Дорога в Кыштым через Свердловск не оставила никаких воспоминаний. Вещей с собой совсем не много – один чемодан и один рюкзак, но вещи мы вдвоем с Алисой отбирали продуманно. Ничего лишнего, но все необходимое для жизни одного человека было предусмотрено. В рюкзаке был и спальный мешок, и брюки, и штурмовка, и горные ботинки и, конечно, мой любимый комбинезон. Бродя по Свердловску в ожидании поезда на Кыштым, я вспомнила, что забыла положить ножницы. Ножниц не встретила, но купила маленький маникюрный набор, в который входили, в числе прочего, 2 пары маленьких ножниц. Этот набор служит мне верой и правдой до сих пор, ездил во все мои путешествия и всегда со мной и дома и в поездках. Я его очень люблю и берегу, как память о начале моих "военных" странствий.

И вот я в Кыштыме. В то время это был живописный, деревянный, в основном одноэтажный городок с населением 39 тысяч человек, окруженный лесами, озерами и лесистыми холмами. В городе было два завода: механический и электролизный. Почти в середине города озеро или большой пруд с длинным мостом через него. Я шла и любовалась, забыв про войну, про то зачем и почему здесь оказалась. Никого ни о чем не спрашивая, нашла городское НКВД. Ведь это единственное место, где меня, если и не ждали, то, во всяком случае, не могли сказать, что моя персона их не касается и не интересует. Разговаривали со мной вполне благожелательно. Познакомили с девушкой Флорой, у которой я должна отмечаться раз в месяц. Посоветовали работать на механическом заводе. До войны завод специализировался на производстве перфораторов для шахт, но через несколько дней, с августа месяца, начнется его перепрофилирование на производство мин и снарядов. Люди там очень нужны. Насчет жилья посоветовали поселиться у одинокой женщины, в хорошем доме недалеко от центра города и от завода. Похоже, что женщина эта была каким-то образом связана с НКВД, так как очень скоро она оказалась там и повела меня к себе. Одноэтажный деревянный дом на высоком цоколе, окна со ставнями. В доме необыкновенная чистота и пустота. Мне была предоставлена просторная комната (приблизительно 16 кв. м), с крашеным деревянным полом. Обстановка самая минимальная: одностворчатый шкаф, небольшой стол, скамья, стул и кровать. Хозяйка сказала, что она моет полы каждый день и мне советует поступать так же. Показала где стоит ведро, где лежат тряпки и тут же принялась мыть полы, не переставая разговаривать. Я быстро распаковала свои вещи и ходила за ней, внимательно присматриваясь к тому, как она моет полы, так как мне этим делом никогда заниматься не приходилось. Не менее внимательно я прислушивалась к ее болтовне. Оказывается, почти все молодые мужчины в городе уже отправлены на фронт. Остались только те, которые работают на заводе и имеют броню. Узнала я также, что город, показавшийся мне таким тихим и мирным, сотрясают нешуточные страсти. Несколько дней назад в городе начались аресты, а вчера был арестован секретарь райкома влиятельный Черемных, много лет подряд возглавлявший партийные организации района. Прослушав городские новости, я вымыла пол в своей комнате, чем заслужила явное одобрение хозяйки.

На следующий день пошла на завод и попала из отдела кадров к главному инженеру завода. Он посмотрел мой диплом и сказал, что мог бы мне предложить должность заместителя главного энергетика, который только что взят на фронт, но как-то это не подходит для моей узкой специальности (фотоэлектронные умножители). Потом он, будто что-то вспомнив, перестал говорить об отделе главного энергетика и предложил мне работать в конструкторском отделе и обещал, что работы будет очень много и скучать не придется. Я не стала его посвящать в мои особые отношения с черчением и согласилась. Во избежание возможных будущих осложнений, я рассказала, что являюсь ссыльной. Оказывается, он уже знал об этом, но уверил меня, что для конструкторского отдела это не имеет никакого значения. После этого он вызвал начальника конструкторского отдела, высокого мрачного, уже немолодого человека по фамилии Деревягин, представил меня ему, как будущую его сотрудницу, и попросил подобрать для меня работу. С совершенно деревянным лицом, полностью соответствующим фамилии, тот сказал, что работа найдется, и вышел из кабинета. Потом была вызвана начальница отдела кадров, которая, забрав мои документы, сказала, чтобы я через пять дней приходила прямо в отдел. Главный инженер (к сожалению, не могу вспомнить фамилию, кажется, Зимин или что-то похожее), мне понравился и я ушла с его добрыми напутствиями: оформляться, отдыхать и знакомиться с городом.

Предоставленные мне пять дней я использовала для ознакомления не с городом, а с окрестностями Кыштыма. Каждый день я уходила по одной из дорог, ведущей из города в леса. Дороги широкие, грунтовые, хорошие. Я старалась никуда не сворачивать, чтобы не заблудиться. Если встречались развилки, то как "мальчик с пальчик", старалась оставлять какие-нибудь метки. Очень скоро я убедилась, что окружающие леса полны озерами, и большими и маленькими. Уходила я далеко. Один раз дошла до огромного, сказочно красивого озера. Позднее узнала, что это озеро Увильды, и мне потом не раз случалось бывать в этом районе. Хозяйка мои походы не одобряла, говорила, что сейчас одной по лесам ходить опасно, но я не могла удержаться. Бывали дороги, на которых я вообще никого не встречала, но бывали и такие, на которых встречались и пешие, и конный транспорт. Однажды, уже далеко от Кыштыма, дорога шла долго вдоль огромного озера. Оказалось, что дорога ведет в Касли, селение, знаменитое своим чугунно-литейным заводом. До Касли я тогда не дошла, пора было уже возвращаться, но через год я побывала там в компании, причем, насколько я помню, добирались мы туда не пешком. А один раз, на сравнительно небольшой дороге я повстречала двух рыбаков. У каждого из них за спиной висело по огромной щуке. Такой величины щук я ни раньше, ни позднее, никогда не видела. Щуки болтались за спиной, и хвосты их кончались ниже колен рыбаков. Оказывается в лесных озерах очень много рыбы, только ловить сейчас некому, все на фронте. Пожалуй, эти подаренные мне пять свободных дней были последними днями, когда я не думала ни о войне, ни о голоде, ни о том, что меня ждет впереди, ни даже о том, что я оставила в Москве. Написала последнюю фразу и попыталась вспомнить, а почему собственно я могла себе позволить такие долгие походы, ведь есть мне тогда было нечего, должна была все время быть голодной? Какие могут быть походы на голодный желудок? И вот что я вспомнила. Когда, в ожидании поезда на Кыштым, я бродила по Свердловску, то наткнулась на какой-то магазинчик, абсолютно пустой, но в котором продавали конфеты "Грильяж" без всяких карточек и никто их почему-то не покупал. Я купила в этом магазине 800 гр. настоящего "Грильяжа", почему не купила больше, объяснить не могу, но точно помню, что было их именно 800 гр. Эти конфеты помогли мне прожить первые дни в Кыштыме, не испытывая чувства голода и наслаждаться пятидневными "Кыштымскими каникулами", которые я себе устроила.

Через пять дней, в самом начале августа 1941 года, я пришла на работу в конструкторский отдел. Размещался он на 2-ом этаже здания заводоуправления и занимал одну довольно большую светлую комнату. Рядом с ней в небольшой комнате сидели начальник отдела Деревягин и его помощник или заместитель, средних лет армянин Балабян (точно фамилию не помню). В эту комнатку я и зашла поначалу. Здесь Деревягин не казался уже таким мрачным, как у главного инженера, а его помощник вообще показался мне простым, доброжелательным и даже веселым человеком. Деревягин протянул мне какую-то чугунную чушку, в которую были вмонтированы несколько деталей. Оказалось, что это нижнее основание мины и мне предстояло выполнить чертежи всех деталей, из которых она состояла, включая и внутренние части с винтовой нарезкой, и детали их наружного крепления. Деревягин сказал, что пока это для тренировки, а на днях прибудет бригада из Москвы, которая выполнит чертежи общих видов, а наш конструкторский отдел будет делать деталировку. Надо сказать, что я с благодарностью вспомнила нашего преподавателя по начертательной геометрии в МЭИ. Благодаря ему я начертательную геометрию уважала, а деталировку даже любила. Потом Деревягин повел меня в отдел, в котором сидело всего несколько человек, в основном девушки или молодые женщины, и среди них только двое молодых мужчин. Один был эвакуированный, приехавший с больной женой и двумя маленькими детьми. Это был невысокого роста, темноволосый человек, не расстающийся с очками. Фамилия его была, кажется, Бессонов. Второй был местным, больным эпилепсией. Он был очень молчаливым, но тем не менее обращал на себя внимание. Был он среднего роста, светлый шатен, с серыми широко расставленными глазами. Эти глаза как-то удивительно глубоко проникали, когда он смотрел на тебя, и создавали впечатление его полной открытости и беззащитности. Фамилия у него была простая, русская: то ли Жуков, то ли Николаев. Я довольно уверенно приступила к своей деталировке, в то же время прислушиваясь к разговорам и разглядывая украдкой своих новых товарищей. Мне сразу понравилась молодая худощавая женщина или девушка со спокойным, ничем особенно не выделяющимся, но очень славным лицом. Это была чертежница Нюся Пискунова. Бросалась в глаза и хорошенькая девушка, живая, веселая и очень привлекательная. Она была копировщицей, но держалась как-то очень уверенно, не по должности. Очень скоро я поняла, что она была невестой молодого начальника железнодорожного цеха Исаева, имеющего "броню" и, следовательно, не подлежащего отправке на фронт. Ей завидовали, но по доброму, радуясь, что хоть кому-то повезло. Фамилия ее была Басова, а вот имя вылетело из головы.

