English

Письмо Владимира Кинерта своим внукам, 1952 г.

Дорогие Йорма, Бусскин, Кристер и К,

Спасибо за письма. Если бабушка бы любила писать письма, так же как она любит возиться или что-нибудь придумывает интересное и веселое, она наверное много бы написала, но даже в молодости, когда она была молоденькой и очень красивой девушкой, ее письма были похожи на телеграммы – коротко и ничего лишнего. Я, наоборот, пишу,  может быть, слишком длинно. У меня в голове живут картины, краски, освещение, запахи и за много много лет все это живет и тихонько тускнеет как старая фотография. Что же касается теперешнего, настоящего, то оно как-то скользит, не оставляя следов и только потом, когда оно становится прошлым, вспоминается. Поэтому я буду тогда рассказывать о прошлом. Для вас, детей нового времени, это будет порой казаться невероятным.

Ну так вот, я, ваш дедушка, родился на Лахте. Это было когда то финское поселение, а потом большое имение моего крестного шведского происхождения, графа Владимира Александровича Стенбока - Фермора  (видишь, совсем шведская фамилия), который служил в гусарском Л.-Гв. Полку. Мой дедушка, а следовательно, Ваш пра-прадедушка, управлял этим имением. Оно лежало на берегу моря на северном берегу финского залива в 10 км от Петербурга, столицы великой тогда России. Мой отец, а Ваш прадедушка тоже там родился и учась в Петербурге, все лето и часть зимы жил дома на Лахте. Это была большая семья, 4 сестры и 3 брата, и они вольно жили, пользуясь всем, что могла дать свободная жизнь за городом. У них были свои лошади, свои ружья и собаки. Лес кругом был такой большой, что можно было уйти на целые дни, не встретив никого. Зимой иногда видны были волки, с проведением финской ж. д. исчезнувшие. После моего рождения прадедушке вскоре пришлось уйти служить в город (он тоже после смерти его отца управлял этим имением). Лошадей продали, ружья, ягдташи и другие охотничьи принадлежности, высокие сапоги, седла, сбруя – все было  запаковано и тихо спало до времени, т.к. прадедушка любил свободу и землю и решил, как только пробьется в жизни, купить себе участок земли, построить там свой дом и дать своим детям, тогда уже совсем городским, как если бы жили  они в густонаселенной части Стокгольма, увидеть настоящую жизнь.

И вот в 1899 году прадедушка купил в Выборгской губернии в 80 км на север от Петербурга на берегу большого озера около 20 гектаров земли, поля и леса. А в 1900 году уже был готов дом, и мы туда поехали. Итак, 55 лет тому назад мы, т.е. я и моя сестра Валя (нас было у прадедушки только двое) хорошим летним днем приехали к себе. Странно после города было ехать в своем экипаже, на своей лошади, которой правил свой работник, ждавший нас на ж.д. станции Перкъярви. Воздух был замечательный, после большого города, чистый, и только пахло дымом березовых дров от паровоза нашего поезда. Мы долго ехали, частью сосновым лесом, частью близко от озера, и, наконец, приехали к себе домой. Мы въехали на двор, где посреди стояла большая береза и еще три таких же были около бани, экипажного сарая и кладовых. Нам дали попить молока от своей коровы и настоящего деревенского парного хлеба, и я побежал на берег озера, своего озера. Со двора,  где стоял тогда маленький дом прабабушки и дворницкая, надо было спуститься вниз метров 50 на поле, которое опять круто спускалось к озеру. На самом берегу росла большая железная ольха, на скале  очень большая толстая сосна, ели, рябины, черемухи и березы. Берегового песку местами совсем не было, и камни подбирались местами густо к берегу. Что меня поразило – так  это поле, все заросшее цветами, лилово-сине-желтыми Иван-да Марьями, и знать что все это наше. Я спустился по склону до озера.  Был маленький ветер, и волны тихо набегали на берег. Вода была совсем прозрачная, такая, что хорошо виднелся песок на дне, словно причесанный волнистыми полосами. Можно было пойти в воду, можно было ловить рыбу – все было можно, все было свое.

Потом, поднявшись обратно через поле и еще выше через хороший сосновый лес, я пришел к уже почти готовому дому, «большому дому», как он потом назывался. Кругом был вал высотой в 1.5 метра и шириной до 3-4 м из щепок, кусков досок и других деревянных строительных остатков.  Ярко блестела  новая оцинкованного железа восьмиугольная острая крыша башни. Я вошел в дом, почти везде стружка, щепки и доски. В некоторых комнатах еще не было пола, плотники побелили оконные рамы, а печники топили стружками печи. Чудесно пахло свежим деревом.  Но первые недели мы все, т.е. моя мать, моя бабушка и моя сестра, а когда по субботам приезжал из Петербурга, то и мой папа пользовались  2 комнатами прабабушкиного дома на дворе, куда мы и вошли сразу по приезде.

