Надежда, дочь Зинаиды Бунимович и Давида Ратнера (Nadezhda, 1916, Москва - 1993, Кфар-Саба, Израиль), см. фото

Ее муж (в разводе): Миллер, Илья Соломонович (Miller, Ilya, 1919, Харбин, Китай - 1978, Москва), см. фото

Мать Ильи Миллера Любовь Соломоновна Готлиб (см. фото) жила вместе с родителями - Соломоном Ильичом Готлибом и Дорой Григорьевной (урожденной Виноградовой) - в Харбине, где Соломон Ильич служил бухгалтером на КВЖД.

Любочка (так ее звали практически всю жизнь) была столь красива, что ее называли "розой Харбина" и всегда приглашали на благотворительные балы, поскольку одно ее участие резко повышало доходы от благотворительных продаж. Потом Любочка уехала учиться в Томск, где познакомилась с богатым местным купцом-ювелиром Нехамой Иудовичем Бородавкиным. От этого брака и родился сын Илья.

В советских документах указывалось, что он родился 8 июня 1918 г. (см., например, следующий документ). На самом деле он родился 19 января 1919 г. Причина изменения даты рождения, как он объяснял уже в 1970-х гг., крылась в том, что в начале 1919 г. Харбином уже плотно владели белые, а летом 1918 г. там еще было междувластие. Рождение же на территории, подвластной белым, не могло облегчить жизнь в Советской России. Мрачной иллюстрацией справедливости этого тезиса не вообще, а конкретно в отношении Харбина может служить «Приказ Народного Комиссара Внутренних дел СССР № 00593 от 20 сентября 1937» (см. здесь). Председатель Общества выходцев из Китая в Израиле Т. Кауфман в разговоре со мной заметил, что после этого приказа мало кому из «харбинцев», оказавшихся в СССР, удалось уцелеть. Илье повезло (по-видимому, Господь его берег, потому как и с войны, которую он провел на передовой, он вернулся без единой царапины). Могу допустить, что в данном случае харбинских членов семьи Соломона Миллера каким-то образом «взял под крыло» один из известнейших деятелей советской внешней разведки Сергей (Соломон) Михайлович Шпигельглас, с которым Соломон Миллер познакомился в армии в первую мировую войну и накрепко сдружился.  П. Судоплатов в своей книге «Спецоперации. Лубянка и Кремль 1930-1950 годы» пишет: «Мы знали, к примеру, что Слуцкий (предшественник Шпигельгласа на посту начальника Иностранного отдела ОГПУ, в феврале 1938 г. отравленный по приказу Ежова в кабинете руководителя Главного управления государственной безопасности Фриновского – У.М.) и Шпигельглас отправляли из Москвы и устраивали на жительство жен и детей некоторых наших коллег, подвергшихся аресту, чтобы они, в свою очередь, не стали жертвами репрессий». С дистанции времени нельзя не согласиться, что действия Слуцкого и Шпигельгласа были сопряжены с немалым риском для них самих и, несомненно, демонстрировали их явное осознание возможной самой страшной перспективы и для своих семей (что очень скоро и подтвердилось). Между тем Илья место своего рождения не менял никогда, и до последнего дня жизни в его паспорте значился Харбин. Современному читателю, по-видимому, нелегко понять масштабы того стресса, в котором пребывали миллионы граждан тогдашнего СССР, априори виновные во всем, в частности, хотя бы в том, что родились в неподходящее время в неподходящем месте.

Но Любочка вскоре развелась с мужем, поскольку тот был неукротимым игроком, и в доме богатство перемежалось чудовищной нищетой, и уехала с ребенком к родителям в Харбин. В начале 1920-х гг. семья вернулась в Советскую Россию, и Любочка вышла замуж за своего давнего знакомого еще по Слониму Соломона Михайловича Миллера (см. фото), который усыновил ребенка.

Не исключено, что определенную роль в этом мог сыграть и нелегально действовавший в те годы на Дальнем Востоке (в том числе и в Китае) один из известнейших впоследствии деятелей советской внешней разведки уже упомянутый ранее Шпигельглас. Нетрудно понять, как могла слушать молодая и очень красивая женщина, незадолго до того ушедшая с маленьким ребенком от мужа, рассказ хорошо знакомого ей человека от том, что в Советской России все изменилось, и всегда любивший Любочку человек ждет ее. Хочу заметить, что Соломон, человек высокой порядочности, всегда оставался верен памяти друга и как мог всячески поддерживал незамужнюю сестру Шпигельгласа, оставшуюся после казни бывшего ей опорой брата в очень тяжелом положении с двумя маленькими детьми.