Рабочий день по военному времени продолжался 11 часов, был часовой обеденный перерыв. Нам выдавали талончики на обед, и мы ходили в столовую, находившуюся на 1-ом этаже. Обед был прост и всегда одинаков: баланда, состоящая из воды, в которой плавали наружные листья, снятые с кочнов капусты. Те самые темно-зеленые листья, которые хозяйки обычно обдирают с кочнов и выбрасывают. Иногда в этой баланде попадались отдельные редкие крупинки пшена, создававшие некоторую замутненность жидкости и придававшие баланде отдаленное сходство с супом. Сотрудники конструкторского отдела числились служащими и получали по 500 гр. хлеба в день, в отличие от работающих в цехах технологов. Те получали как рабочие по 800 гр. После обеденного перерыва в отдел зашел Деревягин и привел с собой девушку-подростка лет 15-16. Подошел к Басовой и попросил, чтобы она обучила новенькую работать с тушью. Звали девочку Надя Черемных, и я заметила, что все смотрят на нее с нескрываемым любопытством. Вспомнила, что фамилию Черемных уже слышала. Вспомнила, как хозяйка рассказывала об аресте "хозяина" города и района Черемных. Надя была его дочерью и я, в свою очередь, стала внимательно ее рассматривать. Это была хрупкая девушка, хорошо одетая, но смотрящая вокруг затравленным, испуганным взглядом. Сотрудники отдела отнеслись к ней по доброму, сочувственно, стараясь ей всячески помочь. И Надя быстро оттаяла.

Деревягин подошел ко мне. К этому времени черновики всех деталей с размерами были у меня уже готовы, оставалось самое для меня трудное: перечертить все это на принятые на заводе формы в нужном масштабе. Оказалось, что в цех посылают чертежи деталей в натуральную величину, никаких готовых форм со штампами не существует и их на каждом чертеже нужно делать самим. Деревягин ушел, посоветовав обращаться со всеми вопросами к Нюсе Пискуновой. Оставшееся рабочее время я просидела рядом с Нюсей, смотрела ее чертежи, расспрашивала о всяких тонкостях и, естественно, мы разговаривали не только о чертежах. Нюся мне очень понравилась. Ее молодой муж и сравнительно еще молодой отец были уже на фронте. Нюся с мамой и двумя младшими детьми школьного возраста жили в собственном доме с большим огородом. Справляться с домашним хозяйством без мужчин было очень трудно, и маме пришлось уйти с работы, так как прокормить семью мог только огород. Деньги фактически уже не имели значения. В общем, с Нюсей мы подружились уже с первого дня знакомства.

Когда на следующий день я принесла Деревягину свои чертежи, он посмотрел на меня с некоторым удивлением и сказал: "А чертить-то вы не умеете. Так ловко расправились с деталировкой и такие плохие чертежи". Подошел его помощник, взглянул на мои злополучные чертежи и "успокоил" меня, заметив, что сейчас качество черчения не так важно, в крайнем случае, Пискунова сможет чертить с моих черновиков. Таким запомнился мой первый рабочий день. Через несколько дней приехала бригада конструкторов и технологов из Москвы. Начиналась настоящая работа. Бригаде было выделено большое помещение тоже на втором этаже, недалеко от нашего отдела. В столовой их кормили вместе с начальством, и кроме супа им полагалось и второе блюдо, состоявшее, как правило, из пшенной каши с растительным маслом. И хлеб они получали по 800 гр. Надо сказать, что никто из нашего отдела им не завидовал. Работали они, как заведенная и хорошо смазанная машина. Основная их работа состояла в том, чтобы приспособить имеющиеся на заводе станки к изготовлению всех деталей мин. Москвичи не вылезали из цехов, конструировали иногда довольно сложные приспособления, которые тут же на заводе изготавливались. Работы хватало и нам, но конечно мы были "на подхвате", наиболее сложную работу тянули они. Сроки были жесточайшие, весь завод был, как в лихорадке. Тем не менее, воскресенья у нас оставались свободными, и я продолжала свои исследования окрестностей. Вместе с тем воскресенья были для меня самыми голодными днями. Как ни была жидка "баланда", которой нас кормили в столовой, она все же притупляла чувство голода, которое теперь не покидало всех эвакуированных. Кроме 500 гр. хлеба у нас не было тогда решительно ничего. Особенно тяжело приходилось Бессонову. Я была одна, а у него не работающая жена и двое крошечных детей. Каждый по-своему распоряжался теми небольшими кусками хлеба, которые мы получали на день. У меня была своя методика: я делила хлеб пополам. Половину съедала утром с горячим чаем (вернее с его заменителем - наваром из сушеных листьев смородины или чего-то еще), а половину оставляла на вечер. Днем до обеда есть не очень хотелось, а в обед наедалась баландой. Кроме того, постоянная, напряженная работа притупляла голод и отвлекала от мыслей о еде.

У Бессонова получалось иначе и гораздо хуже. Я не помню, сколько хлеба выдавалось иждивенцам, но наверняка меньше наших пятисот граммов. Кроме того, ни жена, ни дети не получали нашей баланды. Бессонов рассказывал мне, что жена тает на глазах, а он не может допустить, чтобы она погибла. Он считал, что может скорее пережить смерть ребенка, но жену он обязан сохранить. Его метод распоряжения своим хлебом, был таков: получая свои 500 гр., он сразу отрезал кусок для жены, а оставшуюся часть съедал сам и сразу. Для него наша столовая баланда была спасением. Иногда ему отдавали свои талоны наши сотрудники из местных. Осенью, благодаря своим огородам, они не голодали и многие из них в столовую не ходили. Бессонов принимал их талоны, но мучительно страдал от такой зависимости. Нюся Пискунова пыталась приносить ему что-то со своего огорода, но он всегда отказывался, соглашаясь только (да и то редко) на морковку для детей. Однако "голь на выдумки хитра".

Однажды Бессонов подсел ко мне и сказал: "внимательно посмотри на обеденный талон, мне кажется, что его можно изготовить в отделе. Я присмотрелась и... сразу приступила к изготовлению. Действительно проще выдумать было нельзя. Кусочек белого картона 1,5х1,5 см. 2 и в середине число, просто сегодняшнее число, выбитое каким-то штампом. Через некоторое время с помощью туши я изготовила два талона, которые, если особенно не вглядываться, были неотличимы от настоящих. В тот же день мы с Бессоновым их "опробовали" и получили по две порции баланды. Вскоре дело было поставлено на поток. Мы решили не делать из этого тайны от ближайших соседей, но привлекать их к изготовлению не стали. Главным изготовителем была я, но вскоре, не смотря на мои протесты, ко мне присоединилась Басова и ежедневно "подкидывала" мне пару талончиков, выполненных даже лучше моих. Теперь Бессонов ежедневно уносил домой банку, плотно набитую капустными листьями, чуть политыми жидкостью. Должна сказать, что никаких угрызений совести лично я не испытывала. И домой ничего не носила, но, как правило, добавляла кое-что к своей порции, а Бессоновской семье в то время необходимо было помочь выжить.

Но я отвлеклась. Я хотела сказать, что, несмотря на напряженную работу и на почти постоянное чувство голода, весь август и весь сентябрь по воскресеньям продолжала знакомиться с окрестностями Кыштыма и успела довольно хорошо изучить их. Я знала почти каждую дорогу, выходящую из города, знала сокращенные пешеходные дорожки к ближайшим озерам, знала, где какой лес и какие деревья растут в нем.

По-прежнему ходила одна и никогда никаких неприятностей со мной не случалось. Ближе всего я познакомилась с Нюсей Пискуновой, но в компаньоны по моим странствиям она не годилась: слишком много у всех местных жителей было работ по дому и по огороду, который с началом войны стал основным источником пропитания. Во всех домах было печное отопление, и после уборки огорода начиналась заготовка дров на зиму. Нюся рассказывала, что валить деревья на дрова разрешалось только на отдаленных горах. Без мужчин и без помощи завода, их семья с этим делом справиться не сможет. Рассказывала, что все женщины в мирные времена осенью уходили далеко в лес за брусникой, чтобы заготовить на зиму моченую бруснику. Меньше чем по ведру брусники приносить не полагалось. Ходили большими группами с раннего утра до позднего вечера, и это была нелегкая работа. В этом году почти никто "по бруснику" не ходил, боялись, что мужчин за это время могут забрать на фронт.