Из первых событий этих двух недель помню хорошо два. Проснувшись обычным красивым солнечным утром, мы почувствовали какой-то необычный совсем особенный запах дыма. За окном было все в белом дыму. Оказывается,  горел лес на расстоянии 300-400 метров от нас на границе между нами и старухой соседкой Марьюшкой. Туда побежали наши работники Алексей, финны соседи, женщины и дети. Взяв большой топор и лопату, побежал и я. Я видел первый раз в жизни, как горит лес, как   стелется огонь по земле, горит мох, хвоя, валежник, брусничники – все. Я понял, что надо рыть канавы, через которые огонь не переходит. Ничего не вышло. В лесу, где плотный грунт, камни, и главное, корни, 11-летний мальчик не может вырыть канаву, особенно, когда это страшно. Тогда, видя, что воды нет, землей не закидать, я побежал за помощью. Как мы приезжали, я помню, мы проезжали мимо большой деревни Илолла, расположенной в расстоянии 6 –ти километров, тоже на берегу нашего озера. И я побежал. Бежать 6 км по порой песчаной дороге городскому мальчику было нелегко. Все же я прибежал и, найдя случайно двух или трех стоявших и разговаривающих между собой мужиков, просил их помочь. Из них один понимал по-русски и обещал мне, что они придут, если будет надо.  Я тихонько пошел домой. Дыму уже не было. Наши соседи погасили пожар старым финским способом, махая мокрыми свежими  березовыми ветками.

Второй случай была наша с сестрой поездка в Палталле, деревню расположенную в 3.5 км от нас на шоссе Петербург-Выборг. Там была лавка, где покупалось все, от масла и сахара, керосина, кожи, и до карамелек и прекрасных  финских холстинок. 
Наш работник Алексей в рабочей телеге на нашей лошади Светляк поехал за  разными домовыми приборами, задвижками, оконными шпингалетами, гвоздями и др. для строительства большого дома. Поехали и мы с Валей. Дорога очень каменистая, а где меньше камней, высокие сосны простирали свои могучие корни так, что с непривычки бросало, но ехали мы тихонечко. На  обратном пути лошади пошли быстрее, все покупки начали по телеге из конца в конец со звоном носится, лошадь, зная что близится дом, испугавшись этого шума, еще припустила и понесла. Когда наткнувшись на камень, телегу подбросило – работник вылетел, отпустив возжи, но имея в объятиях пару глиняных горшков для молока и вопя «Господи, Батюшки, да что же это такое…», сестра схватила меня, тоже катавшегося по телеге, и так мы мчались с шумом и треском, ударяясь о деревья и камни, пока не влетели в наш двор, где и опрокинулись. Я отделался только страхом, Валя же была вся в синяках, вероятно от последнего падения.  Через несколько времени пришел и не пострадавший Алексей с уцелевшими горшками.

Потом перебрались в большой дом. После детской комнаты в Петербурге у нас были свои отдельные комнаты. Пришла новая специально купленная мебель. У каждого был письменный стол, крытый сукном с 5-ю ящиками. Появилось много лосиных рогов, на которые вешались шапки и шляпы в передней и других комнатах. Самой для меня интересной комнатой  был кабинет отца, там висел большой щит, обшитый  темно-зеленым сукном, и на нем висели ружья – 2 шомпольных замечательной работы  двухстволки 12 и 16 калибра, еще ружье двухствольное 16 кал. Системы Лефони, 2 ствольный штуцер 12 кал. и еще двухстволка дробовая 12 кал. Скотта, кроме того 2 военных берданки - карабин и казачья, 2 ягдташа, патронташ, пороховница, дробницы (4), нагайка, кинжалы, охотничий нож, лук и стрелы и многое еще. Рядом в углу висел шкафчик с столярными инструментами, фуганком, рубанками (3), стамезками, коловоротом, сверлами и другим. Всем этим инструментом можно было пользоваться,  немедленно убирая снова на место. Над письменным столом висели многоветвистые лосиные рога (2), на которых были развешены 2 пожарных блестящих каски, пожарные пояса с мотками спасательной веревки, пожарный топорик, военная  шашка (сабля), военная артиллерийская фуражка. На стене висели две длинные трубки дедовских времен  и над ними старый круглый барометр, на письменном столе же кроме двойной чернильницы и подсвечников еще более короткие 3-4 трубки и английские солнечные часы. Кроме того, был большой шкаф, полный книг, с ящиками полными оружейных принадлежностей для набивки патронов, вынимания и вставления пистонов, приборами для чистки ружей и т.д. Внизу же шкафа были футляры от ружей, ящики со старинными револьверами и знаменитая подзорная труба. Это был целый музей. Целый рай для мальчика 11 лет.

Следующая комната был будуар моей мамы, ничем не примечательная комната, но из нее шла лестница на башню - восьмиугольную комнату с 4 узкими высоки окнами, из одного из них было можно легко попадать на крышу всего дома.  В кабинете были еще настоящим персидским ковром крытая оттоманка, персидский ковер на полу и камин.  На шкафу стояли чучела турухтана в весеннем уборе и большого черно-белого кулика, т.н. сороки, убитых когда-то прадедушкой на Лахте и  очень редких. В столовой, кроме 2 хороших буфетов дубового дерева, 12 стульев и стола для закусок, был в углу киот, т.е. ручной резной работы шкаф со стеклом в котором были очень интересные образа. На выступающей полочке была оправленная в серебро лампадка, иногда в канун праздников зажигавшаяся. Потом была еще гостиная, большая комната со стеклянными дверьми на балкон и  роялем палисандрового дерева уже теперь не существующей фабрики Аhlquist. Еще были наши две комнаты с чудесным видом на озеро, письменными столами и лосиными рогами, на которые мы с сестрой немедленно и повесели все свои шапки и шляпы, а также мое игрушечное ружье, самострел и др. Была еще комната моей бабушки, впоследствии комната Вашего папы. Еще была спальня моих родителей, где над кроватью папы висел громадный заряженный револьвер Смита и Вессона. Потом был коридор и передняя, ванная комната с ванной, 2 уборных, кухня и людская. В кухне были 2 громадных стола, русская печка, бак для теплой воды и большая плита почти посередине.