Потом, в 1926 г., у них родился общий сын Георгий (Жора, см.:1, 2, 3, 4, 5, 6, 7), с детства проявлявший яркие гуманитарные способности. Так, лет в 13 он перевел по подстрочнику Шекспира, и эта работа удостоилась высокой оценки известного шекспироведа М. Морозова (прославленного еще с детства своим портретом работы В. Серова). Жора учился в театральной студии Центрального детского театра, а потом в ГИТИСе в мастерской оперной режиссуры Б. А. Покровского. Его отличал яркий талант, но практическое невезенье. Проработав в разных периферийных оперных театрах (Казани, Горького, Челябинска), поставив много прекрасных спектаклей и заслужив авторитет и любовь коллег, он так и не удостоился того, что явно полагалось ему по таланту: ни какого-либо почетного звания, ни работы на столичной сцене (похоже, ситуация изменилась только с падением советского режима). Его отличали энциклопедические знания (именно он первым и единственным после многих профессионалов как по части химии, так и по части педагогики сумел быстро объяснить своему племяннику – автору этих заметок, в школьные годы демонстрировавшему тотальную приверженность к гуманитарным дисциплинам, основы периодического закона Менделеева) и ненасытное книгочейство, но, похоже, это были фамильные черты характера. Очень ярко его описал С. Бухдрукер в своем эссе "Ответ Пушкину": "Разве можно забыть режиссера оперного театра Георгия Миллера?! Блистательный рассказчик, он заражал слушателей искренностью, полемическим задором и неотразимым обаянием. Историю русской оперы он знал, как свою биографию. Г. Миллер был постановщиком всех “пушкинских” опер и общался с самыми знаменитыми певцами бывшего Советского Союза. Те, кто его не знал, встречали старика в мешковатой блузе с предубеждением или с иронией. Но вот проходила минута, другая, и зал содрогался от гомерического хохота, а потом замирал, следя за узором мыслей этого удивительного человека."

Но вернемся к Илье. Он был, пожалуй, еще более чудовищно способен и эрудирован, чем его сводный брат. Помню, я был попросту потрясен, когда как-то уже в 1970-х гг. в разговоре он безошибочно указал танахическое происхождение какого-то афоризма, отнюдь не распространенного и не входившего в сборники «крылатых слов», и процитировал место из первоисточника, в котором оно фигурирует. Окончив 9 классов школы, он решил попробовать поступить в институт (думаю, что причиной были семейные обстоятельства, подталкивавшие его поскорее стать независимым) и, блестяще сдав экзамены самому П. Ларичеву (автору классического учебника), поступил было на математический факультет Московского педагогического института, но после выяснения того обстоятельства, что у него нет аттестата, ему порекомендовали придти на следующий год. Но в 1936 г. он пришел уже в МГУ, на только что открывшийся исторический факультет. Мама вспоминала, что он был одет заметно хуже других (хотя в ту пору основная масса одевалась очень просто). В частности, он пиджак носил только, накинув на плечи, поскольку так меньше бросались в глаза дырки на локтях. А учившаяся вместе с ним будущая руководительница уникального Отдела рукописей Ленинской библиотеки (ныне - Государственной Российской Библиотеки) Сарра Владимировна Житомирская на склоне лет вспоминала: Илья Миллер "был моложе всех нас - высокий, тоненький, совсем еще подросток, которого все называли Лелик. На первое занятие семинара у М.В.Нечкиной, читавшей нам курс истории СССР периода феодализма, он явился в линялой голубой маечке с дыркой на животе. Эту майку мы долго потом ему поминали" (Житомирская, С.В. Просто жизнь. М.: РОССПЭН, 2008, с.119). На историческом факультете он с отличием окончил кафедру средних веков у профессора В. И. Пичеты, а диплом (темой которого стало восстание в Польше в 1651 г. под предводительством Костки Наперского) ему предложили доработать для защиты в качестве кандидатской диссертации. Защищал он ее в июле 1941 г., уже после начала войны, куда в самом начале ушел в ополчение. Но из ополчения его как специалиста со знанием немецкого языка быстро отозвали в Ставропольскую школу военных переводчиков (что, по-видимому, спасло его от участи большинства университетских ополченцев, погибших в мясорубке первых месяцев войны).