Осень была холодная и в конце сентября я собиралась в ближайшее воскресенье совершить последнюю в этом году прогулку. Придя домой в субботу вечером я очень удивилась, когда хозяйка торжественно вручила мне телеграмму. От кого она может быть? С Толей мы переписывались, и я знала, что он пока еще в Москве. Оказалось: от Левушки Гольдфарба. Он сообщал, что в воскресенье (указывалось точное время и номер вагона) будет проезжать через Кыштым и что поезд останавливается всего на пять минут. Конечно, свой поход в лес я отменила, заменив его прогулкой на станцию. Я описываю эту встречу в главе "Мои друзья Займовские" и повторяться не буду. В результате совершенно неожиданно я оказалась обладательницей целого килограмма сливочного масла, переданного мне Левушкой. Возвращаясь домой со станции, стала думать: что же я с ним буду делать? Никакого "хозяйства" у меня дома не было. Приноравливаясь к хозяйке, я только кипятила утром (а иногда и вечером) воду в кастрюльке. Конечно хлеб с маслом намного сытнее и вкуснее "пустого" хлеба, но чтобы истратить целый килограмм масла на мои ежедневные 500 гр. хлеба, потребуется месяца два. А где я его буду хранить? У хозяйки есть что-то вроде погреба, но каждый раз просить ее сходить туда, неудобно. Выходило, что неожиданное богатство намного осложняло мою жизнь, тем более что масло у Левушки уже успело подтаять. В результате я решила отдать половину этого обременительного богатства семейству Бессоновых, а уж с половиной я сумею управиться. В тот же день я отправилась к Бессоновым, у которых "хозяйство" было налажено. Не без труда уговорила их взять половину, (они считали, что не имеют права принять такой щедрый дар) и вернулась домой с почти полной пол-литровой банкой перетопленного масла. Это масло служило мне подспорьем больше месяца. Надо сказать, что в первое время хозяйка иногда продавала мне немного картошки и сама же мне ее и варила (обычно по воскресеньям). Однако ближе к зиме все стали бояться голода и за деньги ничего уже нельзя было купить. Можно было только обменять на вещи, но у меня никаких лишних вещей не было, и я считала, что это не для меня.

С середины сентября Кыштым начал наполняться эвакуированными, а в октябре они повалили сплошным валом. Сначала приезжали в основном из Белоруссии; эшелоны попадали под бомбежку с воздуха и некоторые оказывались в Кыштыме в отчаянном положении, почти без всяких вещей. Пополнился и наш отдел. К нам попали две молодые женщины из Минска: Белла Виленская и Циля (?). Белла была беременна на восьмом месяце. Она приехала с матерью и младшей сестрой. У Цили был маленький ребенок и многочисленная родня. Их эшелон проскочил все опасные места благополучно, а вот эшелон, следовавший за ним, был обстрелян немецкими бомбардировщиками, и среди его обитателей были убитые и много раненных. Им пришлось прятаться в придорожных кустах. На ближайшей большой станции эшелон Беллы и Цили задержали и к ним "подсадили" некоторых из пострадавшего эшелона. Циля рассказывала, что среди попавших к ним, были несчастные, которые ничего не знали о судьбе своих близких и находились в жутком психическом состоянии.

Белла была настоящим, высококлассным конструктором, и Деревягин порекомендовал московской бригаде воспользоваться ее помощью. Однако москвичи сами работали, как звери, но на наш отдел смотрели сверху вниз. С Деревягиным и его помощником Балабяном им приходилось контактировать, так как они помогали бригаде осуществлять связь с цехами. Именно в цехах происходила настоящая творческая работа. Самоуверенный начальник московских конструкторов, Ларионов, считал, что бригаде никакой помощи не надо, кроме подготовки всех чертежей деталей нового изделия для выдачи в цеха. Именно этим и занимался наш отдел. Но не все детали можно было изготовить на станках, имеющихся в цехах. Москвичам приходилось создавать приспособления к станкам, позволяющие изготавливать особенно сложные детали. Деревягин был замкнутым, спокойным и довольно равнодушным человеком, но, несомненно, он был знающим, квалифицированным специалистом, а главное он был прекрасно знаком с заводским парком станков. Москвичам, поневоле, приходилось с ним советоваться. Отказ Ларионова от помощи, по-видимому, обидел даже равнодушного Деревягина, особенно же негодовал Балабян. Они повели в цех Беллу, показали ей станок, над приспособлением к которому безуспешно бились москвичи, а потом показали другой станок, который, по их мнению, было легче приспособить для изготовления "коварной" детали. Белла все поняла и с помощью Деревягина засела за работу.

Через пару дней задача была решена. Еще пока Белла чертила общий вид приспособления, мы с Бессоновым уже делали чертежи его деталей, так что к финишу пришли одновременно. Через несколько дней Деревягин положил перед Ларионовым "коварную" деталь и ее копию, уже изготовленную в цехе с помощью приспособления Беллы. Хотя Ларионов несомненно получил "оплеуху", надо отдать ему должное, он не скрывал свою радость (сроки поджимали: с 7-го ноября завод должен был начать производство мин) и забрав с собой Беллу, отправился незамедлительно вместе с Деревягиным в цех смотреть на приспособление. С тех пор Белла работала над приспособлениями вместе с московской бригадой, но сидела по-прежнему в нашем отделе. Создаваемые ею приспособления выгодно отличались от бригадных тем, что она сдавала чертеж приспособления одновременно с чертежами всех составляющих их деталей. Ведь мы с Бессоновым начинали чертить детали практически одновременно с Беллой, чертившей общий вид приспособления.

Я уже писала, что в октябре в Кыштым приехало очень много эвакуированных из самых разных городов, в том числе из Москвы. Пополнился и наш отдел. Сначала появилась молодая женщина из Москвы Циля Длугач. Она приехала вместе с четырехлетней дочкой. Ее муж был уже на фронте, но, кажется, она эвакуировалась вместе с его организацией. Однако я не помню, чтобы хоть кто-нибудь ей помогал, и устраиваться на новом месте было ей очень трудно. Как-то так получилось, что я, как "старожил" с трехмесячным стажем, и к тому же совершенно одинокая, начала ее опекать и мы, хоть и совершенно разные по характеру и по интересам, довольно быстро и довольно близко познакомились. По-моему она была конструктором и может быть даже неплохим, но мысли ее были всегда далеки от работы. Все свои силы она тратила на устройство своей жизни и на устройство дочки, и в отделе почти никак себя не проявляла.

Вслед за Цилей Длугач в отделе появился Давид (опять не могу припомнить его фамилию). Это был худощавый очкарик немного выше среднего роста, освобожденный по здоровью от военной службы. Он приехал с женой и двумя детьми из какого-то большого города, но кажется не из Москвы. Давид был умным, начитанным человеком, но насколько я помню, работал в конструкторском отделе не по специальности, а по необходимости.

Кыштым стал тесноват для огромного количества эвакуированных. Начались уплотнения. Несмотря на то, что моя хозяйка всячески старалась, чтобы меня не трогали, пришлось нам расстаться. Мне предложили переехать в двухэтажный дом-барак, расположенный на другом берегу городского озера. Поселили меня в одной комнате с супружеской парой весьма пожилых людей из Медвежьегорска. Мой угол был отделен от их комнаты, то ли дощатой перегородкой, то ли перегородкой с занавеской, то ли просто занавеской. Проходить ко мне можно было только через комнату стариков. Переселение очень меня огорчило. Вот уж к чему я не привыкла, так это жить вместе с посторонними людьми. К тому же в моей коморке совсем не было света, окно было у стариков. В то же время во всем доме либо вовсе не было электричества, либо его не включали из соображений экономии. Пришлось сразу же приобрести керосиновую лампу (к счастью они были в продаже). Хуже обстояло дело с керосином, но кто-то из отдела подсказал выход из положения. В хозяйственном магазине продавались бутылочки (чекушки) с жидкостью от клопов. Оказалось, что эта жидкость превосходно горит в керосиновых лампах и хватает такой бутылочки чуть ли не на неделю. На следующий день я притащила полный рюкзак этих бутылочек, и вопрос с освещением был решен надолго. Старики ложились спать рано и обходились свечами, против моего вечерне-ночного чтения они не возражали. Вообще они были тихие, неразговорчивые и, пожалуй, были идеальными соседями.

