Школа (1927-1929г.)

Как же мне понравился Ленинград! Я влюбилась в него с первого взгляда и люблю до сих пор. Нам очень повезло. Наш дом находился в одном из самых красивых районов города. Он стоял на углу Каменностровского и Малого проспекта. Его давно уже нет и наверное уже не найти теперь человека, который помнил бы его. По моему на его месте так ничего и не построено, просто площадь, а на другой стороне площади Дом Культуры Промкооперации. А дом был примечательный. Это был двухэтажный, а вернее даже 3-х этажный (т.к. в одной части его возвышалась еще как бы башенка) белоснежный особняк, сравнительно простой, но очень изящной архитектуры. Особняк был окружен садом с чугунной резной оградой, а вдоль ограды внутри сада вдоль Каменноостровского и Малого проспектов были высажены то ли яблоневые, то ли грушевые деревья. Весной весь этот ансамбль был необыкновенно красив: цветущие бело-розовые деревья, а за ними проглядывается белый дом. Сад был небольшой, но и не крохотный, летом мы играли в этом саду в крокет. Нижний этаж занимала семья инженера Хабарова, состоящая из 3-х человек, а впрочем их наверное было больше, но я запомнила только самого инженера, его жену и дочь, которая была года на 3-4 старше меня. Во втором этаже размещалась наша семья, причем комнаты находились на разных уровнях. Я помню, чтобы попасть из моей или Олеговой комнат в остальную часть квартиры, нужно было подняться на 3 или 4 ступеньки. В башенке, в которую вела внутренняя деревянная винтовая лестница, в двух небольших комнатах жили бабушка Ольга Владимировна и мамина младшая сестра Марина. Где они жили до нашего переезда в Ленинград я не помню.

Кроме яблонь, в саду росли большие деревья, по моему тополя. Во всяком случае перед окном моей комнаты я всегда видела ветви деревьев. Я не помню, чтобы у нас с семьей Хабаровых было близкое знакомство, но иногда они к нам приходили, иногда мы (во всяком случае я) сидели у них на огромной застекленной веранде, иногда мы вместе играли в крокет. С дочкой мы иногда разговаривали о литературе, почему-то вспоминается наш спор о повести Достоевского "Дядюшкин сон". А иногда бывали у нас музыкальные вечера, причем происходили они у Хабаровых. Их дочь серьезно занималась музыкой и у них был очень хороший рояль. У отца из давних времен (вероятно еще из семейства Кинертов) была знакомая Тулия Августовна Шлидерман. Это была уже сравнительно пожилая дама, во всяком случае заметно старше родителей. В молодости она с отличием кончила то ли консерваторию, то ли еще какое то высшее музыкальное училище (может быть даже в Германии) и были все надежды на то, что она станет знаменитой солисткой. Но что-то случилось у нее с руками, она не могла уже подолгу играть и карьеру сольного исполнителя пришлось сменить на карьеру педагога известных сольных исполнителей.. Тулия Августовна регулярно навещала нашу семью и устраивала настоящие концерты. Особенно она любила Шопена, Шумана и Шуберта. С тех пор я очень люблю музыку, но сама никакими способностями не обладаю. Какое то время меня пробовали учить музыке у лучшей ученицы Тулии Августовны, но сравнительно скоро отступились, хотя отцу очень хотелось, чтобы я выучилась по настоящему играть. Дело в том, что сам отец был очень музыкален и обладал удивительной способностью к импровизациям. Он не знал нот, но мог неожиданно сесть за рояль и исполнить "неизвестно что", но несомненно прекрасно. Тулия Августовна очень высоко ценила эту способность отца и на наших домашних концертах музыка Шопена иногда чередовалась с отцовскими бурными импровизациями. Впоследствии я сталкивалась с людьми, не учившимися музыке, но способными воспроизвести любое музыкальное произведение, причем не только мелодию, а с аккомпанементом и в нужном темпе, но с такими способностями, как у отца, к собственным импровизациям, я не встречалась никогда. Наши домашние концерты происходили всегда не у нас, а на веранде у Хабаровых. Летом, когда двери в сад были открыты, на улице у ограды собиралось иногда изрядное количество слушателей.

Но куда же меня унесло, ведь мы только что приехали в Ленинград! Будем считать, что с нашим домом и его обитателями я познакомила. Дом действительно был великолепный и мне больше никогда за всю мою долгую жизнь не довелось жить в таких условиях.

Перейдем к школе. Тогда был период всяческих экспериментов в области образования. Для того, чтобы школьники, оканчивая школу, кроме общего образования имели еще какую-нибудь специальность, было решено после 7 классов школы продолжать еще двух (или 3-х?) годичное специализированное обучение. Окончив 7 классов учащиеся могли выбрать по собственному желанию (или по желанию родителей) специализированный техникум, в котором наряду с общеобразовательными предметами, получали какую-нибудь техническую или гуманитарную специальность. Иногда эти техникумы создавались при каких-нибудь заводах, а иногда (большей частью для гуманитарных специальностей) при больших школах выделялись для этих техникумов специальные помещения и приглашались специальные преподаватели из ВУЗ-ов или университетов. Ко времени переезда в Ленинград, Олег окончил 6 классов московской школы, а я пять. Не помню какую специальность выбрал Олег, но его определили в большую школу на Каменноостровском, где техникум находился в помещении школы. До сих пор помню даже номер этой школы (школа №181). Она находилась приблизительно на середине между площадью Льва Толстого (пересечение Каменноостровского и Большого проспекта) и Кронверским проспектом.

Я пошла учиться в обычную школу семилетку. Учиться мы начали не с самого начала учебного года, но не позднее, чем в середине октября. Моя школа тоже находилась на Каменноостровском на самом углу Большого проспекта, совсем недалеко от нашего дома. Нужно было только пересечь Малый проспект, пройти буквально два или три дома и пересечь Большой. Это занимало не больше 5-7 минут. Здание школы с башенкой стоит до сих пор, но что в нем сейчас я не знаю.

Свой первый день в школе я никогда не забуду. Ввели меня в класс, посадили с кем-то за парту и ничего примечательного в первую половину дня не происходило. Началось все после большой перемены, после которой по расписанию был урок немецкого. Преподавательница немецкого, высокая худая, пожилая женщина по прозвищу "Селедка", была классным руководителем нашего класса. У класса возникли с ней какие-то трения и было решено отомстить "Селедке". Ситуация возникла сложная. С одной стороны, "новенькой" не следовало бы участвовать в акте мести, а с другой стороны, мое присутствие мешало замыслу. А замысел состоял в том, чтобы "Селедка", войдя в класс, увидела бы полное отсутствие учеников. Класс наш располагался на втором этаже и окна его выходили не на Каменноостровский, а во двор, на крышу какой то одноэтажной пристройки. Одно окно было специально подготовлено к выполнению намеченного плана, через него все должны были вылезти на крышу пристройки, пробраться вдоль стены здания и спрятаться за его выступом.

С "Селедкой" я была уже знакома, это она с утра представляла меня классу. Надо сказать, что у меня к ней никаких претензий не было, она мне даже понравилась. Но что было делать? Если остаться в классе, то придется или врать или раскрыть заговор. Я предпочла присоединиться к заговорщикам. Я прекрасно помню, как мы стояли, прижавшись к стене, замерев в молчании после того, как прозвенел звонок на урок. Прекрасно помню, что заговор удался на славу, что мы дождались ухода "Селедки", успели вылезти и занять свои места к моменту возвращения "Селедки" вместе с директрисой. Помню, что директриса сказала мне, что это "плохое начало для новенькой".

Несмотря на плохое начало, в школе я быстро прижилась и с удовольствием проучилась в ней два года (6-ой и 7-ой классы). До реформы образования школа была 9-ти леткой и в ней "доучивались" восьмые и девятые классы.

Учителей в школе я почти не помню, кроме учителя физкультуры Анатолия Григорьевича Григорова. Это был действительно замечательный педагог, его обожали все и младшие и оставшиеся еще старшие классы (8 и 9). Он сумел не только сделать физкультуру любимым предметом, но и объединять учеников разных классов вне школы. Зимой он собирал желающих из разных классов в лыжные пробежки по замерзшим Невкам, устраивал соревнования. Я помню, какие великолепные лыжницы были в старших классах, их фотографии попали как-то даже на обложку спортивного журнала. Летом он выводил свою команду на стадион имени Ленина около Тучкова моста и устраивал там легкоатлетические соревнования. Как-то летом там снимались спортивные соревнования для кино. Киношники попросили А.Г, привести для съемок свою школьную команду и мы несколько дней подряд специально ездили туда для съемок. Впоследствии кто-то видел эту картину в кино и узнал нас, промелькнувших в течение доли минуты, в какой то сцене спортивных соревнований. Благодаря Анатолию Григорьевичу я очень увлеклась спортом, который и раньше мне нравился, а теперь стал чуть ли не любимым занятием. Во внешкольном спортивном кружке в основном были ребята из 8-х и 9-х классов, из нашего класса была по-моему я одна, но и школьные уроки физкультуры Анатолий Григорьевич умел делать интересными для всех. Он умел во время похвалить, пробудить интерес в самых слабых и неумелых. В нашем классе две девочки занимались в балетной школе и, хотя на спорткружок у них времени не было, на уроках физкультуры они всегда были одними из лучших. Помню, как однажды Анатолий Григорьевич перед всем классом сказал про одну из них и про меня: вот попомните мои слова "у них и после 50-ти лет не будет живота, и они никогда не будут толстыми". Ну что же, думаю, что он оказался прав. Из учеников школы я помню Нину Смурову. Это была высокая красивая белокурая девочка с длинной, толстой косой, из интеллигентной семьи. По-моему она хорошо училась и была из самых заметных в классе. Хотя мы с ней одно время дружили, особых подробностей про нее я не запомнила. Почему-то запомнилось, как однажды мы с ней возвращались с прогулки. Темнело, в окнах постепенно зажигались огни и освещали внутренности квартир первых и полуподвальных этажей. И вдруг Нина с улыбкой сказала: "Знаешь, что я больше всего люблю на прогулках? Заглядывать в окна и наблюдать жизнь самых разных людей, это интереснее любой книжки".

Помню еще Нину Болошко, коренастую, но не толстую девочку из рабочей семьи, с темными прямыми волосами, с челкой, широким лицом и умными большими глазами навыкате (может быть, у нее была "базедова" болезнь?). Волосы у нее были стриженные, что тогда среди нас было редкостью. Я сама тогда носила длинные волосы, хотя коса у меня была довольно жалкая и я ее даже стеснялась. С Ниной Болошко мы дружили. Она была резкой в суждениях и не очень дружила с другими девочками. Надо сказать, что мне сейчас трудно определить точно какие события происходили в первый год школы (6-ой класс) и какие во второй (7-ой класс), тут у меня возможна путаница, но думаю, что особенного значения это не имеет. Раз уж я вспомнила о Нине Болошко, то придется описать проделку, которую мы учинили вместе с Ниной.