После окончания Ставропольской школы Илья был направлен на фронт и всю войну прослужил переводчиком разведотдела полка, закончив войну под Кенигсбергом. Он побывал в разных переделках, а по хранившимся до отъезда в Израиль в семье представлениям к наградам можно было понять, что воевал нормально. Однако ярко выраженная в имени и документах национальность (которую он, кстати, никогда не скрывал) лишила его, как минимум, трех орденов - Боевого Красного Знамени, Отечественной войны 1-й степени и еще одного ордена Красной Звезды, к которым его представляло непосредственное полковое начальство (документы хранились до отъезда сына в Израиль), и он закончил войну в звании старшего лейтенанта с орденом Красной Звезды и медалями (в том числе очень почитаемой среди ветеранов медалью "За взятие Кенигсберга").

После войны Илья Миллер стал ученым секретарем Фундаментальной библиотеки по общественным наукам АН СССР (где за свою просто-таки фанатичную любовь к книгам снискал очень теплое отношение тогдашнего президента Академии Наук С.И.Вавилова), а с 1947 г., т.е. с момента основания, начал работать в Институте славяноведения АН СССР, где дошел до заведования сектором. Поначалу занимаясь только историей Польши, в частности восстанием 1863 г., он переключился на русско-польские революционные и общественные связи. Посвятив львиную долю усилий археографической деятельности (в частности, руководя изданием многотомных серий документов) и изданию многотомной "Истории Польши", он написал меньше, чем мог бы, хотя каждая его работа встречалась с громадным интересом (см. краткий биографический очерк и библиографию). Всегда был исключительно активным в социальном плане и весьма честолюбивым человеком. Честолюбие в официальном плане так и осталось в значительной мере неудовлетворенным, поскольку в СССР еврею-гуманитарию для этого надо было "продать душу дьяволу", а это Миллер делать не хотел. Он явно очень опасался раздвоения личности, которое неминуемо для социально активного порядочного человека в тоталитарной системе. Вступив на фронте в КПСС, он довольно долгое время был секретарем парторганизации Института славяноведения АН СССР. (С этим сюжетом связано одно воспоминание. Как-то еще в юности я нашел в бумагах отца рекомендацию в ВКП(б), датированную 1938 или 1939 гг. и данную ему Иваном Дмитриевичем Удальцовым - членом партии с 1905 г., в 1928-1930 гг. ректором Московского университета, человеком, чья порядочность была общеизвестна и рекомендация которого, рекомендация «старого большевика», всегда ценилась в данных обстоятельствах весьма высоко (см. например здесь). Я поинтересовался, почему отец не предъявил ее, вступая в партию на фронте в 1943 г., на что Миллер с удивлением посмотрел на меня и сказал: «Интересно, как это могло бы выглядеть? Я не с Иваном Дмитриевичем рядом воевал, а с теми людьми, которые меня принимали. Им и давать или не давать рекомендацию. А вытаскивать довоенные рекомендации на фронте…? Это не дело» На мой взгляд, этот частный случай был очень показателен для Миллера вообще).

В период подъема демократического движения в СССР и начала кампании "подписантства" после советского вторжения в Чехословакию в 1968 г. он столкнулся с ситуацией, когда некоторые члены партии из института стали "подписантами". Помнится, что он тогда сказал как-то: "Надо быстро отреагировать, тогда люди пострадают меньше" и добился того, что никто не остался без работы (см. здесь). Между прочим, свой очередной инфаркт он получил сразу после того, как в самом апогее этого нелегкого для него периода столкнувшийся с ним в коридоре Института истории на улице Дмитрия Ульянова, 19 в Москве А. М. Некрич, который впал в опалу после выхода в свет в 1966 г. популярной антисталинистской книги «1941, 22 июня» (написанной, к слову сказать, еще в «хрущевскую» эпоху, ей полностью соответствовавшей, ни в чем не «выходившей за флажки» той поры и подвергнутой бешеной критике тогда, когда новые вожди эти «флажки» переставили, и книга тут же вышла за рамки новой "генеральной линии партии"), а до того бывший активным партийным деятелем Института истории и прекрасно знавший нравы системы, бросил Миллеру: «Что это ты у себя погром устроил?», на что отец ограничился ответом: «Ты сначала у Комы Иванова спроси!». «Комой» в научных кругах за глаза звали работавшего в ту пору в Инславе Вячеслава Всеволодовича Иванова - выдающегося ученого, чьи заслуги после падения большевизма были наконец-то по праву официально оценены, а при советской власти бывшего объектом беспрестанных гонений властей. В институте говорили, что Миллера всегда обожали научно-технические сотрудники и уборщицы и ненавидело начальство, поскольку, отличаясь приветливостью и демократизмом в общении с людьми, стоявшими ниже его на ступенях социальной иерархии, был сдержан и "закрыт" для вышестоящих. (Думаю, предлагаемые воспоминания двух миллеровских учениц - С. М. Фалькович и М. Ю. Досталь - ярко отражают свойства его души).  Никогда не скрывая своего еврейства, он, думаю, тяжело внутренне переживал остракизм, которому подвергались его единоплеменники в СССР. В его секторе всегда практически не было евреев, поскольку он как-то заметил своим близким: "У них (!) всегда один еврей - это просто еврей, а два - это обязательно сионистский заговор!". Симптоматично, что одной из непосредственных причин сведшего его в могилу в столь раннем возрасте (когда он умер, ему не было и пятидесяти девяти лет) четвертого инфаркта стала поначалу вполне теоретическая дискуссия между принятым им за некоторое время до того на работу в отдел сотрудником-евреем и нееврейкой - доктором наук, впоследствии не только разросшаяся в склоку (ибо эта дама, И. С. Яжборовская, по принятой в СССР традиции начала строчить доносы в ЦК КПСС), но и использованная недругами Миллера (в частности, И. И. Костюшко) для тотальной атаки лично против него.