На дворе были длинные службы, содержавшие экипажный сарай в котором потом были 3 экипажа, седла и сбруя, другой год  были 2 саней для поездок на станцию с теплыми полостями и меховыми мешками для ног, так же были плуг, окучник, 2 бороны и 2 точила. В середине была кладовая для овса, сельскохозяйственных инструментов, лопат, пешней, ломов, топоров, разводных ключей и т.п. и с ходом на чердак, служивший сеновалом. Потом шли конюшни на 3 стойла и коровники на 3 стойла тоже. Потом был открытый большой навес, где стояли бочки, рабочая телега и т.п., баня и прачечная, и кладовая для хранения зимних вещей и т.п. Помню, что они запирались громадными ключами. Кроме полей перед большим домом, были еще поля в лесу, где в этом году поспела рожь (подумать, своя рожь!), и еще  на участке около озера за землей соседки Марьюшки. И все это было наше. Можно было срубить любое дерево, чтобы сделать себе лук, стрелы, палку для ходьбы или игрушечную лодочку. На озере появились мостки и наша собственная синяя лодка, на которой мы могли только вдоль берегов пойти одни, т.к. дальше было уйти уже очень глубоко. Целыми днями мы ловили рыбу с мостков или лодки, ставя ее на якорь за камышами. 

В первый же год мы пошли осенью с моим отцом и нашей собакой английским белым с темно-коричневыми пятнами сеттером Норой на охоту. Никакой дичи тогда мы не принесли, хотя и встали рано, и было очень холодно, пока солнце не высушило росу на кустах и папоротниках. Мой папа застрелил очень редкую у нас (я видел потом только раз за 40 лет) птицу кедровку или орловку, черную, с  тонкими белыми полосками, величиной с очень большого дрозда (черного). Ее набили,  и она стояла в столовой в Петербурге. И еще много раз потом мы ходили с моим папой на охоту и я помню как серым осенним утром белый пороховой дым стелился по деревьям и кустам, а наша Нора страшно бегала все увеличивающимися кругами около нас, убежденная что промаха не могло быть, и она найдет, наверное, найдет убитого из под нее вальдшнепа..

Шло время, толстели 6 берез на поле, на тропинке к озеру, появилась еще одна лодка, белая, такая устойчивая, что можно было спокойно с нее купаться на глубоком месте, вылезая из воды прямо в нее, без того, чтобы она сильно кренилась.

Время шло. Мой папа, а ваш прадедушка, заказал в Петербурге парусную лодку. Она была совсем особенная: нос и корма были закрыты лакированными тонкими досками, красными и желтыми, сама же она была не крашенная, желто лакированная. Она также была замечательного устройства,  имела мачту, крепившуюся тремя винтами, косой один парус, обычно убиравшийся в брезентовый чехол, и подъемный киль. Она  была, может быть, и тяжела и тихоходна, но очень надежна. Мой папа хотел, чтобы мы привыкли к озеру и ветру и под условием, чтобы все всегда было в порядке, мы могли ею пользоваться. И действительно, каждое лето, каждый ветреный день мы всегда были в каком-нибудь углу озера, порой километров за 5-7 от нашего места. Мы  действительно выросли и не боялись ничего.

Когда мне исполнилось 15 лет, мой папа подарил мне свое ружье, то самое которое он получил от своего отца, когда ему было 15 лет. И я стал ходить один со старой Норой на охоту  в наш лес. Если подумать, что этот лес тянулся  между берегом озера  и Выборгским шоссе, полосой шириной 3.5 - 5 км и длиной 12 и больше километров (наш же собственный был длиной 2 км. и шириной 200-300 м). Когда приезжал мой папа, а летом он приезжал вечером  в пятницу и уезжал в воскресенье днем,  мы осенью даже ездили с ним на охоту. Запрягалась рабочая телега, куда садились мы с папой и работником и собаки.  Проехав километров за 7-8 от нашего дома, мы уходили часа на 3-4, работники и лошади ждали, а мы бродили по торфяным болотам и лесу. Это место у нас называлось Эльдорадо, как когда-то называли испанцы золотоносный край Калифорнии, мы же его так называли, ибо в первое время мы видели там очень много дичи. Конечно, без моего папы я так далеко не заходил, самое большее это 3-6 км. У меня была даже маленькая книжечка для записывания трофеев охоты, куда вписывалось что, где, когда и при каких обстоятельствах было убито.