Как-то в школе была организована литературная викторина. Основными организаторами были конечно "старшие" классы, а об участии 6-х и 7-х классов были споры. В ходе этих споров один из главных организаторов, толстенький, маленький, но острый на язык, очкарик Борис (не помню фамилии) на одном из организационных собраний презрительно заметил, что "малышню" (6 и 7-ые классы) лучше не допускать, так как для них вся литература еще впереди. Представителем "малышни" присутствовала на этом собрании Нина Болошко, и была возмущена выступлением Бориса, хотя к участию в викторине мы в результате были допущены. Викториной была увлечена вся школа, вопросы были составлены очень интересные по произведениям многих классиков, а также на знание их жизни. Школа "бурлила" целую неделю до опубликования результатов. В один из дней этой "викторининой" недели ко мне подошла Нина и предложила отомстить Борису за его выступление против участия в викторине наших классов. План был такой: написать Борису любовное письмо в стиле письма Татьяны Онегину и поиздеваться в нем над главными физическими недостатками Бориса, которых было предостаточно. Прямо скажем план был постыдный и я это прекрасно понимала, т.к. мне с детства внушали, что смеяться над физическими недостатками людей недостойно и даже грешно. Тем не менее я согласилась. Стихотворных способностей у нас не хватило и письмо наше только начиналось словами Пушкина:

"Я вам пишу, чего же боле,
Что я могу еще сказать?
Теперь я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать".

Ну а далее следовали злые, издевательские "восхваления" всех Борисовых деталей лица и фигуры, а также черт характера. Писали мы с увлечением и получилось хлестко, но.. стыдно. Потом мы выяснили где именно на вешалке висит Борино пальто и сунули ему в карман письмо в запечатанном конверте. Не помню уже как до нас добрались, но был вызов к директрисе и длинная, нудная лекция о наших дурных задатках, но кончилась она эффектно (дело было накануне оглашения результатов викторины): "Кстати могу вам по секрету сообщить, что первое место по викторине присуждено Борису". Директриса не предала огласке эту историю, но заставила извиниться перед Борисом. Не помню, как было у Нины, но я извинялась совершенно искренне. Для полноты картины еще добавлю, что "малышня" получила вполне достойные результаты, что было признано и старшими.

А теперь расскажу о своей главной подруге тех школьных лет, дружба с которой, хоть и урывками, но прошла через всю нашу жизнь, Але Безикович. Сначала Аля бывала у нас дома, а наши мамы уже были знакомы по телефону. Потом однажды они договорились, что после школы я пойду не домой, а к Але. Аля жила в одном из огромных серых домов, почти на площади Льва Толстого, в тупике, выходящем к речке Карповка, совсем близко от нашего дома и от нашей школы. Семья Али, как и ее квартира, произвела на меня неизгладимое впечатление. Семья жила на предпоследнем (по-моему 6-ом) этаже. Это была огромная петербургская квартира, уставленная старинной монументальной мебелью (я хотела было написать громоздкой или массивной, но оба слова показались мне неподходящими) и увешанная столь же монументальными картинами. Вдоль стен шкафы, за стеклянными дверцами которых, располагалась огромная библиотека. У меня было впечатление, что я попала в картинную галерею и одновременно в музей книги. В просторной столовой за стеклами буфета были видны прекрасные сервизы и хрустальные бокалы и рюмки, которым тоже наиболее подходящим местом, казалось, должен быть музей, а не обыкновенная квартира. Таково было мое первое впечатление и хотя впоследствии я бывала в этой квартире очень часто и даже иногда живала по много дней, я никогда не забуду моего первого впечатления. Долгое время я была уверена в том, что квартира эта принадлежала не одному поколению хозяев, но впоследствии выяснила, что создателем этого музейного великолепия являлся отец Али. У Али была обычная, но просторная комната, вполне приспособленная и для занятий и для отдыха, и для спанья. За обедом собралась вся семья. Алин отец Яков Самойлович был профессором математики в Ленинградском университете. Это был высокий, чуть сутулый человек, с резкими, как бы высеченными из камня, чертами лица и профилем, напоминающим орла или ястреба, с пронзительным, даже чуть хищным взглядом из-под густых бровей. Я тут же представила себе как должны были трястись студенты, сдавая ему экзамены. Сначала он мне показался угрюмым и нелюдимым, и я никак не могла определить его национальности. (Оказалось, что он караим). Постепенно я заметила озорной блеск, временами проскальзывавший в его глазах, и поняла, что мое первое впечатление ошибочно. Алина мама Екатерина Ивановна была болгаркой. Она была невысокой, чуть полноватой женщиной с удивительно красивым, славянского типа лицом, темными волосами и прекрасными умными и добрыми глазами. Большая темная родинка на щеке только оттеняла ее красоту и делала ее лицо надолго запоминающимся. Я так долго останавливаюсь на внешности родителей Али потому, что и сама Аля имела внешность совсем незаурядную. У Али были роскошные черные волосы, волнистые и очень густые, заплетенные в две длинные толстые косы. Брови были отцовские, но глаза более мягкие и губы большие, добрые. Конечно не было в ее лице маминой красоты и мягкости, но внешность была бросающейся в глаза и очень привлекательной. Жизнь показала, что Алина внешность нравилась очень многим, она пользовалась успехом и сохранила привлекательность до последних лет жизни. Итак за обедом собралась вся семья. Надо сказать, что обеденная церемония произвела на меня не меньшее впечатление, чем квартира. Большой стол был накрыт не клеенкой а настоящей накрахмаленной белой скатертью. Перед каждым одна на другой стояло не меньше трех тарелок, для ложек, вилок и ножей около каждого прибора специальная стеклянная подставка справа, а слева белоснежная салфетка, свернутая трубкой и скрепленная специальным кольцом. Екатерина Ивановна во главе стола выглядела королевой. Ассортимент закусок был настолько обилен и разнообразен, что было вполне возможно только ими и ограничиться. Яков Самойлович, сидящий напротив меня, изображал радушного хозяина и пододвигал ко мне то селедку, то балык, то копченых угрей, то маслины, и тут оказалось, что большую часть великолепных закусок я не ем. Яков Самойлович, да и все остальные, были искренне удивлены, но на дальнейшую процедуру обеда это не повлияло. Зато на протяжении всего нашего долгого знакомства Яков Самойлович разыгрывал со мной обязательную процедуру радушного угощения всяческими несъедобными для меня яствами, и каждый раз изображал удивление, а я ему подыгрывала, так уж у нас повелось. За столом прислуживала и подавала очередные блюда домработница. Таковы были мои первые впечатления о семье Безиковичей. Как я уже писала, Аля была в школе моей главной подругой, но спортом она тогда особенно не увлекалась и с моими спортивными друзьями близко не общалась.

А в школе мне еще запомнилось первое в моей жизни тестирование, которое в те годы начало входить в моду, но потом заглохло на долгие годы. Однажды весь наш класс сняли со всех уроков и отправили в специальное учреждение, занимающееся этим делом. Было очень интересно: нужно было отвечать письменно (да, нет, не знаю) на самые разные вопросы, разглядывать разные картинки и описывать их, решать "на время" самые различные задачи. Сейчас я уже ничего, конечно, не помню, но помню, что было интересно. Потом в школу прислали результаты, выраженные в количестве баллов. Помню, что результаты более или менее соответствовали сложившемуся представлению об учениках класса. Небольшая группа, состоящая из 3-х-5-ти учеников получили самые высокие баллы, мало отличающиеся друг от друга (у меня было 2-е место), были и такие, которые получали очень низкие балы, а некоторые вообще не получили никакой оценки, т.к. не поняли что требовалось делать в том или ином задании. Но самым удивительным для всех учеников и учителей было то, что самый высокий балл (хоть и не намного отличающийся от передовой группы) и 1-е место получила девочка, почти никогда не получавшая ни по одному предмету хороших оценок, типичная "троечница", правда по любому вопросу имевшая свое собственное мнение, не совпадающее с мнением "большинства". Я до сих пор помню и как она выглядела (крупная, с большими, крупными чертами лица, губастая, с темными прямыми стрижеными волосами) и как ее звали (Валя Семина). Никаких последствий это тестирование не имело, пообсуждали и забыли.

В конце первого ленинградского учебного года (1927-1928г.) у меня впервые появился друг - мальчик. Он был из нашего спортивного кружка, но учился уже не в школе, а в каком то техникуме, причем не на первом курсе, а на втором или даже третьем. Однако с Анатолием Григорьевичем и со старыми спортивными друзьями, он отношения не прерывал и часто приходил на наши занятия. Началось с того, что он как-то подошел ко мне и спросил умею ли я кататься на велосипеде. К тому времени все старшеклассники увлекались катанием на велосипедах и по вечерам "гоняли" на велосипедах по "островам". Велосипед у меня уже был, но кататься на нем я еще не научилась. Узнав, что я не умею, он предложил научить меня, уверяя, что для этого достаточно одного вечера. Звали моего добровольного учителя Виктор Колпаков. Он был очень хорошим спортсменом и пользовался среди старшеклассников школы большим авторитетом. Кроме того он был внешне очень привлекательным: среднего роста, с хорошей спортивной фигурой, с открытым красивым лицом и светлыми волнистыми волосами. Поэтому и среди старшеклассниц он пользовался большим вниманием. Естественно, что мне, ничтожной "шестиклашке", его предложение очень льстило и я согласилась. На следующий день после школы мы отправились с ним в парк ближайшего Крестовского острова, ведя велосипед "в поводу". В парке началось обучение. Прекрасно помню, как я ехала по грунтовой проезжей части, отделенной от пешеходной дорожки бетонными столбиками, отстоящими друг от друга на расстоянии 3-х-4-х метров, как меня неизменно заносило почему-то именно на столбик, как я с трудом вырулив и избежав столкновения, продолжала ехать уже по пешеходной дорожке, а у следующего столбика опять повторялось то же самое и так до тех пор пока я наконец не "почувствовала" велосипед и не смогла ехать прямо, и столбики меня больше не притягивали. Весь этот зигзагообразный путь Виктор неотступно бежал за мной, прислонив свой велосипед к какому то дереву. Наконец он скомандовал мне слезть и повел мой велосипед обратно к тому месту, где нас дожидался брошенный на произвол судьбы его собственный велосипед. Оба мы были красные и мокрые от пота, он от длительной пробежки, а я от пережитого напряжения и возбуждения. Потом, рассматривая след моего велосипеда, мы решили, что его можно принять за след классного велосипедиста, специально совершавшего "зигзаг" между столбиками. В этот раз мы еще покатались немного. Виктор выбирал дорогу, а я старалась следовать точно за ним. Домой мы уже ехали на велосипедах по Каменностровскому и я чувствовала себя совершенно уверенно.