В середине октября произошло одно событие. Однажды в отделе я застала заплаканную Басову, окруженную нашими сотрудниками. Оказывается, несмотря на "броню" военкомат решил отправить на фронт жениха Басовой, заместителя начальника железнодорожного цеха. Решили, что начальник может обойтись без заместителя, а жениха направляли в Крым на оборону Керчи и Севастополя. Басова с женихом хотели перед его отъездом зарегистрировать брак и провести два оставшихся дня вместе. Через несколько минут бедная Басова ушла домой.

А еще через несколько дней в отдел заглянула высокая девушка, назвала мою фамилию и попросила выйти в коридор. Это была Дора Гринблат. Они с отцом вчера приехали из Москвы. Дора только что была у главного инженера, получила должность заместителя главного энергетика и узнала, что в конструкторском отделе работает выпускница МЭИ. Дора была так рада, и так ей не терпелось познакомиться, что по дороге на завод она забежала к нам в отдел. Мы сразу понравились друг другу, и с тех пор у меня в Кыштыме появился настоящий друг. При всем желании не могу вспомнить, где жила Дора с отцом, но точно помню, что я часто к ним заходила. Отец Доры Макс Абрамович произвел на меня странное впечатление. Был он каким-то беспокойным, суетным, ко всему относился с подозрением, никому не доверял и, на мой взгляд, слишком "опекал" Дору. Слово "опекал" специально поставила в кавычки, правильнее было бы сказать: "назойливо лез" во все наши разговоры, совершенно его не касающиеся. Вскоре мы с Дорой ни о чем, кроме бытовых проблем, при нем не разговаривали. Дора с восторгом приняла мое предложение ознакомить ее с окрестностями Кыштыма, и мы один раз отлично с ней погуляли, тем более что наступили замечательные теплые дни, что-то вроде запоздавшего "бабьего лета". Правда, Макс Абрамович категорически запретил нам отходить далеко от города и даже собирался сопровождать нас, но под честное слово "не уходить далеко", нам удалось от его общества избавиться.

А на следующее воскресенье ко мне приехал Толя. Его Центроэлектромонтаж наконец добрался до Челябинска и накануне первого же выходного дня Толя приехал ко мне в Кыштым. Нам предстояло провести вместе всего лишь один день, так как в воскресенье вечером он уже уезжал, чтобы быть в понедельник на работе в Челябинске. Меня растрогали мои соседи старики. Они встретили Толю, как родного. Я, естественно, ходила на станцию встречать Толю. Было уже довольно поздно, когда мы с ним вошли в комнату. Обычно старики ложились спать очень рано, и я предупредила Толю, что нужно будет пройти на цыпочках в темноте через их комнату. Каково же было мое удивление, когда я увидела накрытый стол, горящую на нем керосиновую лампу и торжественно восседающих за ним стариков. Толя привез кое-какие продукты, так что получился настоящий общий праздничный ужин, даже с выпивкой. Старики не могли нарадоваться. Толю обласкали, как любимого сыночка, постелили что-то на полу в своей комнате, и тем самым решили мучавшую меня проблему: куда уложить Толю? В моем закутке стоял узенький деревянный топчан, явно не выдерживающий двоих. Я вытащила свой роскошный пуховой памирский спальный мешок, и Толина ночевка была обеспечена. Следующий день мы провели, бродя по окрестностям и обсуждая, что именно должен сделать каждый из нас, чтобы поскорее вытащить из Ермака в Кыштым мою маму. Кроме того, я рассказала Толе о прекрасном озере Увильды и мы решили, что на следующее лето обязательно устроим себе "каникулы" дня на два, на три, и пойдем с одной или двумя ночевками на Увильды.

Хлопотать относительно переезда мамы я начала на следующий же день после того, как проводила Толю. Пошла в свой "дом родной" НКВД и первым делом посоветовалась с Флорой, с которой у нас уже были к тому времени хорошие отношения. Особых надежд на успех у меня не было: я ссыльная, мама тоже, Кыштым переполнен эвакуированными. К моему удивлению, когда я пришла в "мой день" отмечаться, Флора сказала мне, что дело отнюдь не безнадежно, перевод мамы в Кыштым вполне возможен и перечислила список документов, которые нужны для этого, а также объяснила какие действия должна, со своей стороны, предпринять мама. Я отправила маме подробное письмо и стала ждать ответа.

Кончилось бабье лето, и сразу же началась зима. У меня со стариками общая печка и старик понемножку таскает откуда-то дрова. Намекнул, что и мне не мешает подключиться. Я спросила в отделе, как этот вопрос решается у других. У всех по-разному, и у всех плохо. Некоторым помогает завод, некоторые покупают у местных жителей, некоторые заготавливают сами летом. Завод привозит особо нуждающимся уголь, но мне даже просить неудобно. Выругала себя за то, что из своих походов не приносила дров, видела ведь и поломанные деревья, и большие сучья. Тем временем выпал снег. Из своих прогулок я помнила, что сравнительно близко от нашего дома есть овраг, а за ним участок березового леса, среди которого я заметила много сухостоя. Рубить в ближайших лесах категорически запрещено, но наверняка запрет на сухостой не распространяется. Посоветовалась с Нюсей Пискуновой. Она дала мне санки, топор и небольшую ручную пилу, чтобы отпиливать ветки. Дала и валенки.

Свой поход за дровами я наметила на субботний вечер. Дождалась темноты и пошла. Все было хорошо, даже луна, хоть и неполная, но светила. Нашла тонкие березки, но поняла, что в темноте не способна определить живые они или мертвые. На душе стало неспокойно, но не возвращаться же! Скоро я приспособилась, и мне удалось свалить первую березу. Похоже, что сухая, веток почти нет. Распилила я ее на три части (по длине санок), уложила на сани. Дело пошло, хоть и медленно, но успешно. Я увлеклась, вспотела, но поняла, что смогу за ночь приготовить столько дров, сколько способна притащить. И вдруг в разгаре работы я в ужасе застыла. Я услышала звук топора. Кто-то, совсем недалеко от меня, тоже рубил деревья. Я замерла и стала прислушиваться. Звук прекратился. Может быть мне показалось, может быть это было эхо? Но только я взмахнула топором и собралась рубить, звук возобновился. Кто это мог быть? Такой же нарушитель, как и я или, наоборот, какой-нибудь лесной сторож? Продолжать работу я не решалась, тихонечко уйти домой, обходя подальше опасное место, обидно. Оставив все свое имущество, я стала тихонечко пробираться на звук, чтобы узнать кто или что меня напугало. Звук периодически прекращался, но потом снова возобновлялся. Вот уже совсем рядом. Как я ни старалась двигаться очень тихо, но шаги мои были конечно слышны и я замирала на месте каждый раз как прекращался звук рубки. Наконец я увидела человека, который как раз в это время валил подрубленное им дерево, в мою сторону. Что-то в его облике показалось мне знакомым. Не веря своим глазам, я внимательно вгляделась. Нет, я не ошиблась: это был мой сосед старик. Мое напряжение и пережитый только что страх, сменился слабостью. Чтобы не упасть я крепко ухватилась за ближайшее дерево, назвала старика по имени и начала громко, чуть ли не истерически хохотать. Он оказывается тоже натерпелся страха. Ему тоже чудилось, что кто-то рядом рубит. Расслабившись, мы уселись рядышком на его санки и с наслаждением закурили, причем я первый раз в жизни курила не папиросу, а свернутую стариком цыгарку с махоркой. Договорились, что обратно пойдем вместе, тогда может быть удастся перебраться через овраг, не разгружая сани. Ночная наша "операция" оказалась очень удачной и мы больше двух недель были обеспечены дровами. В дальнейшем заготовкой дров мы занимались всегда вместе со стариком и мне не пришлось больше одалживаться снаряжением у Нюси.

Тем временем приближалось 7-ое ноября. К празднику завод должен быть готов к производству мин. Уже все без исключения детали мины могли производиться на заводских станках. Оставалось только "собрать" к празднику первую мину. После праздника завод должен был перейти на трехсменную работу, а бригада москвичей собиралась в середине ноября уезжать на очередной объект.

Завод готовился отметить праздник 7-го ноября, который совпадал с началом производства мин. На вечер я идти не собиралась. Уж очень тяжелая обстановка была на всех фронтах войны. Как можно праздновать, если Ленинград окружен, в Смоленске, Киеве, Минске хозяйничают немцы, бои идут на подступах к Москве! Недавно наша Басова получила каким-то чудом дошедшее письмо от мужа. Он воевал под Керчью, потом под Севастополем. Письмо было прощальное, писал, что из этой "мясорубки" живым ему не выбраться, что все его подразделение обречено. Я не сомневалась в том, что скоро должен начаться перелом в войне, но наши потери удручали. Поневоле вспоминались предвоенные агитационные радиопередачи, песни и фильмы, настраивающие на победоносную войну, и создающие впечатление о полной к ней готовности.

"Если завтра война, если завтра в поход
Мы сегодня к походу готовы".

Ничего себе подготовились. Объяснимы внезапностью первые наступления, но ведь идет уже пятый месяц, а сводки все страшнее.