Одновременно одной из его ближайших сотрудниц была Л. А. Обушенкова, которую он взял на работу в тот самый момент, когда ее муж Н. Г. Обушенков начал отбывать заключение по политическому обвинению (организация в МГУ антисоветской группы Краснопевцева - Обушенкова, см. здесь и здесь), и которую он всегда и во всем поддерживал. На похоронах я был потрясен выступлениями его фронтовых друзей, говоривших об "Илюше" так, как будто не минуло добрых тридцати с гаком лет после окончания войны. Близких друзей у него почти не было, кроме друга детства Степана Валерьяновича Дроздова (дворянского происхождения, потомка застрелившего в 1902 г. министра внутренних дел Сипягина знаменитого эсера - террориста Степана Валерьяновича Балмашева, в память которого и был назван, человека абсолютно русского по происхождению, но настолько чудовищно похожего на Сталина, что это не раз служило поводом и для смешных, и для не очень смешных историй) и друзей по МГУ - Георгия Эммануиловича (Юры) Бауэра (немца по национальности, любимого ученика крупнейшего советского археолога А. В. Арциховского, в самом начале июля 1941 г. пошедшего добровольцем на фронт и заброшенного в тыл врага в составе спецчастей. Известно, что Юра Бауэр погиб, но подробности гибели неизвестны. По некоторым сведениям, его встретили в 1944 г. в немецком лагере для военнопленных где-то в Италии, но, похоже, это апокриф. Вскоре после ухода Юры на фронт его старую мать и больную чахоткой сестру, как и других немцев, выслали в Казахстан. Известно, что Арциховский ходил просить за них, но безуспешно), и Александра Яновича Грунта - человека, сумевшего преодолеть трагическую судьбу (он в детстве попал под трамвай и лишился ног) и ставшего очень яркой незаурядной личностью и профессиональным историком высокого класса. В 1960-х - 1970-х гг. близкими ему людьми стали прошедший через ГУЛАГ и почти напрочь потерявший там зрение блестящий питерский ученый-историк и археограф Юрий Иванович Штакельберг (его краткое жизнеописание можно найти здесь) и удивительно талантливый и яркий (а потому, естественно, "сожранный" "совковым" окружением в "Большой Советской Энциклопедии") "отец" знаменитого альманаха "Прометей" и множества изданий из серии "Жизнь замечательных людей", создававших свежую ауру в затхлом мире советской идеологии (достаточно напомнить нашумевшую книгу В. Лебедева о П.Чаадаеве) Юрий Николаевич Коротков (см. здесь и здесь). В теплых отношениях он был и с не нуждающимся в аттестации Натаном Яковлевичем Эйдельманом (см. здесь)

Вообще мне посчастливилось видеть в окружении родителей немало ярких людей. Вспомнить хотя бы работавшего в одном секторе с Надеждой доктора исторических наук Владимира Михайловича Турока-Попова – человека необычайного дарования и неординарной судьбы. Женившись еще до войны на дочери коминтерновцев Коке Александровне Антоновой, он (вскоре после женитьбы) попал в тяжелую, но стандартную по тем временам коллизию: родители его молодой жены были казнены, а саму Коку выслали. Так вот, Владимир Михайлович принял решение, по тем временам вполне не стандартное: он уехал в ссылку вместе с женой (за что потом друзья шутя называли его "женой декабриста"). После смерти Сталина они оба вернулись в Москву, и оба стали видными историками: Кока Александровна – востоковедом, а Владимир Михайлович продолжил изучение проблем новой истории Европы.