С тех пор почти каждый день после школы мы отправлялись вместе на велосипедах на острова и обязательно каждый раз доезжали до "стрелки" на Елагином острове. Там мы садились отдыхать и просиживали иногда довольно долго, разговаривая обо всем, что приходило на ум, но почему-то никогда не спрашивали друг друга о своих семьях. Я так и не узнала из какой он семьи, с кем живет и даже где живет. Виктор называл меня придуманным им именем "Ирюсик" и утверждал, что так меня никто больше никогда не будет называть. Так оно и было. Так прошла весна, кончилась школа, все школьники куда-то разъехались на лето, вечера становились все длиннее, приближались белые ночи, а мы все продолжали наши поездки на "стрелку". Виктор сдавал экзамены в техникуме. Как-то раз по настоянию родителей, я показала им своего "друга", но даже в дом он не заходил, просто мы зашли в наш сад после поездки и поговорили немного все вместе. Родителям он понравился и никаких возражений против нашей дружбы не возникло. Это было какое то удивительное время. Настроение чудесное, каждый день наполнен ожиданиями вечерней прогулки и уверенностью, что она обязательно состоится. Днем я спрашивала всех домашних, чем я могу помочь, бралась за любую работу, лишь бы ничто не помешало уехать вечером. Но однажды я узнала, что на днях мы уезжаем на лето в какую то глухую деревню, в которую надо довольно сложно добираться от станции "Молоди" Октябрьской ж.д. Это была для нас неприятная новость и я огорчилась. Виктор тут же придумал способ общения на лето. Поскольку отец каждую неделю приезжал к нам на воскресенье, Виктор сказал, что будет опускать для меня запечатанное письмо каждую неделю в наш почтовый ящик, и отец будет привозить его в деревню. Связь, вроде, получалась надежная, но односторонняя, т.к. заходить к нам домой за моим письмом и, следовательно, общаться с папой, он не захотел. Из этого лета в деревне, в отличие от всех прочих летних каникул, я не запомнила буквально ничего, кроме ожидания еженедельных писем от Виктора и того, что все лето я запойно читала. А письма приходили регулярно и начинались все одинаково: "Ирюсик, дорогой", а дальше следовали не менее 4-х страниц, написанных убористым почерком, в которых Виктор писал о том, как он успешно сдал экзамены, о том, что он собирается уехать по распределению в Среднюю Азию (я не помню какой именно техникум он окончил), отработать там положенные два года, а уж потом поступать в институт.

Я сейчас не могу вспомнить, кто именно из нашей семьи жил в то лето в этой деревне, был ли там Олег (по моему его не было). Именно в это лето я начала по настоящему читать. В этом отношении Олег опередил меня больше, чем на полтора года нашей разницы в возрасте, и давно уже перечитал всю юношескую литературу: Майн-Рида, Луи Буссенара, Хаггарда, Фенимора Купера и др. Я же почти все это пропустила, зато этим летом прочла все книги "Карьеры Ругонов" Золя, подряд Мопассана, Мольера, Бальзака, а потом взялась за русских классиков.

Из летних воспоминаний помню только как мы добирались от станции Молоди до нашей деревни по невероятно разбитой, ухабистой дороге, на телеге, запряженной двумя лошадьми, и как эта телега один раз даже перевернулась и пришлось собирать разбросанные по дороге пожитки, а потом еще залечивать многочисленные ссадины на руках и на ногах. И еще почему-то помню, как в соседней с нашей избе, сидит каждый день на крылечке семилетняя деревенская девочка в повязанном по бабьи под подбородком платке и тоненьким голоском, но очень правильно, выводит длинный, задушевный мотив одной и той же песни: Скакал казак через доли-и-ину...

Кончилось лето, опять Ленинград, школа и только через несколько дней наконец встреча с Виктором. Мы опять на "стрелке", одеты по осеннему, потому что дует сырой, пронизывающий, холодный ветер и разговор получился неожиданно холодный.

Виктор сказал мне, что он уедет через несколько месяцев, но встречаться нам больше не следует. Дело в том, что он встретил очень хорошую девушку, что она ему очень нравится и собой хороша "как цветочек" и мне бы она тоже понравилась, но лучше нам не встречаться, так как ей наша дружба может не понравиться, может не так понять. У меня давно уже выработалась привычка не показывать своих эмоций, ни положительных, ни отрицательных. Я сказала только, что мне было бы интересно посмотреть на его "цветочек", но я не настаиваю. Еще Виктор сказал, что у него есть очень хороший друг, Коля Одинцов, который учится в пожарном техникуме, и который все знает про нашу дружбу. Так вот Виктор хочет меня с ним познакомить, тогда он будет уверен, что если у меня случится какая-нибудь неприятность, то Коля всегда поможет. Справедливости ради должна сказать, что про Колю Виктор мне часто рассказывал и даже в письмах (в отличие от "цветочка") иногда о Коле писал. Я поняла, что Коля долгое время дружит с Виктором и буквально боготворит его и состоит при нем вроде "пажа", готовый явиться на помощь или при любой необходимости по первому знаку своего "сеньора". Сначала я хотела было отказаться от знакомства с Колей (замену что ли себе готовит?), а потом решила, что этого делать не следует. Ведь Виктор передо мной ни в чем не виноват, никогда ни разу у нас не заходило даже речи о любви, никогда ни разу мы не поцеловались, даже мысли такой не было. А я разве люблю Виктора? Просто мне было лестно думать, что ему, такому интересному, гораздо более взрослому, чем я, нравится проводить со мной время. Мне с ним было хорошо и интересно, так же как и ему со мной, но ведь именно так и должно быть при настоящей дружбе. При чем здесь любовь? Разве он не рассказал мне, как своему другу, о возникшей у него любви? Пожалуй возникло у меня кроме дружбы еще что-то вроде чувства собственности, что он именно мой друг. Но ведь я никогда и никому этого не показывала, и о наших встречах никому не рассказывала, хотя мы никогда ни от кого не прятались. Пожалуй что-то во мне могло зародиться, а может быть уже и начало зарождаться летом, Но Виктор тут не при чем. Коля, так Коля, по крайней мере встретимся еще хоть один раз. И встреча состоялась, буквально на следующий день: мы поехали на "стрелку" уже втроем. Коля оказался невысоким, темноволосым, очень живым и веселым пареньком. Бросалось в глаза, что Виктора он обожает и готов повиноваться ему во всем., но и Виктор явно относился к Коле, как к самому близкому другу. В этой встрече я поняла, что мое первое впечатление об их отношениях было ошибочным, никакой Коля не "паж". Скорее его отношение к Виктору напоминало отношение младшего брата к любимому старшему. А с Колей мы действительно оказались скоро в одной компании, но об этом я пожалуй еще напишу. Вернувшись домой после нашей последней встречи с Виктором, я была очень расстроена, но вида никому не показала, только постаралась поскорее уйти в свою комнату. Когда легла спать, долго не могла заснуть, а после того как заснула, вдруг среди ночи проснулась оттого, что повторяю какие то сами собой рождающиеся фразы. Я встала, села к столу и решила записать фразы, крутящиеся в голове. Ну прямо письмо Татьяны! Получилось довольно длинное "неизвестно что", в конце даже похожее на стихотворение. Я довольно долго сохраняла листочек, но в конце концов потеряла, а запомнились только самые первые, неизвестно на что похожие строчки:

"Все кончено, забыто все,
Ни тени отношений и радостей минувших
Ничего!
А настоящее так пусто, так темно!
И взгляд так холоден, суров и безучастен".

Дальше ничего не могу вспомнить, да это и к лучшему. Вот так закончилось мое недолгое, но самое первое увлечение (все-таки это было, наверное увлечением). Доказательством этого утверждения может служить мое полное безразличие в следующем учебном году к мальчикам. Вспоминаю один случай на школьном вечере, кажется посвященном празднику 7 ноября. Был среди оканчивающих школу девятиклассников один мальчик, Юра Виксель. Он слыл в школе завзятым "сердцеедом", не пропускающим без внимания ни одной сколько-нибудь хорошенькой, или вообще чем-либо выделяющейся из других девочки. Этот Юра одевался всегда по последней моде и был знаменит не только своей популярностью среди девочек, но и своим острым языком и умением давать всем прозвища (особенно девочкам), подолгу "прилипающие" к ним. Поэтому он не только был всегда центром внимания, но его и побаивались. Так вот на упомянутом школьном вечере он почему-то начал "ухаживать" за мной: не отходил ни на шаг, рассказывал всякие истории, давал едкие характеристики окружающим и вообще явно старался понравиться. Мне это было не только неприятно, но даже по настоящему противно. В конце концов я решила уйти домой и в раздевалке услышала весьма интересный разговор. Ох уж эта наша школьная раздевалка, чего там только не услышишь; ничего не видно и все слышно! На этот раз я услышала разговор Юры и его приятеля. Приятель выяснял, почему это Юра вдруг обратил внимание на меня. И чего ты в ней нашел? На что Юра ответствовал: "Ты же знаешь, Тата Степневская больна, вот я и решил развлечься, думал что она сразу "втюрится", но кажется не получилось; но, кстати, у нее ноги очень красивые. Я незаметно оделась и ушла, но с тех пор я знала, что кое-какими достоинствами я все-таки обладаю: кроме "хорошего характера" у меня оказывается, ноги красивые (а Юре в этих вопросах можно доверять).

Забегая вперед, я опишу тут же еще одну, и действительно уже последнюю встречу с Виктором Колпаковым. Пишу об этой встрече здесь, т.к. вряд ли я вспомню о ней, когда буду описывать те будущие времена.

1938 год. Отец и Олег арестованы. Только что я получила известие о высылке моей мамы в Казахстан. Все комнаты нашей квартиры опечатаны. Мы с моим мужем Толей живем в единственной, оставленной мне неопечатенной комнате. К нам почти никто не звонит и не приходит. И вдруг звонок во входную дверь. Толя пошел открывать и вернулся с удивлением: "Какой то Виктор Колпаков, ты знаешь такого?" "Ну конечно", - кричу я и выбегаю навстречу. Действительно передо мной Виктор, повзрослевший, но почти такой же, как прежде (а ведь прошло почти 10 лет). Поначалу беседа не клеится, нам явно мешает Толя, который никого из моих ленинградских друзей того времени не знает и даже никогда не слышал о них. Рассказываю Виктору о наших трагических событиях, расспрашиваю о его жизни за эти годы, но ничего как следует не воспринимаю. Наконец догадалась устроить чай, и постепенно разговор "пошел" и Толя стал понимать что к чему. Спрашиваю Виктора, как ему удалось меня найти. Ну, конечно, Коля Одинцов. Он как-то приезжал в Москву (еще в благополучные времена) и я даже возила его к кому-то на дачу, или может быть он ходил вместе с нашей компанией в один из подмосковных походов. Мы просидели довольно долго, и когда Виктор уходил, он сказал мне: "У тебя очень симпатичный муж, и я теперь могу больше за тебя не беспокоиться". Больше мы с Виктором никогда не встречались, и я о нем больше никогда и ничего не слышала. А жаль!

Второй школьный год прошел как-то незаметно и никаких новых воспоминаний о школьной жизни у меня не появилось, так какие то обрывки. Самый старший 9-тый класс ушел из школы, бывший 8-ой класс стал девятым, а мы, перейдя из 6-го в 7-ой класс тоже наряду с 9-ым учились в школе последний год. Мы уже не "малышня", мы уже почти как девятиклассники: выпускники, заканчивающие школу. Много разговоров о том куда пойти учиться, какой выбрать техникум? Мы с Алей Безикович склонялись к тому, чтобы пойти в электроизмерительный техникум при заводе "Электроприбор". Во-первых он за первый год своего существования сумел приобрести очень хорошую репутацию, а во-вторых он тут же на Петроградской стороне, сравнительно близко от наших домов. С Алей мы дружим, она "свой" человек в нашем доме, а я в их семье. Только в спорте я Алю не помню. Помимо школы я увлекалась в этот 1928/1929 год чтением. Приставала все время к отцу: "скажи что читать" и читала очень много. Однажды он принес только что появившуюся книгу Ремарка "На западном фронте без перемен". Я ее быстро проглотила и мы обсуждали ее вместе с отцом. Помню, что он тогда сказал: "книга великолепная, интересно только станет ли она у этого писателя единственным шедевром, или это появился новый талантливый писатель. Написать одну, даже очень хорошую книгу, может иногда, на основании сильных ярких переживаний даже не настоящий писатель. Посмотрим что покажет будущее". Как известно будущее показало, что Ремарк действительно оказался одним из лучших писателей ХХ века.