С другой стороны, мы через несколько дней начнем мины изготавливать, а сколько на Урале и в Сибири заводов, куда немцы никогда не дойдут. Перелом должен наступить очень скоро.

В самом начале ноября меня вызвал главный инженер и сообщил, что в связи с переходом на 3-х сменную работу вводятся ночные дежурства инженерно-технического персонала заводоуправления. Дежурный должен находиться в кабинете директора всю ночную смену и улаживать все недоразумения, возникающие в цехах. В случае необходимости дежурный имеет право связаться по телефону с квартирой директора или главного инженера. Главный инженер сообщил, что из нашего отдела он остановил свой выбор на начальстве, а из эвакуированных он привлекает только Давида и меня. У остальных настолько тяжелое семейное положение, что он решил их не трогать. Я напомнила ему, что я не эвакуированная, а ссыльная и что не мешало бы согласовать этот вопрос с НКВД. И тут, совершенно для меня неожиданно, он начал спрашивать меня, до каких пор будет оставаться это незаслуженное "пятно в моей биографии". Я рассказала, что до начала войны никаких ограничений не испытывала и, скорее всего, все закончится с окончанием войны. Главный инженер обещал взять согласование с НКВД на себя. На этом наш разговор закончился, а я подумала, что на самом деле совсем не чувствую, что я ссыльная, живется мне легче, чем многим эвакуированным, в основном потому, что я одна и мне ни о ком не надо заботиться и потому, что благодаря моей спортивной подготовке, никаких особых трудностей я не ощущаю. Вместе с тем, после того, как я подала заявление насчет перевода мамы, я все время ловила себя на том, что жду с нетерпением известий от нее и очень хочу, чтобы она скорее приехала и чтобы наконец появился бы и у меня человек, о котором я должна буду заботиться.

Дня за три до 7-го ноября я как-то шла по коридору и заметила стоявших около двери отдела, предоставленного московской бригаде, начальника Ларионова и одного из их же конструкторов. Они оживленно беседовали, обсуждая предстоящий праздничный вечер. До меня донеслись несколько фраз. "Обязательно все пойдем" говорил Ларионов, "Конечно", отвечал второй, поработали хорошо, теперь можно и поболтать, потанцевать и повеселиться". "Так-то так, но с кем поболтаешь, ведь здешний конструкторский отдел, это такая серость" заметил в ответ Ларионов. У меня в глазах потемнело от бешенства и обиды. Больше всего мне хотелось подойти к ним и высказать все что я о них думаю, но я продолжала свой путь, даже не обернувшись. Вошла в отдел, плюхнулась на свое место и долго не могла прийти в себя. Я даже работать не могла, такое во мне кипело возмущение. Да как они смели так о нас говорить, что они о нас знают? Рассказывать о подслушанном разговоре не хотелось. Может быть я что-то не так расслышала, не так поняла? Но и оставить происшедшее без всякой реакции я уже не могла. Вернувшись домой продолжала думать, что следует и что можно предпринять, чтобы заставить зазнавшихся москвичей изменить свое мнение о нашем отделе. В конце концов, придумала такой план: пойду на вечер, постараюсь заставить москвичей обратить на себя внимание и, как бы между прочим, рассказать им побольше о людях нашего отдела, об их тяжелейших условиях жизни, показать, что большинство из них никак не подпадают под определение "серость". При этом сделать это, естественно, никак не намекая на услышанный разговор. Несмотря на то, что вещей вообще, и одежды в частности, у меня было очень мало, я все-таки взяла с собой свое любимое платье. Это платье мы после Памирской экспедиции покупали вместе с Алисой Лебедевой, и куплено оно было по ее выбору. Так и называлось "Алисино платье". Конечно, здесь я его ни разу не одевала, но на вечер обязательно одену. Я знала, что оно вполне скромное, но вместе с тем красивое и, главное, "идет" мне.

Извлекла из глубины чемодана платье, привела его в порядок. Боялась только, что не смогу додержать до вечера соответствующее настроение. Я не помню подробностей этого вечера, но запомнила такую картину. В зале, после окончания обычной торжественной части с обычными докладами, были сдвинуты к стенам все стулья. Я сижу в уголке и около меня собрались чуть ли не все москвичи. Я была "в ударе" и поддерживала оживленный разговор. Рассказывала и про окрестности Кыштыма, и про сотрудников нашего отдела. Были разговоры и о литературе, и о музыке, и о довоенных радостях и увлечениях. К нашей оживленной группе присоединялись все новые участники. Потом начались танцы и я с удивлением отмечала, что москвичи танцуют в основном с женщинами и девушками из нашего отдела. Сама я не танцую, никогда не училась и за всю мою жизнь танцевала считанное число раз, да и то с единственным человеком и только вальс, который с ним у меня получался замечательно, а с другими я и пробовать не решалась. Продолжая оживленно болтать с окружавшими меня москвичами, как-то вдруг неожиданно, я почувствовала себя совершенно опустошенной, как надувной шарик, из которого через маленькую дырочку уходит воздух (или газ) и он постепенно превращается в бесформенную тряпочку. Я поняла, что нужно как можно скорее уходить, что я и проделала успешно и почти незаметно. И вот я иду по заснеженному ночному Кыштыму и со стыдом вспоминаю, сколько душевных сил потратила на этот свой дурацкий план, который я про себя называла "бой москвичам". Все, вроде бы, прошло успешно, но как можно заниматься такой ерундой, если и отец и Олег находятся, может быть, в невыносимых условиях, а страна катится в пропасть. Ведь оккупированы уже и Прибалтика, и Белоруссия, и Украина, и Крым. Неужели немцы могут занять и Москву? Нет, этого никогда не будет, скоро, очень скоро начнется перелом. И я чувствую как мой шарик душевных сил опять начинает наполняться. Нельзя думать только о плохом, нужно зажать дырочку и держать, а для этого тоже нужны силы, и небольшие, пусть даже глупые и тщеславные, радости.

Переход завода на производство мин прошел очень успешно, почти без сбоев. Переход на трехсменную работу тоже завершился благополучно. Первое время москвичи не вылезали из цехов, усовершенствуя свои приспособления, а потом стали готовиться к отъезду. Я с удовлетворением замечала, что они все чаще наведываются в наш отдел, сидят и разговаривают то с Беллой, то с Басовой, то с Нюсей. Замечала, что Давид и Бессонов часто курят в коридоре в компании москвичей. В начале декабря бригада уехала в свой центр (не помню где он к тому времени находился), чтобы получить новое задание. Перед отъездом к нам в отдел зашел Ларионов, поблагодарил отдел за огромную помощь и очень сердечно со всеми попрощался.

Я начала свои ночные дежурства. Первый раз очень боялась, что возникнут проблемы, которые не смогу разрешить, но все ограничилось двумя вызовами в столовую и звонком из сборочного цеха с просьбой ускорить подвоз необходимых деталей. В ночную смену в столовой я наблюдала, как рабочие подходят к раздатчице за добавкой и, как правило, получают ее. Наше производство обеденных талонов в отделе успешно продолжалось. Раздатчицы привыкли к тому, что у сотрудников проектного отдела всегда не меньше двух талонов, и никогда не спрашивали, откуда они берутся. Во время дежурств в начале ночной смены часто заходил кто-нибудь из администрации (директор, главный инженер или кто-нибудь из их заместителей). Директором завода был в войну некто Коркин. Один раз во время дежурства мы довольно долго с ним разговаривали, но разговор был на общие темы, а впоследствии оказалось, что могли бы и договориться до интересных вещей. Много позднее выяснилось, что этот Коркин друг детства Толи. В те времена, когда Толя жил еще на Украине, их семьи были близко знакомы, а может быть мальчики даже вместе учились потом в школе. В 1946 году, когда я несколько месяцев прожила в Москве, Коркин уже с Украины приезжал в Москву вместе с женой. Его жена оформляла в Москве документы для поездки в Нюренберг, где она должна была работать переводчицей на процессе. Впрочем, мне казалось, что Коркина я вижу в первый раз, возможно директором он был когда я уже уехала из Кыштыма? Тем не менее общих воспоминаний о Кыштыме было много и вспоминать те времена было приятно. В то же время мы, а вернее Толя, (так как нашего полуторогодовалого сына Володю я по вечерам редко могла оставить) довольно часто встречался с Коркиным. Встречались даже вместе с Лебедевыми не помню только где. Помню, что Алисе он понравился и она окрестила его "гриб боровик".