Вскоре после переселения в большой дом в котловине  около двора вырыли очень глубокий с прекрасной чистой водой колодец. Сначала там были два деревянных больших ведра. Когда одно поднималось, другое опускалось. Потом колодец закрыли, снабдив его насосом. Так как все кругом было свое, было очень приятно у себя работать, приносить из леса и пересаживать елочки и можжевельники особенно красивой формы, делать грядки, скамейки под березами на поле и на берегу. Папа сразу подарил Вале и мне по топору, лопате, граблям, они были поменьше рабочих, хотя мы могли ими пользоваться. У нас был свой собственный маленький, но очень хороший огород. Когда была куплена парусная лодка, ее привезли на рабочей телеге, выгрузив из вагона на станции Усикирко. Мы, т.е. я и работник, поехали за ней на нашей лошади. Потом в конце озера выехали с лошадью и телегой в воду, работник с лошадью вернулся домой кругом озера, а я стал на весла и начал грести по направлению к дому. Хорошо, что тогда было тихо, иначе бы я никогда не доехал. Это было очень трудно и неудобно, т.к. вдоль лодки  посередине лежали мачты, две реи и парус, завернутый в брезент, очень затруднявшие греблю. Наконец, я добрался, и в ближайший приезд папы лодку вооружили, поставили мачту, натянули винты, подняли парус, прикрепили  якорную цепь с большими тяжелыми  якорями. У других наших лодок были тоже якоря, но не на цепи, а на веревках – канатах. Чтобы было удобнее, парусная лодка стояла всегда на глубоком около 2 метров месте за камышами на якоре. К ней подъезжали, оставляя на ее месте другую, пока катались под парусом. Чтобы зимой сохранять лодку на берегу, был выстроен лодочный сарай, громко названный папой Адмиралтейством. Там хранились весла, уключины, сети, удочки и т.п. Лодки каждый год красились, почему очень хорошо сохранялись, не текли и не гнили.

Вскоре стало ясно, что для приездов зимой большой дом надо было отапливать заблаговременно, что было дорого и трудно, почему подальше по направлению к мысу выстроили так называемый маленький дом, 6 комнат, передняя и кухня. Дом этот уцелел до 1944 года. В нем жила прабабушка, т.е. моя мама со своей сестрой тетей Люцией. До него мы, т.е. я с вашей бабушкой Farmor, вашим папой и тетей Astrid, тогда еще очень маленькой, приехали из России в 1922 году. В него же вернулись после нашествия большевиков, когда снова была завоевана финнами эта часть страны в 1942 году. В 1943 году Йорма был там. Сохранились снимки его на руках на крыльце этого дома. Зимой всегда приезжали в этот дом, там всегда топились 2 комнаты, большой же дом был заперт, шторы спущены, и все в нем спало, и ружья, и книги, и хрусталь в столовой, и зеркала в гостиной, и рояль. Только на окнах и на стеклянных дверях из гостиной на балкон появлялись редкие одинокие снежные большие звезды 30-40 мм диаметром, да термометр на стенах показывал странную, непривычную  температуру -6° R т.е. около 8 градусов мороза. Приезжая зимой, мы со связкой ключей шли в большой дом за любимыми книгами и, конечно, ружьями. Перед отъездом ружья чистились, смазывались, и снова все уносилось и запиралось в большой дом.

Вдруг папа решил купить еще одну лошадь. Это была чудесная высокая красно-шоколадного цвета с большой темной гривой и хвостом породистая финская «шведка». Звали ее «Ветерок». Бег был у нее замечательный. Когда папа ехал на ней со станции Перкъярви (17-18 км), он обгонял решительно всех и приезжал за 1 ч. 15 – 1 ч. 20 минут. Правил он всегда тогда сам. Работник же сидел рядом. Светляк был для всего – на нем пахали, боронили, возили товары, овес и сено, а Ветерок был выездной лошадью. У него была своя сбруя и зимой свои сани. Но т.к. им мало пользовались, ему очень хотелось бегать и, когда его запрягали, надо было садиться иногда в экипаж в экипажном сарае, так как трудно было его удержать. Поэтому летом нам папа приказал проезжать лошадей 2 раза в неделю и учил нас верховой езде. И потом Валя и я аккуратно ездили верхом по 25-35 км.

А что мы делали детьми в Таборе, когда были еще 12-14 лет? Немного очень учились музыке, французскому языку, но т.к. в школе учились хорошо, и на лето ничего не задавалось, то ничего и не делали. Заняты мы были все время, то я делал самострелы - одно, двух и даже 3-ствольные, стрелки к ним, изображая даже разрывные, то стреляли в цель, то пристреливали дроб. ружья, изыскивая наилучшие заряды, то ловили рыбу с мостков, самое увлекательное, хоть рыба на таком мелком месте мелкая, но видно все, как она клюет, и не надо далеко уходить или отплывать. Потом раз или два раза в день купались, иногда по мелкой воде с удочкой бродили вдоль берега. Иногда ловили рыбу с лодки за камышами, там попадалась большая и крупная. Потом копали грядки и сажали овощи, пололи и поливали. Весной ходили  перед приездом в пятницу нашего папы за ландышами, набирали такое количество, что руками нельзя было обхватить букеты, и их ставили по всему дому во всех вазочках. Когда кончались ландыши, собирали на сырых лугах душистые «ночные фиалки» больше похожие на гиацинты  цветы, почему то называющиеся у нас Nachtschatten. Их очень любил папа. Потом шли васильки и большие ромашки. Кроме того к приезду папы набиралось много земляники, а потом и малины. Осенью обязательно ходили за грибами. И потом ходили за черникой, морошкой и грибами, осенью каждый день. Я много играл один, строил из бумаги военные корабли не для плавания на воде, а только такими, как они выглядят над водой, и они были у меня на полу или на большом столе на балконе. Корабли были иногда бронированы, т.к. кроме того, я лил из твердого сплава свинца с цинком пушки, которые стреляли настоящим порохом, и их снаряды, сделанные тоже из свинца, пробивали легко даже картонные книжные переплеты. Пушки были и на кораблях во вращающихся башнях и сухопутные. Было много кораблей (до 30), оловянных солдатиков и матросов, которые и принимали участие в сражениях. Был страшный шум, и весь балкон был полон дыму. На окна клались подушки, чтобы нечаянным выстрелом не разбить стекол. Были изображены еще шрапнели, т.е. снаряды, начиненные порохом и мелкой дробью, рвавшиеся в воздухе, по желанию близко или далеко. Все это имущество, корабли, солдатики, пушки и снаряды сохранялись в полном порядке на башне большого дома и погибли вместе с ним.

