, что он предоставил спорящим достаточно времени. Байрамкулов очень спокойно объяснял маме, что ему сейчас в Сванетии появляться никак нельзя, и что для нашей же безопасности он придумал этот вариант. Что касается ишака, то он сказал, что "вниз не вверх", дети уже большие и свои вещи смогут понести сами, а мамину поклажу понесет сван. До Лат дорога хорошая, и мы не торопясь до вечера сможем дойти, а там можно переночевать и взять до Аджар лошадь для поклажи или присоединиться к какой-нибудь туристической группе. В конце концов мама сдалась, да и что ей оставалось делать? Кроме того, она вспомнила вечер и ночь в пещере, где Байрамкулов устроил нам очень приятные посиделки у костра и угощал великолепным шашлыком. Хотелось ему верить и они договорились, что она полностью с ним расплатится, а улаживать отношения со сваном - дело Байрамкулова. Вот только пришел бы во время сван! Он появился приблизительно после 2-х часов нашего сидения на перевале. Сначала мы услышали какие-то протяжные то ли крики, то ли напев, а затем увидели фигуру, поднимающуюся к перевалу с грузинской стороны легкой, пружинистой походкой. Они с нашим, увы бывшим, проводником, отошли в сторонку и о чем-то беседовали совсем недолго. Очень скоро мы простились с Байрамкуловым и стали спускаться. Никаких подробностей не припоминаю, очевидно никаких трудностей не возникло. Интересно, что значительно позднее я узнала, что в 1929 или 1930 году Байрамкулов был руководителем восстания карачаевцев против Советской власти, что после подавления восстания он был объявлен "вне закона", но чем это закончилось для него я не помню. Вот такой был у нас проводник от Теберды до Клухорского перевала. Зато я прекрасно помню какое сильное впечатление произвел на меня вид с Клухорского перевала. Я смотрела во все стороны, залезала на большие камни и ближайшие холмики, и смотрела, смотрела. До сих пор помню какое ликующее чувство меня тогда охватило: хотелось идти во все стороны, хотелось подняться на все вершины, которые были видны, хотелось не расставаться с горами. Еще из нашего путешествия (уже из Лат до Аджар) запомнилось как мы с Олегом едем верхом на лошадях, сначала тихонечко, с опаской а затем привыкнув, мы уже могли ехать и рысью и даже галопом. Ехали мы без седел и без стремян, сидя на удобно уложенной поклаже, то отдаляясь от туристической группы, к которой мы примкнули, то опять возвращаясь к ней. Я ехала на лошади, которую наняла мама, а Олегу великодушно разрешил пользоваться своей лошадью руководитель туристической группы, к которой мы так счастливо присоединились. Руководитель этот также решил нанять лошадь для возможной разгрузки наиболее уставших и слабых участников. Насколько я помню, по ущелью Кодори мы уже не шли пешком, а ехали на "линейке" (нечто среднее между телегой и примитивным экипажем). В Сухуми мы кажется не задерживались, но о Новом Афоне и Гудауте у меня сохранились немногие, но яркие воспоминания. Прекрасно помню как мы поднимаемся на гору Афон, а вдоль тропы часто попадаются бочки с молодым розовым вином, установленные на телегах, но лошадей вблизи не видно, только хозяин вина. Мама была туристкой неопытной, питья мы с собой не взяли, и мы с Олегом, также как и мама, утоляли жажду этим молодым и, надо сказать невероятно вкусным, вином. Все мы немножко опьянели, но сильнее всех, кажется, мама. Настроение было прекрасное и мы смеялись по любому поводу, а я вспоминала как разительно отличается наше путешествие от невыразимо скучного и тоскливого моего дня рождения в Анапе. На гору мы все-таки поднялись и, надо сказать, что надпись на дощечке перед пещерой с человеческими костями и черепами, произвела на меня сильное впечатление. А написано на дощечке было кратко, но многозначительно: "мы были как вы, а вы будете, как мы".

О Гудауте у меня воспоминание самое отвратительное. Как мы туда добирались я не помню. Помню только что сильно уставшие и голодные мы бродили по незнакомому городу и пытались найти ночное пристанище. Наконец нас пустила одна женщина, но сказала маме: "не могу тебя с детьми выгнать, а и предложить сейчас нечего, все уже спать полегли, завтра с рассветом в горы на луга пойдут. Положу вас в кладовку за кухней. Чего найду сейчас, то и постелю, будить никого не стану". Поесть она нам разрешила в кухне, если не будем шуметь, и дала только хлеба. Была у нас с собой большая дыня. С голодухи мы с удовольствием уничтожили всю дыню с хлебом и улеглись в кладовке спать почти не раздеваясь. А дальше началась самая мучительная в моей жизни ночь. Мама и Олег сразу заснули, а я, полная дневных впечатлений, заснуть сразу не смогла, и начались мои мучения. Дыня дала себя знать, мне захотелось выйти, а куда идти я не знала. Дом чужой, конфигурация комнат сложная, темнота полная: "Куда я забреду, на кого наткнусь, кого разбужу, ведь хозяйка побоялась нам даже чаю согреть, чтобы не разбудить семью?" О сне не могло быть и речи, только бы дожить до рассвета. А усталость тоже дает о себе знать. Мысли все путанее, превращаются в какие-то жуткие кошмары Мне нужно встать и идти, но я не могу, что-то меня не пускает, а идти необходимо, нужно спешить, вырваться к водопаду и я наконец вырываюсь к горячему водопаду и... проваливаюсь в блаженный сон. Сколько продолжался этот блаженный сон, не знаю, но проснулась я на рассвете, когда семейство завтракало в кухне. Я лежала и с нетерпением ждала момента, когда все уйдут, потом разбудила маму, поведала ей о своей беде, взяла с нее обещание ничего не рассказывать Олегу, и предоставив маме улаживание ситуации с хозяйкой, выскользнула из дома в сияющее прекрасное утро. Дальше подробностей не помню, но день в Гудаутах не показался мне прекрасным, мне было мучительно стыдно, ведь мне было уже 13 лет!

Помню как уже в Москве мы, перебивая друг друга рассказываем отцу о нашем замечательном путешествии, а он слушает с удовольствием и говорит, что все мы молодцы, а особенно мама. Мы с Олегом, конечно же, с этим были полностью согласны.