Очень мало у меня воспоминаний тех лет об Олеге. По-видимому каждый из нас жил тогда своей собственной жизнью, мало связанной друг с другом. Однако вдруг всплыло одно воспоминание, даже скорее не воспоминание, а яркая картинка. Мы идем втроем по Каменноостровскому: Олег, Павел Федоров и я (значит было общение с Павлом Федоровым, но наверняка больше не у меня, а у Олега). Проходим мимо моей школы и Павел с увлечением рассказывает нам, что в прошлом году в этой школе училась удивительная девочка, в которую все (в том числе и он) были влюблены. Звали ее Надя Гомза и была она активной деятельницей модного тогда школьного самоуправления. Надя пользовалась непререкаемым авторитетом у учителей, и школьников. Кроме того она была удивительно красива: высокая, стройная, с вьющимися каштановыми волосами и большими лучистыми синими глазами. Ко времени нашей прогулки Надя где-то работала и стала, кажется, известным в Ленинграде комсомольским работником. Самое интересное, что я ее, по-видимому, в школе видела, так как даже сейчас помню как она выглядела, но сама с ней никогда не пересекалась. В ответ на восхищенные воспоминания Павла о Наде, Олег рассказывает о своем увлечении девочкой из их техникума, которая жила в доме, мимо которого мы как раз проходили. Это был дом 26/28, большой очень красивый. 4-х этажный серый дом, занимающий в длину чуть ли не целый квартал, немного уходящий в глубину от фасадов остальных домов. Подругу Олега звали Нина Иконникова. По-видимому дружили они не один год, и я видела ее много раз и до сих пор помню как она выглядела. Это была темноволосая девочка со стрижеными волосами, с черными навыкат глазами, с очень привлекательным умным лицом. Кажется у них с Олегом были довольно сложные, не всегда ровные отношения, но это было сильное увлечение. Вспоминаю об этом так подробно, чтобы доказать (в основном себе), что мы с Олегом общались и даже поверяли друг другу свои личные дела, но все это запрятано так глубоко в моей памяти, что никак не хочет "явиться по вызову".

Вспоминаю еще, как по вечерам я иногда забиралась по лестнице к бабушке и Марине. Я уже упоминала о неудачных попытках Марины приобщить меня к поэзии, но иногда мы разговаривали подолгу. Как-то я делилась с ней своими впечатлениями о только что прочитанной "Яме" Куприна и говорила, что сейчас, наверное, ничего подобного не существует, а Марина обратила мое внимание на дочь дворника нашего дома. Почему она целыми днями ходит неряшливо одетая, заспанная, а вечером преображается и выходит из дома эдакой красоткой, с накрашенными губами и подведенными глазами? Для меня это было открытием.

В этом году я очень привязалась к маме. Мне нравилось разговаривать с ней о прочитанных книгах, ходить вместе с ней по городу за покупками, помогать ей по хозяйству. Отец подарил маме собаку и совсем даже не охотничью, а жесткошерстого фокстерьера. Родословная у нее была почище княжеской, она состояла на учете в обществе любителей собаководства, где ей выдали паспорт на нескольких страницах, в котором было, по крайней мере, по три имени и с отцовской и с материнской стороны. Ее имя по паспорту было "Ава-Аунт-Сан", но у нас она была просто "Тетка". Вскоре общество собаководов организовало выдачу ее замуж за столь же чистокровного "папочку", причем отказаться было невозможно, так как в обществе была, оказывается, длинная очередь на ее чистокровных потомков. Роды прошли благополучно и некоторое время у нас в гостиной стоял деревянный загончик, в котором жили 5 или 6 очаровательных щенков, на которых приходили смотреть все наши знакомые. У мамы забот, конечно, прибавилось, но не надолго, к тому же они очень хорошо окупились. За каждого щенка общество собаководов заплатило немалую сумму, и к тому же, само занималось их распределением. К нам приходили за щенками посланцы из общества, и довольно скоро наша Тетка осиротела и осталась одна. Я пытаюсь сейчас вспомнить была ли у нас в те годы домработница, не могла же мама одна справляться с такой большой квартирой и с семейством в 6 человек. Вспоминаю безрезультатно. По-видимому была приходящая домработница, иначе бы я не могла ее не запомнить.

Я пыталась представить себе как мы жили в те годы с материальной стороны. У меня сложилось впечатление, что семья жила в полном достатке, могла себе позволить любые поездки летом, приличное питание. В то же время, мне кажется, что я никогда не имела дорогой красивой одежды, но думаю, что было это не от недостатка денег, а от убеждения родителей в том, что дети не должны одеваться дорого. До поры до времени меня это совершенно не интересовало, но в год окончания семилетки у меня сложились две совершенно различные внешкольные компании и в одной из них я начала чувствовать, что одета хуже других. А компании мои были такие: в одну компанию меня привел Коля Одинцов, тот самый Коля, которому Виктор поручил опекать меня, уезжая со своим "цветочком" в Среднюю Азию. В этой компании были, в основном мальчики и все были значительно старше меня. Мальчики были все довольно серьезные и каждый чем-то интересовался, но вместе с тем никакого общего, объединяющего всех интереса, не существовало. Собирались раза два в месяц, у каждого накапливались какие-нибудь интересные новости. Учились все в разных техникумах, и только я одна была еще семиклассницей. Рассказывали друг другу о прочитанных книгах, обменивались книгами, рассказывали о своих учебных заведениях, рассказывали анекдоты и, впервые в моей жизни, я присутствовала при разговорах о политике. Самым веселым членом компании был Коля, а самым умным и интересным рассказчиком был некто Всеволод Краснопольский, высокий и вообще большой мальчик, отнюдь не спортивного типа. Он был пожалуй даже красивый, но немножко слишком громоздкий. Мы всегда приходили вместе с Колей, но никаких чувств, кроме дружеских, между нами не было. Одно время Коля пытался было "ухаживать" за мной, но поняв, что ничего не получится, стал хорошим другом. В этой компании, которая существовала и на следующий год, у меня никогда не возникал вопрос о том, как я одета, хотя некоторые мальчики (например Всеволод) одевались очень хорошо. Раз уж я начала об этой компании, добавлю еще, что на следующий год у нас политических дискуссий становилось все больше, и анекдоты рассказывались в основном политические и иногда даже опасные. По-видимому в компании нашей подобрались исключительно порядочные и неболтливые люди, потому что ни у кого никогда никаких неприятностей из-за наших "разговорчиков и анекдотов" не возникало. Для примера приведу один анекдот, который помню до сих пор. Хотя я анекдотов не люблю и совершенно бездарна в их воспроизведении, этот мне настолько понравился, что я рискну попробовать пересказать его:

"Сталин очень любил курить трубки, знал в них толк и ценил хорошие. Однажды, когда ему потребовалась новая трубка, ему посоветовали обратиться к очень хорошему мастеру. Мастер сделал по его заказу трубку и когда эту трубку принесли Сталину, она так ему понравилась, что он захотел отблагодарить мастера и велел привести его к нему. Привели. Сталин сказал, что очень доволен и готов сделать для мастера все что он попросит. Мастер долго думал и наконец выпалил: "Стреляйтесь товарищ Сталин!". Конечно рассказан он был мастерски, с использованием манеры разговора и акцента, присущих Сталину, но суть его я все-таки изложила правильно. За такой "анекдотик" в те времена можно было не только вылететь из техникума, но и угодить за решетку и не только рассказчику, но и слушателям.

Вторая моя компания была совершенно другой. В последнем выпускном классе были две девочки: Гуля Отто и Тата Степновская. Они являлись как бы законодателями моды, и около них все время крутились мальчики из того же последнего класса, в том числе и Юра Виксель, о котором я уже писала. Гуля жила в одном из переулочков, выходящих на Большой проспект в маленькой квартирке, мало приспособленной для приема гостей. Именно в этой квартирке, тем не менее, собиралась эта компания. Тут занятия были совсем другие: играли в фанты, в жмурки, танцевали, дурачились, сплетничали. Не могу сказать, что это было для меня интересно, но мне нравилась сама Гуля. Она тоже относилась ко мне хорошо и часто приглашала к себе. Иногда наши занятия становились чуть более серьезными. Одно время было увлечение литературой, тогда в игре в фанты проигравшему задавалось прочесть стихотворение или пересказать кратко какое либо известное произведение. Потом Гуля устраивала чай, а к чаю подавались сладости, принесенные гостями. Одеваться старались во все лучшее, что у кого было. Вот тут то я чувствовала, насколько однообразен и неинтересен мой гардероб, но особенных переживаний по этому поводу не испытывала. Не помню, говорила ли я что-нибудь маме, но в лето после окончания школы она занялась моей одеждой. Мне было сшито на заказ зимнее пальто, передано в мое владение мамино осеннее пальто, которое ей почему-то не нравилось, и куплено кое-что еще из носильных вещей. Ко времени поступления в техникум я уже была одета вполне прилично.

Техникум (1929-1932)

Когда-то в детстве я мечтала стать врачом, потом, после поездки на Кавказ, я какое то время собиралась стать геологоразведчиком и проводить большую часть жизни в походах. В жизни получилось, что мне не пришлось выбирать профессию. Фактически техникум заменял последние классы школы. Мы с Алей выбирали не профессию, а хороший и удобный для нас техникум для продолжения среднего образования. Мы остановились на электроизмерительном техникуме при заводе "Электроприбор". Сейчас, вспоминая учение в этом техникуме, я прихожу к мнению, что наш техникум был очень хорошим. Может быть преподавание русского и иностранного языков, истории и других гуманитарных предметов было на недостаточно высоком уровне, но специальные предметы, да и математику, нам преподавали специалисты самого высокого уровня. Заведующим учебной частью и фактическим хозяином всей жизни техникума был бывший сотрудник завода "Электроприбор" Афраим Моисеевич Турчин. Ко времени нашего поступления (осень 1929 года) техникуму шел всего второй год. Размещался техникум на набережной Невы, сравнительно недалеко от завода. Мне кажется, что было в нем тогда всего 4 группы: две прошлогоднего набора и две наших, новых. Мне кажется, что с зав. учебной частью техникуму очень повезло. Турчин всей душой любил техникум и свою работу в нем и, что немаловажно, любил и знал каждого учащегося не только в лицо, но и по имени, знал все обстоятельства жизни каждого. Связь с заводом поддерживалась самая тесная, все преподаватели специальных дисциплин были работниками завода, все практические работы выполнялись не в каких то специально созданных лабораториях, а непосредственно в лабораториях и цехах завода на самом высоком практическом уровне. Насколько я знаю некоторые, окончившие техникум, не пошли учиться дальше и стали квалифицированными техниками завода "Электроприбор", а некоторые (например моя подруга Аля Безикович) даже окончив университет, выбрали себе профессию, связанную с электроизмерительной техникой, и добились в ней больших успехов, работая в палате мер и весов и других, столь же престижных учреждениях. Я, будучи еще студенткой 1-го курса, участвовала в настоящих испытаниях электроизмерительных приборов.