Потом, когда я стал постарше, я устроил самостоятельно телефоны между домами и дворницкой, т.е. домом на дворе, где жили работники. Здесь многое было изобретено, начиная с подвеса проволоки к деревьям на особых пружинных изоляторах, чтобы они не рвались во время бурь (они провисели больше 20 лет) и до разных систем соединения телефонов. Потом были куплены старые телефоны Белла, распродававшиеся после переустройства Петербургской телефонной станции. Потом была собрана сигнализация из дома к дворнику, на случай, если бы забрались воры, сигнализация для накачивания воды в баки и маленькой электростанции в уборной, ванной, передней, погребе, шкафу в коридоре и т.д. Все это занимало время и было рядом маленьких технических побед.

Потом были розы, настоящие благородные штамбовые розы около 100 штук, которые надо было весной сажать в длинные коробки и убирать  осенью, опрыскивать и подрезать. Они были замечательны и так красовались на столах балкона и кабинета папы.

Потом были фотографии. Мой папа подарил мне фотоаппарат со всеми к нему принадлежностями для проявления и печатания снимков. И у меня была прямо лаборатория, сначала в доме около башни, а потом в специальном отделении сарая для плугов, саней и телег на дворе. Кроме того был шкаф с книгами. Целые собрания иностранных авторов как Вальтера Скотт, Диккенс, Марк Твен, Брэт Гарт, Эдгар По, Бальзак, Шпильгаген, Жорж Санд, Виктор Гюго, Эберс и многих  других, кроме толстых журналов и охотничьих книг. Все это можно было читать, но потом обязательно аккуратно класть на место.

Волька

Время шло; в Таборе появился Волька. Это был мой двоюродный брат, сын брата моего отца Николая [Всеволод в дереве Кинертов]. Это был настоящий мальчишка, бесстрашный и ловкий, ставший сразу моим младшим товарищем во всем, он приезжал только на лето, т.к. учился в закрытом учебном заведении, и вообще его мама и сестра жили в Минске. Это была белорусская часть России, куда он и уезжал на Рождество и Пасху. Учился он неважно, и техническими моими достижениями не интересовался, но любил природу, озеро, лес, охоту, и мы с ним вдвоем все лето проводили вместе, и чем сильнее был ветер, тем вероятнее было  видеть наш парус в каком-нибудь конце озера. Он читал, можно сказать, по моему выбору книги из большого шкафа, и из него образовался благородный, романтичный, совсем не годный для жизни, а лишь для смелых, прекрасных приключений человек.

Маня Маленькая

Надо сказать, что мне пришлось жить иногда зимой у моего двоюродного брата Вячеслава Карловича Корзуна в городишке Колпино, 23 км на юг от Петербурга. Там был большой военно-морской завод, и мой двоюродный брат заведовал там электрическим отделом. Он был инженер-механик тогда, в чине капитана, и имел небольшую казенную квартиру с садом, розами, сиренью и т.п.  И вот, т.к. он был хорошим математиком, а я в это время готовился к экзаменам по высшей математике и никто не мог мешать всю неделю, я и жил там, ведя его хозяйство с кухаркой Феней. Среди служащих завода был смотрителем Кавелин, появившийся там недавно, бывший гвардейский офицер, и вот на Рождество в заводском собрании была елка для детей рабочих и служащих, и там среди многих, распределявших подарки, а после танцевавших служащих завода и их родственников, я вдруг заметил высокую стройную девушку в черном бальном платье. Она была тоненькая, лицо было длинное и узкое, как на старинных портретах, очень красивое, глаза сине-серые, волосы странно пестрые с золотыми прядками. Она было очень веселой и остроумной, хотя и держала себя очень скромно и довольно скоро исчезла. Это была племянница Кавелина, так наз. Маня Маленькая, прозванная так в отличие от Мани Большой (ростом гораздо ниже), ее тети, жены Кавелина. Она приехала к ним на Рождество из Царского Села, где жила ее семья, т.е. мать, сестра и братья. Мне она ужасно понравилась, и хотя я и понимал, какая громадная разница между нами, мне хотелось ее видеть, ближе познакомиться, и я много потратил усилий, чтобы этого добиться.