Он был невероятно интересным рассказчиком; его "устные рассказы" вполне могли составить достойную конкуренцию классике жанра – устным рассказам Андроникова. Мне по сей день запомнился его рассказ о том, как Сталин писал, пожалуй, самую главную работу своей жизни, "Марксизм и национальный вопрос", естественно, объявленную впоследствии "классикой жанра", но, что более важно, ставшую теоретическим обоснованием многих решений большевистской власти в национальном вопросе. Он писал ее, живя в эмиграции в Вене в семье старого большевика Трояновского. Поскольку будущий "великий учитель всех народов" немецкого языка не знал, основной объект критики – работу О. Бауэра "Национальный вопрос и социал-демократия" – Сталину переводила на русский язык кухарка Трояновских, которая неправильно перевела основной постулат критикуемого текста. В результате весь полемический запал Сталина оказался совершенно нерелевантным, но на его творение обратил внимание Ленин (ошибку он не заметил) и всячески поддержал. И понеслось… Владимир Михайлович собирался собрать свои рассказы в отдельную книгу и даже выбрал заглавие – "Улица Коминтерна", но издать подобное при советской власти можно было даже не мечтать. (Насколько мне известно, отдельные рассказы Владимира Михайловича под этим заглавием были опубликованы в журнале "Советское славяноведение" уже в 1990-х гг.).

У четы Туроков была большая библиотека, но книги лежали в самых разных местах, зачастую, что называется, "в навал". Турок любил книги и знал в них толк (что еще более сближало его с Миллером), но отец просто боялся повяления Владимира Михайловича, поскольку тому ничего не стоило, например, подойти к полке, увидеть какую-то книгу и со словами "Илья, вам она все равно не нужна" вцепиться в нее мертвой хваткой. Я помню уныло-безнадежно брошенную как-то отцом фразу "Владимир Михайлович, отойдите, пожалуйста, от полки!"

Илья Миллер был «закрытым», внешне сдержанным, но одновременно искренним и в глубине души очень эмоциональным человеком, хотя на поверхности это было не заметно. Я, к примеру, не помню ни единого случая употребления им ненормативной лексики, Крайней формой выражения неодобрения у него чаще всего была формулировка «несимпатично». Если Миллер ее употреблял, мы уже знали: его «достали». Пару раз мне довелось услышать «крайне несимпатично», и это уже был гнев! В этой связи мне навсегда запомнился рассказ Надежды о том, как они с Ильей в феврале 1953 г. (то есть именно тогда, когда вовсю начали распространяться слухи о предстоящей депортации евреев на Крайний Север) возвращались домой из гостей, где на Надежду произвел сильное впечатление только что приобретенный хозяевами холодильник. На ее слова: «Надо нам тоже купить» последовала реакция отца: «Дура! Надо думать, где Юру прятать!». Кстати, очень близкая русская подруга родителей (к стыду своему, запамятовал ее имя) вскоре сказала, что спрячет. Так вот, это был единственный известный мне случай употребления Миллером этого слова как бранного! Болезнь сильно подействовала на него, и на нервы в том числе, но было видно, как он старался не изменять себе. Вместе с тем я знаю две сферы, где он давал выход эмоциям: карты, в которые он играть любил (насколько я знаю, исключительно «на интерес») и футбол, где он «болел» отчаянно. Нашей «семейной» командой был московский «Спартак», и я по сей день помню, как в году этак 1951-1952 отец брал меня на стадион «Динамо», куда отправлялась вся мужская часть семейства Миллеров, а по дороге покупал конфеты. Далее начиналось обучение «по Павлову». Если «Спартак» забивал гол, я ел конфету, а ежели пропускал, то я по уговору должен был слопать фантик, что и делал под обалдевшие взгляды окружавших. К чести тогдашнего «Спартака», неприятных мгновений он мне доставлял мало.

Их сын: Георгий (Ури, Uri, 1947, Москва-), см. фото
Его жена: Роза Львовна (Roza, урожд. Байвель, Baivel, 1948, Москва), см. фото
Их сын: Дмитрий (Дани, Danny, 1976, Москва-), см. фото