Глубокой осенью руководитель испытаний Николай Николаевич Разумовский, его помощник инженер Сизов и я отправились втроем на остров Кроншлот, на котором стояла флотилия торпедных катеров. На одном из торпедных катеров нам было разрешено уйти в море, чтобы произвести испытание ряда измерительных приборов специального исполнения, чтобы определить при каких штормовых условиях гарантируется их надежная работа. Погода была выбрана почти штормовая. Торпедные катера изрядно ""трясет" даже на сравнительно малой волне, так что нам предстояло потрястись по настоящему. Даже, когда мы только плыли в Кроншлот на самом обыкновенном катере, мы уже ощутили сильнейшую качку и большинство пассажиров катера испытывали самую настоящую морскую болезнь и сосредоточились около бортов. К моей радости и гордости, качку я просто не замечала, а мои спутники, хоть и выдержали ее, но сошли в Кроншлоте с бледными лицами и не в самой лучшей форме. Потом мы долго налаживали на одном из стоящих у причала катеров, схему измерения. У приборов стояли настоящие испытатели, а в мои обязанности входило записывать показания приборов при различных величинах ускорения "G". Наконец мы отплыли и тут оказалось, что, несмотря на все специальные поручни, имеющиеся на торпедных катерах, нас не трясет, а бросает из стороны в сторону. В таких условиях и наблюдение за приборами, и запись показаний требовали не знаний, а скорее спортивной подготовки, а тут я была на высоте. Испытания прошли успешно и все наши приборы (кроме кажется одного вида) давали точные показания при максимальной в этот день величине ускорения: 18"G". И торпедчики и электроприборовцы были довольны, а я была просто счастлива. Уйма впечатлений, а главное, я оказалась полезной. Благодаря моей неожиданной устойчивости к тряске и полному отсутствию у меня морской болезни я ухитрялась не только записывать показания, но и следить за несколькими расположенными вблизи приборами. Торпедчики, смеясь говорили, что придется пересмотреть бытующее среди моряков предубеждение, что "женщина на корабле приносит несчастье".

Я сейчас не помню почему выбор специалистов з-да "Электроприбор" остановился именно на мне. То ли я очень уж приставала, то ли я спутала, и это испытание происходило не на первом курсе, а на втором, когда я "подрабатывала" на заводе, чтобы заработать денег на поездку к отцу в Щегловск (о чем я буду писать позднее). После оформления всех бумаг нас отправили на "материк" специальным катером. В Ленинграде нас ждала заводская машина, на которой меня довезли домой уже глубокой ночью. Поговорка о женщине на корабле заставила меня вспомнить о девочке, которая пришла в наш техникум в середине года. Звали ее Инга Струнская. Она очень хотела попасть в какой-нибудь техникум, который имел бы отношение к морю. Она безуспешно пыталась подавать бумаги в несколько техникумов и попала к нам временно, чтобы не пропустить учебный год. Если мы все продолжали в нашем техникуме среднее образование, то она хотела непременно стать капитаном дальнего плавания, и не менее того. Насколько ей это удалось я не знаю, но она добилась того, что через год или два ее все-таки приняли в какой-то техникум, имеющий к морю непосредственное отношение.

Вскоре в техникуме у нас образовалась дружная четверка и дружили мы все те годы, что я училась в техникуме. Кроме меня и Али Безикович, в "четверку" входили Катя Езерская и Вика Личко.

Все мы были очень разные, но дружба наша была настоящая и какая то очень хорошая. У меня, несмотря на все превратности судьбы, долго хранилась (надеюсь, что в Москве я ее отыщу) фотография нашей четверки и когда я смотрела на нее, на душе становилось тепло и радостно. Про Алю я уже кое-что писала, так что остается коротко познакомить с Катей и Викой. Катя была хрупкой, худенькой девочкой с миловидным умным лицом, выпуклыми глазами и светло-каштановыми волосами. Она была очень способной, все ей давалось легко и быстро, но к учению она относилась очень серьезно, разбиралась во всем досконально и пожалуй была самой "положительной" из всех нас во всех отношениях. Вика, если не ошибаюсь, училась уже на втором курсе, что не помешало ей примкнуть к нашей четверке и дружить именно с нами. Она считалась в техникуме наиболее экстравагантной из всех девочек: на все имела свое, независимое мнение, одевалась броско и даже чуть вызывающе, была остра на язык. Она была очень тоненькая, даже худая и в то же время ловкая, сильная и необыкновенно гибкая. Она могла легко сесть на "шпагат", встать на "мост", изогнуться самым необычным способом. В то же время она играла на рояле, хорошо танцевала и пользовалась огромным успехом не только у наших техникумских мальчиков, но и у более старших молодых людей. Была она очень способной, но не тратила много времени на занятия.

Еще вдруг вспомнилось, что в те техникумские времена в обучение внедрялся "бригадный метод". У меня о нем сохранились самые отрицательные воспоминания, так как принято было не только готовить вместе домашние задание, но и сдавать их всей бригадой вместе. Поскольку учились мы все хорошо (Катя, Аля и я; Вика в этом не участвовала, т.к. была на 2-ом курсе), постольку к нам старались прикреплять отстающих. Мы добросовестно старались заниматься, но все равно эти отстающие получали всегда отметки, не соответствующие их знаниям, т.к. отметки выставлялись всей бригаде и они всегда ходили в отличниках, что, конечно же, было неправильно.

Однажды к нам в группу среди года попала "новенькая", только что приехавшая из Белоруссии, из какого-то захолустного местечка. Это была еврейская девочка небольшого роста, круглолицая, курносая, с круто вьющимися волосами, которые она с трудом упрятывала в косу. Звали ее Дуся Брускина. Девочка была способная, но русский язык знала плохо. Беда была в том, что как только мы пытались объяснить ей что-либо из русского, как роли наши менялись, и она с увлечением начинала рассказывать, что у них все было не так, и писали они не слева направо, а наоборот. Это было настолько неожиданно и удивительно, что мы начинали ее расспрашивать, а когда оказалось еще, что у них нет гласных, то мы были готовы изучать иврит вместо того, чтобы помогать ей осваивать русский.

Удивительное дело, но когда я пытаюсь вспомнить что-то яркое из техникумской жизни, то обязательно вылезают какие-нибудь нарушения, проделки и всякие творимые нами безобразия.

Вот и сейчас я собираюсь рассказать об одном розыгрыше, который и задуман, и осуществлен был исключительно нашей "четверкой", других посвященных не было. Я не помню, кому именно из нас принадлежала инициатива, но на исполнительницу главной роли была выбрана я. По-моему это была первоапрельская "шутка", которая заключалась в том, что я должна была "пропасть", отсутствовать в техникуме целый день и появиться только к концу занятий. Подготовка началась еще накануне. Была в нашей группе чудесная украинская девочка Галя Михальченко. Она окончила какое-то музыкальное училище, превосходно играла на рояле, продолжала заниматься музыкой и после окончания техникума собиралась поступать в консерваторию. Мы часто после занятий оставались в зале, где стоял рояль, и слушали как она играет. Накануне наша четверка уговорила Галю поиграть, и получился замечательный музыкальный вечер, на котором присутствовали не только мы, но еще многие ребята. Играла она в основном Бетховена, а в конце я "по сценарию" попросила сыграть Траурный марш Шопена, после которого она сыграла еще и "Лунную Сонату". Это было накануне, а на следующий день я вышла из дома и вместо техникума пошла бродить по городу, по возможности подальше от техникума. Я помню, что для меня это был скучнейший и бесконечно длящийся день; я с надеждой смотрела на все часы, мимо которых проходила, и с нетерпением ждала когда же этот день кончится. В техникуме главную роль предстояло сыграть Вике и она после первого же урока зашла в нашу группу и стала "искать" меня. Естественно меня на месте не оказалось. Кто-то из нашей "четверки" будто бы позвонил мне домой и сказал, что я "ушла в техникум". Тогда Вика пошла к Турчину и по-видимому даже немного "переиграла", т.к. Турчин стал по одному вызывать учащихся из нашей группы и Галя Михальченко вдруг вспомнила, что я вчера была очень печальна и даже просила ее сыграть Траурный марш. Тут уж наш добрейший Афраим Моисеевич встревожился не на шутку. С трудом Вика, Катя и Аля удерживали его от активных действий и уговаривали подождать до конца занятий. Тут бы самое время мне появиться, но мобильников в те времена еще не было, и связаться со мной не было возможности. А по техникуму уже поползли слухи, к Турчину стали приходить добровольцы и сообщать где и кто видел меня в последний раз. На улицу была выслана Катя, чтобы первой увидеть меня и препроводить сразу в кабинет к Турчину. К этому времени "наши" поняли, что "шутка" зашла слишком далеко и пришли с "повинной" к Афраиму Моисеевичу, но теперь уже он не хотел им верить.

К тому времени, как мы с Катей тихонько вошли в кабинет, Афраим Моисеевич ходил взволнованно по кабинету и говорил нам, что просто не имеет права оставить это дело без огласки, все равно слишком многим это известно. Мы с трудом убедили его, что даже Галя, исполнявшая по моей просьбе Траурный марш Шопена, ничего не знала, и кроме нас четверых вообще никто ничего не знал. Тогда мы уже впятером сели и стали придумывать, как выйти без огласки из создавшейся ситуации. Не помню уж, что именно мы придумали, но самым неприятным для нас было последнее заявление Турчина: "До сегодняшнего дня я думал, что у меня есть ваша "четверка", на которую я всегда могу рассчитывать, и которой я во всем могу верить. Теперь я понимаю, что и вам верить нельзя". А у меня дома так никогда и не узнали о нашей первоапрельской "шутке". Ничего кроме стыда мы от этой проделки не испытали и даже между собой старались о ней не вспоминать.

В техникуме физкультура была поставлена достаточно высоко, но такого руководителя, каким был у нас в школе Анатолий Григорьевич, там не было. Все зимние занятия проходили на лыжах, на замерзшей Неве. Бывали и соревнования, были и отличные лыжники. Помню блистала у нас некая Нина Федорова, которая занимала чуть ли не первое место во всех межтехникумовских соревнованиях. Я восхищалась ее умением, техникой; когда она бежала по лыжне, у меня было впечатление, что она летит и я была ее самой преданной "болельщицей" на всех соревнованиях. Весной уроки физкультуры проходили в зале или на набережной Невы. Главным нашим увлечением тогда были велосипеды и многие из нас приезжали в техникум на велосипедах, а в перерывах и после уроков "гоняли" по набережной. Катались мы все хорошо, ездили "без рук" и выделывали всякие фокусы. Когда стало совсем тепло, мы любили ходить на пляж Петропавловской крепости. Сейчас я не помню, когда именно это было, но я переплыла Неву, причем начала заплыв с набережной против Петропавловской крепости (там я с кем-то оставила свою одежду), отдохнула на пляже у Петропавловки и без всякого уже удовольствия поплыла назад. Надо сказать, что плавать я никогда не училась, никаким "стилем" плавать не умею и плаваю очень медленно. Прекрасно помню, что когда плыла назад мне "все мешало": то проплывали слишком близко какие то баржи, то "поднимали" волну катера и я со страхом ожидала их приближения, то мне казалось, что берег совсем не приближается, течение будто стало сильнее, меня "сносит" не туда, и требуется все больше усилий, чтобы держать нужное направление. Я не могу сказать, что я физически очень устала, нет, я плыла без особых усилий, но мне как-то стало ясно, что с моим умением плавать такие заплывы предпринимать не следует. Я была очень рада, когда наконец доплыла, причем мне казалось, что пожалуй могла бы и не доплыть.