Т.к. у нее были слабые легкие, ей было предписано жить в Финляндии, и мне удалось устроить ее семью снять на лето (1910) соседний с нами в Таборе дом Вебера, тоже имевший свою землю и берег озера в 600-700 метрах от нас. Я старался окружить их, т.е. семью Мани Маленькой, возможными удобствами, и считал счастливым каждый день, что бывал у них, а бывал я часто – почти каждый день. Однажды в начале мая утром был хороший свежий ветер и я, подняв парус, пристал к их мосткам, Маня Маленькая и ее брат Вася, мальчик лет 8, поехали со мной. Мы решили добраться до острова около 7 км оттуда. Погода  испортилась, ветер крепчал, волны стали плескать через борт, стало холодно, и пошел дождь. Надо было очень осторожно править, т.к. ветер порывами менял направление, и наконец, у самого острова лопнул канат, поднимавший парус, и он упал в воду.  Я вошел в камыши у южного берега острова где,  починив, поднял снова уже тяжелый мокрый парус. Надо было возвращаться домой.  Ветер был противный, т.е. надо было лавировать, т.е. подвигаться зигзагами, постоянно меняя направление. Мокрый парус сильно уменьшил устойчивость лодки, и она шла среди пенистых гребней, черпая бортом, и наполнялась таким образом водой. На моих руках были еще две жизни; я думал и надеялся, что Маня Маленькая не понимала положения, и весь мокрый, закоченевшими руками держал шкот и штурвал, т.е. веревку паруса и руль, безнадежно еще и еще раз меняя направление, чтобы продвинуться на несколько десятков метров. Наконец мы пришли домой. Это было с опозданием к обеду на 5 часов. Потом я уже узнал, что она все время понимала опасность и вела себя спокойно, ничего не показывая из-за брата. Я настолько закоченел, что уже не мог сам поставить лодку, и передав все это пришедшему нашему лакею Панасу, на четвереньках выполз из лодки. Этот случай нас сблизил, хотя об этом много не говорилось, ибо мы одни знали, как близко был конец.

В конце мая приехал Волька и сначала был очень недоволен, что между нами встала эта девушка, но вскоре сам очень ее полюбил, назвал ее Дисси и, пожалуй, это была его первая и единственная любовь мальчика к взрослой девушке. Лето шло, мы трое теперь были постоянно вместе, ходили под парусом или охотились. А осенью 1910 года, вернувшись в Колпино, мы стали с Дисси-Маней Маленькой женихом и невестой и в 1912 году поженились, т.е. Маня Маленькая - это ваша бабушка. Много прошло времени, и в 1916 г.  я получил место инженера на том самом заводе в Колпино, разразилась революция, поднявшая меня из маленького помощника заведующего электромонтажной мастерской в начальники электро-отдела.

Перед войной в 1911 г. умер Волька, в 1913 году родилась наша дочь – ваша тетя Астрид, 10 мая 1914 года умер мой отец и ваш прадедушка, а в 1917 году в Колпино под грохот выстрелов родился 12/25 мая ваш папа. В 1918 году воцарились большевики, финская граница была закрыта и наконец после 4 лет жизни как рабы без права покупать и продавать, переезжать, менять службу и т.д., полуголодные под постоянной угрозой обысков и арестов (почти все родственники Бабушки были расстреляны или так или иначе погибли жертвами большевиков), мы все бросили что у нас  было, мебель, платье, белье, посуду, фотографические аппараты, серебро и драгоценности, книги, ружья и пришли пешком в Финляндию, это было 31/12 1921 года. Через 3 недели жизни около границы в карантине, мы получили разрешение приехать домой, т.е. в Табор. Итак, Бабушка, я, Астрид и ваш папа вернулись к себе. Это было холодным январским днем и т.к. покрыть детей было нечем, мы с Бабушкой посадили их внутрь саней и покрыли полостью, чтобы они не замерзли, переезжая через наше старое озеро.

В Таборе жила тогда моя мать, ваша прабабушка Августина Федоровна с сестрой своей Люцией, приехавшей туда еще до закрытия границы в 1917 году, там было 3 коровы, куры, но не было лошадей и работника, но все было цело, все ружья, книги, седла, сбруя, экипажи и дома. Жили в маленьком доме, большой же сдавался семьям Гавемана и Круга (Круг этот отец тети Беби). Но так как для того чтобы жить надо было зарабатывать, а несмотря на рыбное озеро, хороший свой лес, все же для жизни нужны деньги, чтобы покупать муку, соль, сахар, керосин для освещения, одежду, обувь, нитки, платить налоги, покупать почтовые марки даже. А вдали от города, Выборг был в 45 км. что зимой в мороз и снег совсем невозможное расстояние, что-либо зарабатывать трудно.

Мы с бабушкой решили поступить на место, т.е. служить снова на заводе, приезжая в Табор только летом, а мне на время отпуска. В Питкяранте на большом целлюлозном заводе Diesen Wood and C.  у меня инженером-механиком был хороший знакомый еще по Колпину Сергей Федорович Шарпантье. Я ему написал и сразу же уже 15/VII 1922 года поступил на этот завод. Конечно, не зная ни финского, ни шведского языка, я не мог быть инженером и должен был довольствоваться местом машиниста. Вскоре из Табора приехала Бабушка с Астрид и Вашим папой. Мы получили маленькую квартирку из 2 комнат. Астрид стала ходить в финскую народную школу. А потом я стал мастером, а потом и  начальником одной из мастерских завода. Время шло. Астрид и Ваш папа  учились уже в средней школе. Каждое лето ездили в Табор и тогда уже жили сами, не сдавая его, в Большом доме.

Потом, т.к. в Питкяранте было только 5 классов в средней школе, оба последовательно поступили в школу _______________, которую и кончили, получив белую шапочку, т.е. сдав так называемый студенческий экзамен. За это время умерла в 1935 году прабабушка, тетю же Люцию пригласили погостить в Aurinko, прекрасное учреждение для старых людей, которых трудно держать дома.

Астрид блестяще кончила школу, получила место в Выборгской конторе S.O.K. и стала жить постоянно в Выборге, приезжая в Табор лишь на воскресенья и отпуск. В Питкяранте же у нас уже была хорошая большая квартира казенная, много цветов, хороший огород, парник, погреб полный бутылок самодельного вина, разных заготовок, консервов в банках, варенья и т.д.