Но я отвлеклась, вернемся в зиму 1941/42 года. Зима оказалась тяжелейшим испытанием для всех эвакуированных. Была она необычно холодной и, конечно, голодной. У завода существовал подшефный совхоз, снабжающий завод сельскохозяйственными продуктами, но требующий помощи не только техникой, но и людьми. В эту суровую зиму оказалось необходимым срочно перенести временно упрятанные в бурты (вырытые в земле глубокие ямы) овощи в более теплые хранилища. Никаких средств передвижения в тот период в совхозе не было, а прогноз обещал в ближайшие дни похолодание до -25 0 С. Срочно стали собирать людей, которые могли бы на себе переносить овощи (в основном картошку) из буртов в подготовленные хранилища. Нужно было не только переносить, но еще и дойти пешим ходом от Кыштыма до совхоза. Откуда взять таких людей? На заводе у станков работали мальчики и девочки, у эвакуированных нет подходящей одежды или они такие слабые, что даже дойти 15 км до совхоза вряд ли смогут, а еще носить после этого…?

Начальники цехов и отделов отчаянно искали выхода из безвыходного положения. Наш Деревягин вызвал для разговора даже эпилептика Жукова (может быть я все-таки вспомню его настоящую фамилию?). Жуков был добрейший и достаточно толковый в здоровом состоянии человек. Он успокоил Деревягина, утверждая, что он чувствует себя хорошо и никаких признаков скорого припадка не наблюдается (оказывается некоторые эпилептики предчувствуют за несколько дней приближение приступа) и согласился. Согласился и Давид, который имел право отказаться. Из женщин Деревягин назначил Нюсю Пискунову. Узнав об этом, я сама обратилась с просьбой послать и меня. Дороги я не боялась, не знала только как смогу таскать мешки с картошкой, а потом сообразила, что если возьму свой рюкзак, то в нем смогу носить не меньше 25-ти кг.

Не помню как добирались другие, а мы с Нюсей вышли с вечера. Нюся знала более короткую зимнюю дорогу через замерзшее озеро. Никто с нами идти не решился и мы пошли вдвоем. Сначала разговаривали, а потом опустилась морозная звездная ночь и говорить не хотелось. Обе погрузились в собственные мысли. Я думала о нашей семье. Почему на нее обрушилось это несчастье? В одной семье трое, причем если мамин арест полностью определяется судьбой отца, то Олегов очевидно совсем с отцом не связан. От Нюси я успела узнать, что и здесь в Кыштыме в 1937 и 1938 годах арестовали очень многих: и из интеллигенции и из рабочих, не говоря уже о тех, которые исчезли еще во времена коллективизации, причем целыми семьями. Кому и зачем это нужно? И вдруг я совершенно ясно почувствовала, что отца нет в живых. Никуда он не выслан, его уничтожили. В тот же момент я решила, что именно сейчас его не стало и мне каким-то неведомым, непостижимым способом дано было это почувствовать. На самом деле к этому времени прошло три года и три месяца после расстрела отца, но для меня он все это время был жив. Видимо жизнь тогда не оставляла времени для раздумий. Потребовалась вот такая ночная прогулка, полная воспоминаний и попыток анализа и объяснения произошедших когда-то событий, чтобы понять и поверить наконец, что отца нет и никогда уже не будет.

Нюся поняла тогда, что со мной этой ночью что-то произошло и я пребываю совсем в другом мире. Она взяла на себя наше устройство (нас разместили в каком-то бывшем свинарнике, приспособленном для проживания людей). На следующий день мы начали переносить картошку из буртов в утепленные хранилища. Благодаря моему рюкзаку, с мягкими широкими лямками, я могла переносить по 30 кг за одну ходку. Хранилище находилось на расстоянии не более двух километров от буртов. Во время возвращения с пустым рюкзаком я успевала хорошо отдохнуть и переноска не показалась мне тяжелой. Мы работали в совхозе два дня, кормили нас хорошо и оказалось, что я перенесла не меньше, чем мужчины, входившие в наш заводской отряд, и намного больше остальных женщин, включая и совхозовских. Перед возвращением домой руководство совхоза собрало весь наш заводской отряд, объявило нам благодарность за помощь, во всеуслышание объявило, что меня премируют за отличную работу настоящим живым поросенком и вручило мне талон, по которому я смогу получить поросенка по возвращении в Кыштым. Вот, что значит альпинистская подготовка и, главное, альпинистское снаряжение. Я правда, может быть и ошибаюсь. Не исключено, что поросенка мне презентовали не в этот раз, а следующей зимой? Особого значения это не имеет, так как судьбу поросенка я помню совершенно точно, вне зависимости от времени его получения. Поросенок был мне совершенно не нужен, а вот для местных жителей, имеющих свой огород и солидное хозяйство, он явился настоящим подарком. Я с большим удовольствием подарила свой талон Нюсе, понимая, что в ее семье поросенок очень пригодится. Больше в эту зиму никого в совхоз не посылали, но в следующий летний, осенний и даже зимний сезоны мне пришлось не раз побывать там, но об этом позднее.

Зима 1941/42 года была долгая, холодная и голодная, но эвакуированные понемногу прижились в Кыштыме. Многие спасались от голода, обменивая на картошку свои носильные вещи, а большинству помогала жить надежда. Основная надежда была на то, что войну мы выиграем. Наступление на Москву кончилось первым крупным поражением германских войск. Наши потери были огромны, но миф о непобедимости германских войск и идея "блицкрига" рухнули. Фронт начал стабилизироваться, начался перелом в ходе войны, которого я ждала с таким нетерпением. Мы уже не одни, заключен договор с Великобританией о военном союзе, создана антигитлеровская коалиция. Я своими глазами наблюдала как менялись люди, как постоянные разговоры о голоде и о трудностях сменялись оживленными обсуждениями и оптимистическими прогнозами.

Появилась и вторая, пусть мелкая, но такая необходимая для эвакуированных надежда. В начале января было организовано общее собрание всех эвакуированных, работающих на заводе. На этом собрании было объявлено, что весной завод выделит всем приезжим участки земли сравнительно недалеко от города для посадки картошки из расчета 2 сотки на каждого члена семьи. Эти участки люди должны будут самостоятельно вскопать и подготовить для посадки. Трудности заключались в посадочном материале. Завод не мог обеспечить людей надежным посадочным материалом. В то время местные жители переходили на посадку не картошки, а срезов с нее, с большим количеством ростков. Я знала, что семья Нюси уже начала заготовлять такие срезы, укладывала их в погреба и готовила ко времени посадки. Я забыла рассказать, что мы с Нюсей привезли из совхоза не только поросенка, но и по 10 кг. хорошей картошки, которую мы заботливо укутывали, чем только могли, дабы не заморозить по дороге. Свою картошку я тогда отдала не Нюсе, а старикам с условием, что каждый раз как они будут варить себе, будут оставлять немного и для меня. К сожалению, на эту картошку рассчитывать уже не приходилось. Так или иначе, у людей появилась надежда на то, что следующая зима уже не будет такой голодной и все занялись, каждый по?своему, решением проблемы посадочного материала.

У меня же вскоре появилась своя собственная радостная новость. В конце января на очередном визите к Флоре я узнала, что маме разрешено переехать в Кыштым, а вскоре пришло письмо и от мамы. Она сообщала, что уже готовится к отъезду и собирается приехать в Кыштым весной. Теперь пришло время действовать и мне. К приезду мамы я должна добиться собственной комнаты. С чего начать? К кому обратиться? Была ведь у меня прекрасная комната, из которой меня выселили. Идти в "родное" НКВД? Попробовать получить на заводе? Я ведь никогда ничего на заводе не просила, никого кроме Деревягина и главного инженера из начальства не знала. Стоп! А что, если попробовать, ведь я теперь не для себя прошу, а для мамы? Хотя я прекрасно знала: отношения, вроде бы хорошие, пока тебе ничего не надо, а как окажешься в роли просителя, так сейчас же все меняется. Может быть попробовать ничего не просить, а просто рассказать? Должна сказать, что я с нетерпением дожидалась очередного своего ночного дежурства по заводу. Дождалась. По обыкновению перед уходом с завода главный инженер Зимин (буду называть его так, все-таки короче) зашел узнать кто дежурит и поговорить минут десять. Такая уж была у него привычка. Давид рассказывал, что на своих дежурствах он тоже всегда разговаривает с Зиминым. Слово за слово я рассказала о том что весной жду маму, о том как я рада окончанию своего одиночества и о том, что согласие на приезд мамы уже является улучшением моего положения и увеличением моих прав. Я решила больше ничего не говорить, но Зимин сам спросил: "А где вы будете жить, за занавеской?" Нет, конечно, там при всем желании даже сидеть вдвоем негде, а я хочу завести хоть какое-то хозяйство. Скоро начну действовать". И Зимин сказал, чтобы я написала толковое заявление на имя директора по хозяйственной части и завтра же отнесла его. Я невольно поморщилась, уж очень мне был несимпатичен этот тип и ничего хорошего я от него не ждала. Уходя, Зимин напомнил: "завтра, до обеденного перерыва заявление должно быть у него на столе, передайте с утра секретарю".