Весной и летом этого года я начала играть в теннис и очень увлекалась. У меня даже стало получаться, но опять никакого "обучения" там не было. Стадион находился недалеко, на нашем же Каменноостровском, и днем там можно было заниматься с тренером, но днем я училась, а когда приходила, играли люди, уже умевшие играть. Сначала я просто стояла с ракеткой и смотрела на игру, потом с кем-то познакомилась и меня немножко научили, потом стали принимать в игру, и в конце концов у меня стало получаться. Быстрее, чем играть, я научилась судить и забиралась иногда на судейскую вышку с условием, что меня потом возьмут поиграть. В конце концов я стала там "своим" человеком и немного научилась играть, были даже у меня какие то свои, неправильные, но трудно принимаемые удары и какая то, тоже своя, резаная подача, которая попадала не туда, где ее ждали и поэтому подача тоже принималась с трудом. В общем можно сказать, что я любила теннис больше, чем он любил меня, но я в тот сезон начала участвовать в соревнованиях и даже получила какой то самый низкий разряд. Я была среди теннисистов самая маленькая, но меня приняли наконец в свою компанию, и когда начались белые ночи, мы ездили на велосипедах на острова и играли там почти без перерыва, т.к. "одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса". Однажды я забежала после тенниса домой за велосипедом. Ни мамы, ни папы дома не было, я поднялась к бабушке и сказала, что еду на велосипеде на острова и вернусь поздно. Обычно мама перед сном (кроме случаев, когда они с папой возвращались очень поздно) всегда поднималась к бабушке и Марине и сидела у них какое то время, рассказывая о событиях дня сегодняшнего и планах на завтра. Но сегодня был как раз день, когда родители вернулись поздно, и мама наверх не заглядывала. Вернувшись домой и обнаружив, что меня нет дома, началась паника, не сразу, конечно, но часам к двум ночи и мама и папа были уже "на взводе" и спать не ложились. Когда наконец около 3-х часов ночи я появилась дома, оба (особенно папа) на меня накинулись. Я миролюбиво и совсем не чувствуя себя виноватой, сказала, что все объясню, только за едой, т.к. ужасно голодна. Папа в ответ рявкнул: "Какая еда ночью, сейчас же в свою комнату спать". Тут уж я обиделась и с гордо поднятой головой отправилась в свою комнату и несмотря на обиду моментально заснула. Проснулась я оттого, что отец, сидя на моей кровати, объяснял мне, что они уже все выяснили и просил прощения за свою вспышку. Тут уж не знаю, что на меня нашло, но вместо того, чтобы вспомнить ночное происшествие и двумя словами развеять недоразумение, я молча повернулась спиной и упрямо продолжала молчать, думая при этом: "только бы он скорее ушел". А ведь я очень любила отца. Пожалуй тут впервые проявилось присущее мне во всей последующей жизни чувство стыда за проявление нежности. Чем сильнее мне хочется проявить к кому-нибудь нежность, тем старательнее я это чувство скрываю. Мне легко быть нежной с маленьким ребенком или с животным (собакой, кошкой), но даже к собственным детям и внукам, после определенного возраста, я старалась никогда не проявлять нежности, даже тогда, и пожалуй особенно тогда, когда эта нежность буквально "рвалась наружу".

Осенью 1930 года отец был арестован по делу Промпартии. Самое удивительное, что я совершенно не помню ни момента ареста, ни нашего выселения из столь любимого мною белого особняка на Каменноостровском. Где я была в это время, почему ничего не помню? Как будто началась вдруг какая то совершенно другая жизнь. Мы живем на окраине Ленинграда в Удельной, где-то за заводом "Светлана", напротив большого лесного массива или парка под названием Сосновка. Живем в двух комнатах на первом этаже небольшого 2-хэтажного деревянного дома. Добираться до техникума бесконечно долго, на двух трамваях. В этом доме я помню маму, себя и бабушку с Мариной. Почему-то у меня сохранилось даже не воспоминание, а впечатление, что Олег живет у Кинертов, вернее у Ильинских, т.к. от Кинертов там осталась только Валя, но может быть я и ошибаюсь. Из жизни в Удельной у меня сохранилось только одно яркое воспоминание: пожар на 2-ом этаже нашего дома. Пожар случился поздно вечером, когда все жильцы или спали или ложились спать. По моему дома в этот день были только бабушка, Марина и я. Помню, что бабушка спросила: что будем делать? Я сказала: "вы с Мариной собирайте все документы и самые ценные вещи, одевайтесь потеплее (была уже зима) и выходите из дома, а я пойду и узнаю, вызвали ли пожарных. Пожарных, оказывается, уже вызвали, и они скоро приехали, настолько скоро, что наш старый деревянный дом не сгорел, а выгорела только одна комната на 2-ом этаже, с которой и начался пожар. Самое интересное для меня в этом эпизоде было то, что у меня наконец то исчезла паническая боязнь пожаров, которая сидела во мне где-то очень глубоко, но сидела с тех самых детских лет, когда Олег вздумал пугать меня пожарами. Все люди боятся пожаров (может быть, кроме пожарников), это естественно, но это не паническая, неконтролируемая боязнь. Я видела на своем веку взрослого мужчину который терял сознание от ужаса, увидев, что по его ноге взбирается обыкновенная серая мышка. Уверена, что такие необъяснимые, неконтролируемые боязни идут из самого раннего детства.

К концу зимы мои длительные изматывающие поездки из Удельной в техникум и обратно прекратились. По-видимому маме удалось договориться с родителями Кати Езерской и несколько месяцев я прожила в семье Кати. Почему-то я совершенно не помню матери Кати. Может быть ее и не было? Почему-то у меня осталось впечатление, что Катина мать умерла и они жили вдвоем с отцом и с домработницей или какой-то родственницей. Отца я прекрасно помню. Это был худощавый человек в очках, очень симпатичный и доброжелательный и очень похожий на Катю (вернее, Катя была очень на него похожа). Помню большую столовую с огромным столом, за которым мы с Катей иногда делали уроки, а по вечерам ужинали. Думаю, что к этому времени НЭП уже закончился, так как трапезы у нас по вечерам были очень скромные и к вечернему чаю нам выдавали по соевой, а иногда шоколадной конфете, которые мы разрезали и укладывали на куски хлеба, в виде пирожного. До этого года ни в Москве, ни в Ленинграде, ни у нас дома, ни в тех домах, в которых мне приходилось бывать, вопрос о еде никогда не возникал и само собой разумелось, что у всех все есть.

Наша дружная четверка продолжала существовать и дома мы с Катей бывали только по утрам и вечерам. Спала я в той же столовой на диване, каждый раз стелила себе, а потом утром аккуратно складывала белье и убирала в шкаф.

На зимние каникулы мама отправила меня в Москву, узнать какие-нибудь новости об отце. Не помню у кого я останавливалась и сколько времени пробыла в Москве. Помню только очереди к окошкам в разных учреждениях и желание поскорее вернуться в Ленинград. Сама мама ездила в Москву часто и по-моему нигде не работала. Не помню, я ли привезла это известие, или мы узнали позднее, но стало известно, что отец выслан в гор. Щегловск и работает там инженером на местной ТЭЦ. Мама узнала, что летом к нему можно будет поехать, и мы с ней решили ехать. На поездку были нужны деньги. Я попыталась устроиться на работу на наш родной завод Электроприбор. Устроил меня туда тот самый начальник отдела испытаний Николай Николаевич Разумовский, с которым осенью я ездила на испытания приборов на торпедных катерах. Сейчас я начинаю сомневаться, было ли это прошлой осенью или этой. Не исключено, что я попала на эти испытания уже тогда, когда начала работать у него в отделе, и тогда нет ничего удивительного в том, что именно меня взяли на испытания. Все может быть. Почему-то об этом периоде жизни в Ленинграде у меня остались самые смутные и сбивчивые воспоминания. Работала я каждый вечер после техникума по 4 часа с 7 до 11 вечера. В мои обязанности входило наблюдать за стендом, а точнее просто за коробкой, в которой было установлено штук 10 или 12 не оформленных еще как следует приборов, а только их внутренняя начинка, стрелка и шкала. Нужно было каждые полчаса записывать их показания и при этом фиксировать время, температуру в коробке, а также следить за тем, чтобы за время наблюдений не происходило длительных отключений напряжения. Что это были за приборы и что именно они измеряли я совершенно не помню. Помню только, что под этим "стендом" болтался и лежал просто на полу огромный клубок проводов.

Теперь уже послетехникумовские встречи нашей "четверки" происходили без меня, но воскресные дни мы обязательно проводили вместе. Ранней весной (по-моему это было в начале мая) мне пришлось уехать от Кати. У Кати где-то на юге (по-моему в Бердянске) постоянно жили родственники и каждое лето она проводила у них. Я уже писала, что Катя была болезненной девочкой, и ее папа старался отправлять ее на юг как можно раньше. Училась Катя отлично, и в техникуме никогда не возражали против Катиных отъездов еще до начала летних каникул. Мне предстояло или жить опять в Удельной, или искать себе новое временное пристанище. Если переехать в Удельную, придется распроститься с работой на Электрозаводе, т.к. добраться после 23-х часов в Удельную было почти невозможно.

Казалось бы, можно было найти приют в самом близком мне доме Безиковичей, но там в это время была напряженная обстановка из-за происходившего в этом году бурного романа Али с учащимся нашего техникума Павлом Сайдовым, романа, который родителями Али не только не одобрялся, но считался совершенно недопустимым. Павел был высоким, крепким, интересным юношей с африканским типом лица: смуглый, с полными, почти негритянскими губами, большими серыми "пронзительными" глазами и темно-каштановыми курчавыми волосами. Характер у него был под стать внешности: независимый, готовый отстаивать свое мнение в любой ситуации, а иногда и "навязывать" его. Словом все задатки "лидера", да он, пожалуй и был уже тогда каким то заметным общественным деятелем, может быть даже руководителем комсомольской организации техникума. Думаю, что родители Али были совершенно правы в своем неприятии Павла. Даже мы все, Алины подруги по "четверке", не видели в этом романе ничего хорошего. У нас в "четверке" не было принято вмешиваться в "сердечные" дела ее членов, хотя всегда были готовы прийти на помощь друг другу в любой ситуации. Я не случайно назвала Алин роман бурным. Он действительно был таковым. То Аля и Павел были неразлучны и собирались идти в ЗАГС, то они надолго расставались, причем не просто, а ненавидя друг друга. Потом все повторялось и Аля надолго выпадала из нашего тесного общения и проводила время только с Павлом. И так много раз, и продолжалось это не один год. Забегая вперед хочу сказать, что в конце концов состоялся окончательный разрыв, а уже когда Аля училась в университете, она встретилась с замечательным юношей умным, интересным и удивительно скромным Сережей Анитовым. Вот тогда это была настоящая взаимная и очень глубокая любовь. Они были женаты, жили счастливо, родили замечательную дочку Катю и несомненно прожили бы долгую и счастливую жизнь, если бы не война. Я обязательно буду еще писать об Але, да и жизнь будет сталкивать нас еще не раз. Надеюсь, что в этом мне поможет Катя, дочка Али.