И вот в 1939 году загремели выстрелы, грянула война, большевики, как все уничтожающая лавина, бросились на Финляндию. Небо полыхало от горевших деревьев и дач, словно кто-то чиркал по небу спички, это были красноватые молнии пушечных выстрелов. Надо было уходить. Это было в декабре 1939 года.  Когда-нибудь вы узнаете, почему была  эта война, и какое это было чудо, когда 3.5 миллиона боролись с 180, без достаточных запасов снарядов, продовольствия, пушек и аэропланов. Как храбро сдерживали 3 месяца натиск врагов, даже  одерживая славные подвиги, получая таким образом от врага снаряды и оружие. Как весь мир смотрел с удивлением на эту безнадежную борьбу. Шведы помогали добровольцами, деньгами, и не один храбрый порядочный швед  сложил тогда в схватке с врагами свою голову. Но, конечно, все это было каплей в море. Большевики зашли в наш Табор и Питкяранту, ограбили и уничтожили все, что было возможно. Они взяли Выборг, Сердоболь, Кексгольм, Валаам, Коневец,
Ласкал, Койвисто, Яккимо и Йоханесс. Но все же Финляндии они не смогли взять, как хотели, нападая на нас. И кровью павших мы сохранили самостоятельность и свободу, отдав свои города, поля, заводы, леса, озера, реки, железные дороги. Финны ушли, покинув свои законные дедовские насиженные места. Ушли и мы. Мы с бабушкой ушли из Питкяранты. Тетя Астрид приехала из Выборга за поправлявшимся в Таборе Вашим папой, и они с трудом, т.к. у папы еще не зажила нога, через леса дошли до нас и уехали, ничего не взяв с собой.

Возращение в Табор

Итак вспыхнула война. Мы с бабушкой были эвакуированы из Питкяранты в Липери на северо-востоке Карелии. Оттуда мы приехали в Оулу Улеаборг, город на северо-восточном берегу  Ботнического залива Балтийского моря. Там я поступил  машинистом на установку электрофильтров высокого напряжения целлюлозного завода Oulu OY. Жизнь наша была тяжелой и безотрадная. Казалось, так должно было быть до конца жизни. Жили мы, нанимая комнату. Надо было ежедневно, посменно, то ночью, то утром, то днем ездить на завод (я купил себе велосипед) по морозу, иногда до 34 градусов, до глаз и ушей закутавшемуся. Купить почти ничего было нельзя, после так тяжело окончившейся в начале 1940 года (13/2 40) войны. Хлеба было мало, можно было купить только по карточкам, как и все. Тут мы познакомились с дядей Harry Andersson, приезжавшим на завод из Швеции. Сюда же перевелся Ваш папа из офицерской школы, в которую он поступил сразу после войны. Он служил фенриком, постоянно бывал у нас, подкармливая нас, когда мог.

Тогда же началась и вторая война, когда с помощью немцев, сильно теснивших большевиков на юг и запад, финнам удалось вновь вернуть все захваченное большевиками – Hango, Карелию, Выборг, Сортавалу, Кексгольм и Питкяранту. Тогда же перед самой войной ваш папа в поезде познакомился с вашей мамой, бывшей тогда очень красивой, высокой, стройной молодой девушкой, и перед тем как идти на войну, они поженились. Война шла успешно, и было разрешено желающим вернуться домой на свои старые места.

И мы с бабушкой солнечным утром 12/V 1942 года прибыли на старую станцию Перкъярви, чтобы дальше вернуться к себе.  Мы ехали в полную неизвестность, как и где жить, кроме  велосипеда и пары пакетов с оставшимися от эвакуации из Питкяранты, у нас ничего не было. Должны были придти кровать и матрасы, купленные в Оулу, кое-какой инструмент и картофель для посадки, купленные тоже в Оулу. Станции не было, такой, как она была когда-то – нарядной, с яблонями на платформе и домом начальника станции в густом саду. Был только небольшой барак и пустыня кругом, где когда-то были лавки, аптеки и другие дома. Мы прождали с 9 утра до 6 вечера, когда лишь удалось достать лошадь с телегой, на которую нагрузили наш багаж и поехали домой. Мы въехали на то, что когда-то было двором; там  не было ничего кроме березы, т.е. баня, наши конюшни и сараи были разрушены, и даже бревна куда-то увезли. Выделялись уцелевший курятник с маленьким домом без дверей и окон. Большой дом сгорел, и даже печная труба была разобрана, и кое-где стояли столбиками кирпичи и валялись искореженные листы крыши. Деревья кругом сгорели и засохли. Пришли тоже приехавшие на свои старые места соседи. У них тоже кое-что было разрушено, но главное, дома, кроме одного, уцелели, это была радостная встреча после стольких несчастий. Наступил холодный ясный северный весенний вечер. Ночевать в нашем уцелевшем доме и курятнике без печей, дверей и окон было невозможно, и соседи повели нас в уцелевшую баню Kunsisto (соседняя вилла в 250 м от нас), где мы и прожили первые дни, пока привели в порядок сначала комнату при курятнике, а потом и маленький  дом.