Что мне остается сказать? Мне фантастически повезло: во-первых, потому что именно в этот день Зимин узнал, что через месяц уезжает один из сотрудников администрации и освобождается комната в нашем доме, точно такая же, как та, которую занимали мы со стариками, только на втором этаже. Во-вторых потому, что об этом пока никто не знал и никакого ажиотажа вокруг нее не было. В-третьих, потому что Зимин был хорошим человеком и неплохо ко мне относился. И наконец потому что Зимин действительно считал, что в сложившейся ситуации такое решение справедливо. В результате всех перечисленных везений в конце марта я перенесла все свои нехитрые пожитки с первого на второй этаж и стала счастливой обладательницей собственной комнаты, причем абсолютно ни от кого не зависящей. В сущности, это была даже не комната, а однокомнатная квартира с собственной печкой-плитой и была она по степени независимости даже лучше, чем моя первая комната у НКВД-шной хозяйки. Хочу мою пол, не хочу не мою, это решительно никого не касается.

На этом я думала кончить рассказ о моей счастливой квартирной эпопее, завершившейся в конце марта 1942г., когда я переехала в собственную отремонтированную квартиру и стала оборудовать ее к приезду мамы. Однако, случилось так, что окончив свои воспоминания на этот день, я села смотреть "новости" по разным каналам телевизора и они меня потрясли (было это в воскресенье 26-го октября 2003 года). Я увидела несчастных коренных ленинградцев, ютящихся в аварийных, грозящих вот-вот обрушиться квартирах, не отремонтированных уже чуть ли 200 лет, причем эти коренные ленинградцы не имеют в ближайшее время практически никаких шансов ни на капитальный ремонт, ни на переселение. Увидела (уже в другом городе) людей, вложивших в приобретение собственного жилья все скопленные за долгие годы сбережения и обманутых строительной фирмой, выдававших по два ордера на каждую квартиру, а теперь выселяемых из собственных квартир опять же без шансов на получение адекватного жилья взамен. Увидела несчастных, благополучно проживших долгое время в своих квартирах, и оказавшихся висящими над пропастью в результате проведенного под ними "евроремонта". И наконец увидела четырехсоткилометровый марш к Москве бесквартирных офицеров наших славных вооруженных сил, вынужденных ютиться с семьями в крохотных комнатах общежития, в которых не хватает места даже на установку кроватей для каждого члена семьи. Самое печальное в том, что власти так и не впустили в Москву участников марша, не дали им возможности быть выслушанными и получить какой-то ответ на свои требования, те самые власти, которые по всем существующим законам, должны были обеспечить жильем этих офицеров. Выходит, что употребленное мною словосочетание "фантастически повезло", по нынешним временам совершенно недостаточно, и его следовало бы заменить более сильным. Опять я отвлеклась и забежала на целых 60 лет вперед.

Возвращаюсь в Кыштым начала 1942 года. Итак я распрощалась со своими стариками. К сожалению мои хорошие о них воспоминания были омрачены одним случаем, который я старалась забыть, но вот, оказывается, до сих пор не забыла. Еще со времени подготовки к поступлению в институт, я начала курить, но никогда ни в институте, ни потом на работе, не курила, только дома. В Кыштыме свободного времени было немного, поэтому курила я мало, но тем большее удовольствие получала от курения. Папиросами меня снабжал Толя; он каким-то образом доставал их в Челябинске и привозил мне в свои редкие наезды в Кыштым. Я держала их в редко открываемом чемодане под своим топчаном. Однажды, почти перед самым переездом наверх, я пришла домой и проходя через комнату стариков встретила выходящего из моего закутка старика. Он очень смутился и пытался побыстрее засунуть в карман пачку Беломора. Я смутилась еще больше его, но старалась не показать вида. Так мы и разошлись молча, но происшествие это сильно мешало мне общаться со стариком по-прежнему и с тем большим нетерпением я ждала переезда и независимости.

Этой зимой мы мало общались с Дорой Гринблат, но встречаясь на заводе, всегда разговаривали и постепенно сближались. Дора очень серьезно относилась к своей работе, но все же находила иногда время забегать ко мне в отдел. Однажды она рассказала, что познакомилась с очень симпатичной молодой женщиной из Ленинграда Ариадной Оссовской. Ариадна приехала с девятилетней дочкой Элей перед самым началом полной блокады Ленинграда. Еще в Ленинграде она узнала о смерти горячо любимого мужа. Дора всячески старалась облегчить ее горе и обязательно хотела меня с ней познакомить. Знакомство состоялось, когда я уже имела собственную комнату и Дора привела ко мне Ариадну. Это была хрупкая блондинка, худенькая и очень славная. Она разговаривала с легким заиканием, но очень быстро, как бы торопясь высказать все, что ей хотелось. Была очень начитанной, мало приспособленной к трудностям, но никогда не жалующейся на них.

Я не могу сейчас вспомнить какой факультет какого института окончила Ариадна, и где и как она устроилась работать в Кыштыме. По-моему на нашем заводе она не работала. Может быть в школе или в библиотеке? Эля была уже школьного возраста, оставлять ее одну Аря (мы с Дорой называли ее детским именем, о котором она нам рассказала) не решалась и на всех наших общих встречах она была всегда вместе с Элей. Уже после окончания войны каждый мой приезд в Ленинград всегда встречалась не только с Дорой, но и с Арей. Встречались с Арей мы и в Москве, когда я уже окончательно перебралась туда. Аря мне очень нравилась, но, к сожалению, виделись мы так редко, что я сейчас почти ничего не помню из того, что мне было о ней известно. Помню только, что она встретила, наконец, очень хорошего человека и был в ее жизни короткий, но очень счастливый период, закончившийся трагедией. Вновь образованная семья снимала дачу под Ленинградом и дача эта была недалеко от станции и совсем рядом с железной дорогой, так что быстрее всего было дойти до нее прямо по железнодорожному полотну. Вечером Аря ждала мужа и даже собиралась выйти ему навстречу, когда услышала шум, крики людей и поняла, что кто-то был сбит поездом. Увы, это был ее муж. Вторая и последняя попытка обретения личного счастья окончилась. "Она всю жизнь продиралась сквозь шипы" (слова Ф. Раневской, сказанные совсем по другому случаю), но так и не продралась. Позднее Аря посвятила себя воспитанию внука. Я хорошо запомнила ее приезд в Москву. Это было, по-моему, уже в середине шестидесятых годов. Мне очень хотелось тогда пригласить ее к себе, познакомить с мужем и детьми. К сожалению, в то время в жизни нашей семьи был конфликт между моим мужем, Е.С. Ратнером, и моими мальчишками, продолжавшийся около двух лет и попортивший много крови всем его участникам. Я старалась не рассказывать о нем, но надо же было объяснить Аре почему нам пришлось встретиться где-то в кафе или в гостинице, а не у меня дома, и пришлось рассказать. Дело доходило тогда до предложения Имы временно отселить мальчиков, на что я не могла согласиться и предлагала со своей стороны, самой вместе с мальчиками временно пожить отдельно, на что категорически не соглашался Има. Помню, что Аря тогда сказала, что она полностью поддерживает точку зрения Имы. Она утверждала, что пройдет максимум два года и я уже буду не нужна мальчикам, а вот с Имой я буду вместе до конца жизни. Жизнь показала, что меньше, чем через два года конфликт был улажен по инициативе мальчиков, которые повзрослев, поняли свою неправоту. Однако меня опять занесло Бог весть как далеко.

Возвращаюсь в 1942-ой год. Подходила к концу суровая, голодная зима. Эвакуированные готовились к посевной картошки. Уже были распределены участки для посева. Для них была выделена большая лесная поляна, почти примыкающая к дороге. Это была никогда не используемая ранее земля, самая настоящая целина. Это сулило хороший урожай, но зато готовить землю к посеву было трудно. Ведь копать предстояло вручную. Но главное было обзавестись надежными семенами. Мы решили объединиться с Цилей Длугач. У нее не было никого, кто мог бы помочь ей, а надо было обработать четыре сотки, которые она получила на себя и маленькую дочку. Зато на заводе ей выдали "семена". Не думайте, это не была картошка, это были небольшие срезы с ростками. Местные жители уверяли, что в этом году все будут сажать такие и что при правильной подготовке они будут нисколько не хуже цельных картофелин. Но у многих, в том числе и у меня, не было картошки и срезы не с чего было делать. Значит надо покупать, вернее менять. Ходила молва, будто в большом богатом селе Тютняры, расположенном на дальнем берегу озера Увильды, некоторым удалось купить "за деньги" картошку. Я решила рискнуть и совершить двухдневный поход с непредсказуемым результатом. Нашелся и компаньон. Давид собирался обменять отцовский пиджак и это было дело верное, но у меня кроме денег не было ничего. В субботу я зашла доложить о своем двухдневном отсутствии в НКВД, к Флоре, и она попросила меня купить ей один килограмм масла. При этом она дала мне денег, и на всякий случай, свою кофточку (если не получится за деньги, то обменять на кофточку). Та же молва говорила, что масло в Тютнярах можно купить за деньги.