А сейчас возвращаюсь к другой Кате, Езерской, у которой я прожила зиму 1931 года. Так получилось, что с Катей Езерской я была ближе всего именно этой зимой. В следующем году, который почему-то мне труднее всего вспомнить, я уже уехала из Ленинграда, а после моего отъезда я с Катей уже не встречалась. Поэтому я опять прерываю свой рассказ и отвлекаюсь на очень, увы, короткий рассказ о судьбе Кати. Наша четверка узнала, что у Кати в Бердянске есть друг, с которым они решили пожениться. Очень может быть, что друг этот жил совсем не в Бердянске, а только приезжал туда, как и Катя каждое лето. Мы тогда особенно серьезно к этому не относились, мало ли кто собирается пожениться в возрасте 17-ти лет, однако в Катином случае все оказалось очень серьезно. Поженились они (Катя и ее друг) не в этом году, но очень скоро, причем жила Катя уже не в Ленинграде, в а семье мужа где-то в другом городе. У них вскоре родился сын, но сразу после родов у Кати случилось заражение крови и она умерла. Так обидно рано закончилась жизнь чудесной, обаятельной, умной, способной и очень доброй нашей подруги Кати Езерской, но я до сих пор помню Катю. Увы, сейчас кроме меня помнить ее больше некому.

Недолго просуществовала и наша дружная четверка. С уходом Кати и с моим отъездом она, конечно распалась. Вика и Аля долго еще жили в Ленинграде, учились даже вместе в университете, общались, но такой дружбы, как прежде, кажется, уже не было. Возвращаюсь к своему рассказу. Не подумайте, что мы замыкались тогда в кругу нашей четверки. Нет мы дружили, или во всяком случае были в хороших отношениях со многими учащимися техникума. Я до сих пор помню очень многих. О Гале Михальченко я уже писала. Помню хорошо Катю Щукину, маленькую белокурую кудрявую девочку, помню Риту Ратнер, тоже небольшую, очень похожую на мальчика, темноволосую, темноглазую, всегда спортивно одетую, щеголяющую в носках и туфельках уже в апреле месяце, когда многие еще не расставались с зимними пальто. Помню многих мальчиков, но имена и фамилии не сохранились в памяти.

Хочу написать еще о двух учащихся техникума, к которым я очень хорошо относилась. Судьба их оказалась очень тяжелой, но интересной. Училась с нами в техникуме очень серьезная девочка, Соня Смирнова. Ее мама была очень больным человеком и по-моему больше болела, чем работала. Еще в семье была Сонина младшая сестра, года на четыре младше Сони. Фактически все семейные заботы падали на Соню и, несмотря на это, училась она хорошо. Естественно, что жилось им очень трудно, и Соня никогда не участвовала ни в каких развлечениях. Соня была худенькая, выше среднего роста, с простым, добрым личиком.

Когда после уроков большинство из нас отправлялись гулять или кататься на велосипедах, Соня спешила домой. Одевалась она всегда более, чем скромно. В техникуме все знали, что Соня влюблена в Игоря Юрьева и в конце концов, кажется еще до окончания техникума, они поженились. Я смутно припоминаю, что мы с Алей даже заходили к ним, когда я приезжала в Ленинград, уже после переезда в Москву. Игорь был из вполне благополучной (по-моему профессорской) семьи. Их брак родители Игоря не одобряли, тем более, что Соня была года на два старше Игоря. По-моему, еще до начала войны у них родилась дочь. Жизнь их в семье Игоря была сложной. Игорь был единственным сыном и кроме школьного, получил еще прекрасное домашнее образование. Он один из немногих в то время, в совершенстве знал немецкий язык. Игорь всегда ходил в очках, мы все к этому привыкли, но мало кто знал, что у него настолько сильная близорукость, что без очков, он практически ничего не видел. Это был не очень высокий, белокурый мальчик, достаточно спортивный, несмотря на свою близорукость, но действительно никто и никогда без очков его не видел.

Когда началась война, он один из первых ушел на войну. Каким образом он попал на фронт, не совсем понятно, наверное каким то образом обманул врачебную комиссию. Это было в самые первые дни войны, когда немецкие войска группы "Север" к сентябрю уже вышли к окраинам Ленинграда. Было известно, что большое количество защитников Ленинграда тогда было взято в плен, но еще большее их число погибло. Были слухи о том, что Игорь в первом же бою был ранен и потерял очки и в совершенно беспомощном состоянии попал в плен. Никаких известий о нем больше не было и почти все считали его погибшим, но оказалось, что Игорь выжил и много лет спустя судьба удивительным образом свела меня с Игорем буквально на одну ночь. Это было кажется в 1951 году, когда после окончания войны я еще года три, живя уже в Челябинске, занималась альпинизмом. Тогда я попала в группу известного альпиниста Анатолия Иванова, который пытался создать новую объективную классификацию трудностей вершин. Группа работала в Домбае и базировалась при альпинистском лагере Молния. После окончания работы группы мы втроем (Ведеников, Дайбог и я) ходили еще на траверс вершины Домбай. После удачного восхождения Ведеников с женой присоединились к группе преподавателей МЭИ и ушли к морю, а мы с Исаем Дайбог возвращались на поезде в Москву.

И вот неожиданно в вагоне я встретила Игоря Юрьева. Исай уступил ему свое место напротив меня, и мы с Игорем проговорили весь вечер и всю ночь. Вернее я слушала, а Игорь рассказывал свою удивительную историю. Действительно в одном из первых же боев на подступах к Ленинграду, Игоря ранило, но самое главное, он лишился при этом очков. С ним уже собирались расправиться, но тогда Игорь заговорил по-немецки, на таком великолепном немецком языке, что пораженный офицер препроводил его в штаб, откуда его отправили в немецкий госпиталь. После излечения Игорь стал у немцев переводчиком, причем его даже не очень охраняли, так как без очков он бежать никуда не мог. В общем значительную часть войны Игорь провел на немецкой стороне в качестве переводчика. В одном из боев, уже при отступлении немцев, Игорь был снова ранен, подобран русскими войсками и на этот раз оказался в русском госпитале. А потом начались бесконечные проверки, были кажется и лагеря, но в конце концов Игоря оправдали и отправили домой в Ленинград. На этом его мытарства не кончились. Еще долгое время ни один отдел кадров не принимал его ни на одну работу. Но и это он преодолел. К тому времени, когда мы встретились в поезде, Игорь уже работал. Он мне рассказал, что с Соней они давно разошлись и у него новая семья и ребенок, он увлекался альпинизмом и жил полной жизнью. К сожалению я больше его никогда не встречала и ничего не знаю ни об Игоре, ни о Соне. Недавно от кого-то я услышала, что Игорь умер.

И наконец, я обязательно должна рассказать о Нине Зарубиной. Это она подошла ко мне, как только выяснилось, что Катя уезжает и мне предстоит перебираться в Удельную. Подошла и очень просто предложила мне пожить у них, так как недавно уехал в длительную командировку ее старший брат и до осени у них есть даже свободная комната. Я даже опешила от такого предложения и сказала, что для ее мамы это будет во всяком случае неудобно. Нина сказала, что сегодня поговорит с мамой. Она еще сказала, что готовить будет мама, а мы с тобой зато будем убирать квартиру и всячески помогать ей. Все получилось очень хорошо. Мама согласилась и сказала, что платить нужно только за еду, а это наверняка выйдет совсем немного. Я прожила у Нины месяца два и у меня от того времени сохранились самые лучшие воспоминания. Нина была белокурая с прямыми коротко стрижеными волосами, с челкой, курносая, очень похожая на мальчишку. У нее был очень независимый характер, и почти не было подруг. Это не помешало нам быстро сойтись с ней. Мама ее работала и приходила домой только вечером. Скоро после моего переезда к Нине начались летние каникулы и у нас была уйма свободного времени. Мы с ней ходили за покупками, убирали дома , старались всячески помогать ее маме, и все-таки почти все дни были свободными и мы этой свободой пользовались. В хорошую, теплую погоду мы ходили на пляж к Петропавловской крепости и сейчас мне начинает казаться, что живя у Нины я переплывала Неву и может быть даже вместе с ней мы и переплывали ее, но в этом я не уверена, не помню. Ведь кто-то должен был оставаться на набережной с нашими вещами, а к тому времени все наши друзья разъехались и все свободное время мы проводили с ней вдвоем. В то время в моду стали входить береты и нам очень хотелось иметь такие же мягкие настоящие, но нам это было не по карману. Помню, что Нинина мама связала нам сама береты из ниток и у меня даже сохранилась дома фотография, на которой засняты мы с Ниной в одинаковых вязаных беретах. Пришло время, когда и Нине надо было уезжать. Мне кажется, что в то лето наш техникум организовывал где-то на озере под Лугой свой собственный летний лагерь и Нина должна была ехать туда. Еще я помню по рассказам, что в этом лагере случилась трагедия: утонул в озере один из учащихся техникума из нашей группы Сережа Адамов.

Итак, в середине лета я опять перебралась жить на Удельную. К этому времени закончилась и моя работа на заводе Электроприбор, и я до отъезда с мамой к отцу стала искать себе новую работу. Однако прежде, чем навсегда распроститься с воспоминаниями об Электроприборе, хочу описать один из эпизодов моей работы там, который я помню до сих пор (хоть и смутно). Уже в конце этой работы, когда я жила у Нины Зарубиной, произошел такой случай. Однажды вечером, готовясь к очередному замеру, я встала, чтобы подойти к часам и уточнить время замера. При этом я запуталась ногой в клубке проводов и моя коробка с испытуемыми приборами начала падать. Пытаясь удержать ее , я резко рванула коробку и при этом что-то оборвала. В результате электроснабжение моего "стенда" нарушилось и стрелки всех приборов дружно свалились к нулю. Это значило, что все последнее испытание, которое продолжалось несколько дней, испорчено. Я начала разбираться в клубке, чтобы найти провод, питающий стенд, и подсоединить его поскорее. Сначала я в панике ничего не могла понять. Потом я заставила себя успокоиться и начать думать. Мне повезло, и сравнительно быстро мои приборы снова "ожили", и стрелки бодро взметнулись вверх. Посмотрела на часы. Напряжение отсутствовало 17 минут. Один замер был пропущен. Сначала я постыдно решила все скрыть. Ничего не записав в журнале наблюдений, я просто сделала следующие замеры в положенное время и ничего не сказала своему сменщику, и он ничего не заметил. А дальше была у меня бессонная ночь, полная борьбы со своей нечистой совестью. Я не знала, что означают для испытаний эти пропущенные 17 минут. Может быть все обойдется, но я помнила, что обязана была фиксировать все случаи отключения, какими бы незначительными они не были. Какие только варианты я не рассматривала, вплоть до того, что случилось отключение по всему заводу. Ничего у меня не получалось. Но я заметила, что чем больше вариантов обмана я рассматривала, тем очевиднее мне становилось, что проще сказать правду, чем придумывать очередную запутанную ложь. Решила утром пойти на завод и рассказать все Николаю Николаевичу, после чего совершенно измученная заснула. Я не помню сейчас, как решился вопрос о пригодности испытаний, но прекрасно помню, что прежде всего Николай Николаевич отдал распоряжение о переходе с временной схемы испытаний на постоянную. Этот случай подтвердил то, что я подсознательно знала о себе и раньше: мне безумно трудно сознаться в каком-нибудь своем плохом поступке сразу, прежде всего хочется сказать "не я", нужно какое то время и тогда включается "что-то", позволяющее сказать правду.