Через несколько дней приехал и дедушка Энглом, сделавший верхнюю  часть сруба над колодцем, поставивший двери и стекла в окнах курятника и там же плиту, верхнюю часть которой мы привезли с собой. Началась пора работы по восстановлению, полевые работы, посадка картофеля, пшеницы, ржи, овса и гороха, огородные работы,  парники. Надо было все делать самим - пилить дрова в лесу и их привозить на тачке или потом на санках, т.к. ни лошади, ни телеги не было. Помогали соседи, но у них ничего, кроме как у одного, у которого была лошадь, плуг и борона и телега, не было. Сохранилась одна рига и сломанная молотилка на ней. 

Непривычной бабушке, после двух лет недоеданий в Оулу было не под силу, и она заболела и слегла. Тогда приехали ваши папа с мамой и кое-что привезли, и ваша мама оставалась и хозяйничала, пока бабушка не поправилась. Но все же для бабушки это все время было очень тяжело, жать, молотить, насаживать ригу и т.п. Первое время, пока не выросла своя картошка, не завели кур, поросенка и даже корову, было голодно, и часто надо было ездить целый день далеко на велосипеде, чтобы выменять луку, крупу и сахар и т.п. Потом была уже своя пшеница, капуста, все с огорода, и жизнь стала легче. На второй год, после тяжелой и холодной зимы, когда уже были все стекла вставлены, поставлена чудесная подаренная нам Финляндией плита,  и хорошие печи, приехал снова ваш папа с мамой и маленьким Йормой. Они пробыли несколько дней. Потом были посажены яблони вместо погибших во время войны и установлена  ветряная электрическая станция, освещавшая нас зимой 1943-44 года. Лес кругом не пострадал, только березы на поле и сосна на берегу стали еще толще.

Итак, началась жизнь тяжелая, но интересная у себя дома, казалось, что это уже до конца никто не отнимет, и все, что делалось, это было для улучшения и украшения этой жизни. Все делали сами, тачку, мебель - кухонные столы, шкафы, полки, кресла, шкафчики для белья и другое, сами устанавливали печки, сами делали парники и парниковые рамы, за 2 года было столько сделано, как не сделали бы за 5 лет.

У нас единственных было радио, и  темным Рождественским утром мы все жители нашей маленькой деревни (5 домов) собирались к нам слушать Рождественскую службу, ибо церкви нигде не было, они были разрушены во время войны большевистскими снарядами. Но все налаживалось, у нас появились 3 курицы и петух, значит собственные яйца, поросенок, значит собственная свинина и ветчина, и, наконец, корова – свое молоко. Ваш папа и тетя Беба постоянно помогали, то присылали посылки, вдруг пришел круглый столик и 4 стула, посланные Беба из Гельсингфорса. Ваш папа  привез мне двухствольное ружье т.к. все ружья, бывшие до войны в Таборе, погибли.

Наконец папа прислал нам из Кархумаки свою собаку, славного щенка карельского Susi Koere Porry, который и вошел третьим в нашу маленькую меня и бабушки семью. Спал он всегда с нами, днем же на длинном канате был в саду, вырыв себе яму, где и лежал, укрываясь от жары или зарывшись в снег зимой. Так как он привык, находясь с вашим папой на фронте к солдатам, то когда мимо нас проходили солдаты, то увязался с ними и пропал. Мы прождали 3 дня, после чего я в конце зимы  поехал на станцию Перкъярви, расспрашивая по дороге, не видел ли кто его. Добравшись до станции (16 км), я после долгого дня поисков нашел его в доме, занимаемом Viesti OS., т.е. такой же частью войск, в какой он был в Кархумаки. Он мне обрадовался, и взяв его на длинную веревку, я поехал домой. Это было уже под вечер, и т.к. весенний день был солнечный, и дорога была вдоль по озеру, то тонкий слой  образовавшегося ночью льда, хорошо державший мой велосипед утром, провалился к моему и Порри ужасу, и мы погружались до основного льда в воду., т.е. на 1/2 велосипедного колеса. Это не было опасно, но выглядело страшно, пока мы, поехав за одно на другого сторону нашего озера, за почтой не провалились у берега окончательно, но выбрались, и с почтой поехали через озеро поперек домой. Уже вечерело, лед благодаря морозу окреп, и мы благополучно вернулись домой. Порри пролежал больной три дня и поправился.

Так постепенно устраивалась наша жизнь на необитаемом острове, ибо можно было полагаться лишь на свои силы; аптека, доктор, все это было безнадежно далеко, и даже сапожников или портных не было. Но ко всему привыкаешь, и объездить на велосипеде и объехать район в 35-40 км, и привезти 20-25 кг груза не представлялось трудным. У нас не было своих лодок, большевики куда-то угнали нашу Молли, последнюю желтенькую лодочку, купленную перед войной бабушкой и вашим папой. Брать приходилось уцелевшую лодку соседей, поэтому рыбы не ловили, но у берега стояла наша Katiska, и когда в ней оказывались лещи или щуки, это был праздник. Мы даже коптили дома в  устроенной из старого большого молочного бидона коптилке лещей и налимов. В парниках  под рамами с натянутой вместо стекол пергаментной бумагой прекрасно росли томаты, дыни, сельдерей, огурцы и морковь, и другие овощи. Была и капуста на грядках. Посадили  2 сорта земляники и 5 шт. хороших яблонь. Кроме того привезли некоторые из погибших за время войны------ . В колодце всегда была хорошая вода, мы на месте уничтоженной большевиками бани выстроили (я с соседом) такую же, как когда-то с этим же соседом ваш папа,  баню, и каждую субботу топили ее...