Работу я нашла совсем недалеко от нашего дома в Удельной. Я устроилась на три недели воспитательницей в летний детский городской лагерь. В плохую погоду это было ужасно. Надо было придумывать чем занять группу из 15-18 детей начальных классов в закрытом, мало приспособленном помещении. Чаще всего я им просто что-нибудь читала. Зато в хорошую погоду я водила их в парк и устраивала всяческие соревнования и все проходило отлично. Трудно было только довести эту ораву до парка, так как по дороге приходилось пересекать улицу с трамваями и было очень страшно за детей.

Наконец пришло время, и в середине лета мы с мамой поехали к отцу в Щегловск. Если вы будете искать в современном атласе название "Щегловск", то это будет напрасный труд. Город Щегловск носил свое название с 1925 до 1932г. Тогда на одной стороне реки Томь располагался этот совсем небольшой городок, а напротив него на другой стороне реки находился город или поселок Кемерово. Тогда, по-моему, между ними даже моста не было, а только паромная переправа. К 1932г. оба города разрослись, между ними воздвигли мосты, и города на разных берегах превратились в один город под названием Кемерово. Ехали мы с мамой по железной дороге (кажется даже с пересадкой) довольно долго. По-видимому, с деньгами у нас было совсем туго, так как отлично помню, с какой завистью я смотрела на раскладываемые пассажирами яства. У нас с собой был только хлеб. Помню, как одна женщина, ехавшая вместе с сынишкой, обязательно приглашала нас с мамой поесть вместе с ними, но они сошли задолго до нашего Щегловска.

С отцом встреча была очень радостная, и те десять дней, которые мы провели в Щегловске, пролетели совсем незаметно. Отец жил там в хороших условиях и по-моему еще при нас пришло известие о том, что в самое ближайшее время он должен получить назначение в Москву. С утра, когда отец уходил на работу, я совершала в одиночку прогулку по берегу реки Томь. Сама Щегловская ТЭЦ стояла очень близко от берега, соответственно и поселок работников ТЭЦ размещался рядом с берегом. В одну сторону берег реки был застроен и интереса для меня не представлял. Зато если идти вдоль реки в другую сторону, то создавалось впечатление, что находишься почти в необитаемой местности. Зеленый травянистый берег, и если идти у его подножия, то вообще после плавного поворота реки никаких строений не видно, а на противоположной стороне тянутся леса. Сотрудники отца собирались свозить нас посмотреть окрестности и по нашей и по другой лесистой стороне, по их словам очень красивые. К сожалению так и не собрались, так что мои впечатления сложились только по собственным, сравнительно недалеким прогулкам. Уходила гулять каждое утро. Впервые начала там делать зарядку, назад иногда возвращалась "трусцой".

А вечером мы уходили гулять втроем и отец рассказывал нам о пережитом в тюрьме. По его словам, большинство обвинений было выдвинуто против него и против большинства других Рамзиным, с которым он никогда не работал и практически был незнаком. Говорил, что самое правильное поведение там было: признавать все обвинения, но ни в коем случае не называть никаких имен, кроме тех, которые уже арестованы и во всем признались, и показания которых тебе показывали. Еще он сказал, что ни один человек не знает какие физические мучения он может вынести, поэтому надо стараться ни в коем случае не доводить дело до того, чтобы к тебе их применяли. По его словам после определенного предела, различного у различных людей, человек не в состоянии ничего контролировать и способен подписать все что угодно.

Много позднее, когда было разрешено знакомиться с делами родственников, осужденных в 30-38 годы, но реабилитированных после перестройки, я прочла дело отца 1931 года. Отец не называя ни одной фамилии признавал: "с 1926 года входил в контрреволюционную организацию, возглавляемую Осадчим. Контрреволюционная деятельность заключалась в задержке темпов строительства, осуществляемого в ЦЭС Главэлектро, где утверждались все проекты новых строительств. В этой вредительской работе я также принимал участие. Принося свое полное раскаяние, я прошу дать мне возможность работой искупить вину перед пролетарским государством" 22.05.1931г.

Одновременно с отцом по этому же делу проходил некто Угрюмов. Про него в деле сказано: "Угрюмов виновным себя не признал, но изобличен показаниями Рамзина, Осадчего и Каменецкого".

21.5.1931г. уполномоченный 1-го отд. ЭКУОГПУ Ярцев постановил дело по обвинению Корзуна и Угрюмова в совершении уголовно наказуемых действий по 58 ст. и 7 У.К. РСФСР передать на заседание Особого совещания при комиссии ОГПУ на предмет вынесения внесудебного приговора.

Дальше в деле следовала:

Выписка из протокола заседания комиссии ОГПУ от 15/VI 1931г.

Постановили: Корзун В.К. выслать через ПП ОГПУ в Зап. Сибирь сроком на 5 лет, считая с 1.10.1930г., Угрюмова Б.И. выслать через П.П. ОГПУ на Урал на 3 года. Направить по этапам. Дело сдать в архив.

Но на этом дело не заканчивалось, далее следовал:

Талон №... от 18/VI 1931г.

Начальнику Бутырской тюрьмы.

По получении сего немедленно освободить из-под ареста Корзун В.К. и срочно препроводить его в ОЦР ОГПУ.

К этому делу приписка уже от 23/III 1989г: Корзун В.К. подпадает под действие ст. 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16/I 1989г. о дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессии, имевших место в период 30-40-х годов и начала 50-х годов.

Но все это я узнала много, много позднее и я даже не знаю, была ли тогда выдана отцу какая-нибудь справка или все ограничилось просто новым назначением и вызовом в Москву. У меня осталось впечатление, что все произошедшее в 30-31 годах с отцом было просто недоразумением и ошибкой.

После поездки в Щегловск я по первоначальному своему плану должна была перейти к следующей главе, а именно к периоду жизни в Москве с 1932 года и до начала войны. И тут у меня возникли сомнения. Если мы ездили в Щеловск летом 1931 года, то до следующей запланированной главы с лета 1931 года остается еще почти год. Что же в этот год происходило и где находились члены нашей семьи и, в частности, я сама? У меня сохранилось только одно, совершенно четкое воспоминание. В марте 1932 года я приехала из Ленинграда в Москву, чтобы провести с родителями несколько дней праздника 8 марта. Праздничный день вроде только один, но к нему удалось присоединить воскресенье и какие то свободные дни. В это время отец уже был вызван в Москву и назначен главным инженером Московского Электрозавода. Работали они вместе с Вильнером Оскаром Борисовичем, но кем был Вильнер не помню. Московский Электрозавод был по сути целым комбинатом, в который входили несколько цехов, а по существу самостоятельных заводов (трансформаторный, высоковольтный аппаратуры и др.). Отец с мамой жили тогда временно в доме гостиничного типа, который располагался прямо у стены Электрозавода. Они жили там в ожидании получения квартиры. Хотя это было самое начало марта, стояли морозы около -18С, шел снег, было ветрено, и на улицу выходить не хотелось. В этот свой приезд я впервые познакомилась с семьей Вильнеров. Оскара Борисовича я никогда хорошо не знала, а вот с его женой Софьей Григорьевной, и особенно с дочерью Изольдой, я была знакома очень хорошо на протяжении многих последующих лет. Вот такое совершенно ясное воспоминание и вместе с тем больше почти ничего.

Чтобы подойти к временам моей следующей главы (к лету 1932 года), мне придется многое если не придумывать, то додумывать. Из этого третьего техникумовского года я действительно хорошо помню, что наша четверка увлекалась тогда музыкой, и мы часто ходили в филармонию. Помню, что я единственная из четверки ходила всегда с сумкой. Поэтому ключи всех складывались ко мне в эту сумку и перед окончательным расставанием происходила всегда раздача ключей. Ходили мы не одни, к нам всегда присоединялись некоторые мальчики из нашей группы. Перед глазами такая картинка. Возвращаемся из филармонии, впереди три пары шествуют "под ручку", а мне кавалера не хватило и я иду за ними вдвоем со своей сумкой. После концерта в Удельную ехать поздно, и я в эту зиму часто у кого-нибудь ночую. Пытаюсь вспомнить у кого я тогда ночевала, но точно вспомнить не могу, хотя кажется вот-вот вспомню. Наверное все-таки у Али.

Еще вспоминаю, что в эту зиму я вдруг решила подстричься. Стричься мы ходили точно с Алей. Интересно, что когда я рассталась со своей постылой косичкой, у меня было такое чувство, что вместе с ней я выбросила несколько лет и изрядное количество неприятностей.

Итак, третий техникумовский год я и Олег прожили в Ленинграде, я по-видимому в Удельной, а Олег у тети Вали. Бабушка с Мариной продолжали жить в Удельной до самой войны. Пишу об этом здесь, так как они исчезнут из дальнейшего моего повествования. Мама ежемесячно посылала им из Москвы какую то определенную сумму денег. После второго ареста отца уже в 1938 году эту же сумму стала посылать им я, и каждый раз, когда я бывала в Ленинграде, я обязательно заезжала к ним. Последний раз я была у них в 1940 или самом начале 1941 года. Помню, что тогда бабушка сказала мне, что она не ожидала от меня такой обязательности в отношения исполнения процедуры посылки денег. Незадолго до моей высылки из Москвы, мой денежный перевод бабушке вернулся невостребованным, а выслали меня в начале августа 1941 года. Блокада тогда уже началась, но самое страшное было еще впереди. Что стало с бабушкой и Мариной я так и не смогла узнать тогда, а сейчас уже точно не узнаю.

Я не помню точно когда именно я окончательно переехала в Москву, так и не закончив техникума. Наверное это было уже в мае 1932 года. Я помню себя уже в благоустроенной Лефортовской квартире, обсуждающей вместе с отцом немаловажный вопрос: в какой институт поступать? Еще помню как отец позвал меня в свой кабинет и познакомил с сидящим в кресле гостем: "профессор Ян Николаевичем Шпильрейн". А гость, хитро улыбаясь, озадачил меня вопросом: "чему равен логарифм единицы?" После моего ответа сказал, что можно попробовать в МЭИ и добавил еще, что с половины года он создает там новый факультет - физико-энергетический. Так вот, если я поступлю в МЭИ, то можно будет перевестись на этот факультет. Ну вот и все, на этом я кончаю Ленинградскую главу III.