В субботу после работы мы с Давидом вышли. Был уже конец марта, дорога размокла, ноги утопали в мокром снегу. Я шла в ботинках с триконями, Давид в подшитых валенках. К середине пути ноги у обоих были насквозь мокрые. До Тютнар было не меньше 18-ти километров, а то и больше, и в село мы пришли уже в темноте. Попросились переночевать и в первой же избе нас с удовольствием впустили. В благодарность мы подарили хозяйке детские варежки (Давид) и маленький шелковый шарфик (я). Хозяйка накормила нас картошкой и напоила горячим чаем. Сидя за ужином обсуждали наши дела и тут оказалось, что картошку уже не продают, только меняют, а масло действительно можно купить. Я совсем приуныла. Скоро приедет мама. Это раньше я могла рассуждать безответственно, что как-нибудь проживу, даже если не посажу картошку. Теперь я обязана посадить, иначе зимой будет голодать мама. Невеселые эти мысли долго не давали заснуть и привели в конце концов к решению, которое утром необходимо будет обсудить с Давидом. Только после этого я заснула.

Утром я показала Давиду кофточку, которую мне на всякий случай дала Флора. Мой план был таков: если Флорина кофточка понравится хозяйке и она согласится дать мне за нее 25 или 30 кг картошки, то я обменяю ее на картошку, масло для Флоры куплю на свои деньги, а Флоре ее деньги возвращу. Давид счел план великолепным, но заметил, что для его осуществления необходимо, чтобы хозяйка согласилась на такой обмен. По его мнению, у нас не было времени для того, чтобы ходить по селу и искать того кто на него согласится. Ему предстояло тащить на себе 35 килограмм (столько картошки хозяйка предложила за его пиджак). Даже если мы выйдем через час мы вряд ли доберемся до Кыштыма до темноты. Тогда я специально обратила внимание на моральный аспект проблемы: имею ли я право распоряжаться Флориной кофточкой, попавшей в мои руки случайно? Тут у Давида не было никаких сомнений. Если обмен состоится, значит тебе крупно повезло - сказал он. Поскольку я ночью пришла к такому же решению, меня ответ Давида вполне устроил. За завтраком я вынула кофту и спросила хозяйку согласится ли она дать мне за нее 30 кг картошки, а масло продать по той цене, которая у них в селе принята. Хозяйке кофта понравилась, обмен состоялся и вскоре мы с Давидом отправились в обратный путь. Что сказать? Я запомнила эту обратную дорогу, как одно из самых тяжелых физических испытаний, которые мне пришлось пережить в жизни. Но, пожалуй, еще тяжелее пришлось Давиду. Все-таки я несла свой груз в своем рюкзаке, максимально приспособленном для переноса тяжести, а у Давида был мешок с самодельными плохо сделанными лямками. Я предупреждала его накануне нашего похода, чтобы он обратил особенное внимание на прочность и удобство лямок, тем не менее его "сидор" оказался далек от совершенства. Двигались мы медленно, а отдыхали все дольше и дольше. Я подложила под его лямки свои почти высохшие за ночь носки, туда же отправились снятые им с рук рукавицы. Он почувствовал облегчение, но не надолго.

Устроили большой привал, подкрепившись картошкой, оставшейся от завтрака, напились холодным чаем. Опять какое-то время двигаться стало легче. И все-таки часа через полтора Давид сказал, что он готов высыпать часть своей картошки, лишь бы стало легче, но я не позволила. Самое тяжелое для нас было взваливать на плечи свои мешки после отдыха. Тогда я стала подыскивать места для привала, которые позволяли бы ставить мешки, не снимая лямок. В своей альпинистской практике я всегда так поступала и мне это облегчало первые, самые тяжелые шаги после привала, только в горах легче было находить подходящие места. Потом я стала рассказывать Давиду подходящие случаи из своей альпинистской жизни. В частности рассказала как мы с Жорой Прокудаевым лупили по щекам Володю на подъеме к Западной вершине Эльбруса. Давид отвлекся и какое-то время у нас как бы появилось второе дыхание, мы двигались медленно, но равномерно.

Потом Давид начал нервничать, он заметил, что день стал клониться к вечеру. Мы давно уже шли по знакомой мне дороге и я пустила в ход, давно заготовленный мною "допинг". Я стала рассказывать, что я здесь часто бывала и на пути в совхоз, и на своих воскресных прогулках, дорога будет все лучше и лучше, по ней даже в темноте легко идти, а сама думала, что, в крайнем случае, можно будет спрятать где?нибудь часть картошки и завтра прийти за ней. От этой мысли пришлось быстро отказаться. Действительно вечерело, и я вспомнила, что по ночам морозы доходили еще до минус 6-8 0 С, вполне достаточно для того, чтобы наша прекрасная картошка превратилась бы в ледышки. Конец нашего пути я вспоминаю с трудом. Помню только, что я окончательно выдохлась, замолчала и начала считать шаги. Зато прекрасно помню такую картину: уже совсем темно, мы идем по мосту через городское озеро, я вижу свой дом и думаю, сумею ли сделать следующий шаг, сумею ли пройти половину моста, сумею ли спуститься с него, сумею ли все-таки дойти до своего дома. Как себя чувствовал Давид я уже не помню, я собирала все свои силы, чтобы сделать следующий шаг. Помню еще, что чуть ли не самым трудным оказался подъем по лестнице на 2-ой этаж и даже последние шаги по коридору до моей двери. И еще помню, что когда мы наконец скинули с себя ненавистные мешки, вдруг стало гораздо легче. Мы, шатаясь, добрели до кроватей (я уже приобрела для мамы настоящую кровать), плюхнулись на них и разразились бессмысленным счастливым смехом. Решили, что свою картошку Давид оставит у меня до завтра (хотя он жил совсем недалеко) и сразу же отправится домой, пока еще не заснул. О том, чтобы снова взвалить сейчас на себя свой ненавистный "сидор", Давид не мог представить себе даже в страшном сне. Итак, наш поход за картошкой окончился вполне благополучно. Накануне посевной я оказалась счастливой обладательницей 30-ти кг великолепной картошки. При применении рекомендуемой схемы подготовки посевного материала (срезы с ростками) у меня будет чем питаться летом, а главное чем встретить маму.

Почему же, когда я приступила к описанию нашего похода, у меня было чувство, будто поход этот связан с событием, вспоминать о котором мне будет стыдно? На следующий день я зашла к Флоре, отдала ей масло и вернула деньги. Сказала, что может быть и была возможность сохранить кофту и купить масло за деньги, но мы очень торопились скорее отправиться в обратный путь. Мы даже не рассмотрели как следует село и все?таки пришли в полной темноте. Спросила правильно ли я поступила и не лучше ли было вернуться без масла, но сохранив кофту? Флора уверяла меня, что все в порядке, кофта ей давно мала и она мне очень благодарна. На том мы и расстались. Теперь-то я понимаю почему мне стыдно вспоминать этот случай. Вот тут-то я и проявила малодушие. Если бы я рассказала Флоре правду, рассказала бы, что только благодаря ее кофте мне удалось приобрести картошку и мой трудный поход не оказался напрасным, ей наверняка было бы только приятно, а у меня не осталось на всю жизнь чувство, будто совершила что-то стыдное, о чем рассказывать не хочется. Повторяю, не сам поступок, а мое умолчание о нем казалось мне стыдным, да и сейчас кажется таковым.

Перед приездом мамы мы вместе с Цилей Длугач сажали на выделенных нам участках знаменитые "срезы с ростками". До наших участков было километра четыре от города. Сначала предстояло вскопать лопатами целину. На это у нас ушло целое воскресенье. С непривычки в этот день у нас на ладонях образовались кровавые мозоли. Мы не догадались взять с собой варежки, пришлось бинтовать руки платками, тряпочками, ведь мы вскопали за день 6 соток (4 Цилиных и 2 моих). Я почему-то хорошо запомнила как мы с Цилей готовили на этот день пропитание. Мы купили в городе на базаре молока, отлили часть для Цилиной девочки, а остальное разбавили кипяченой водой (пополам). Это была Цилина идея: молока получилось по пол-литровой бутылке. Хлеб собирали понемножку несколько дней, чтобы получилось "от пуза", а девочке Циля где-то достала даже кусок сахара. Все прошло замечательно, а в следующее воскресенье мы снова перекопали уже вскопанное и посадили наши "семена".

И тут с некоторыми, в том числе и с Цилей, и с ее дочкой, случилась беда. В Кыштыме водилась зловредная муха. Ее укусы были совершенно безвредны для местных жителей, но пагубны для новичков. У не имеющих иммунитета эвакуированных, ее яд вызывал ужасные последствия. Ужаленное место краснело, раздувалось и было сравнимо с укусом змеи. Держалось это безобразие несколько дней, в течение которых человек становился полностью неработоспособным. Особенно страдали дети. С большим трудом я уже в одиночку закончила посадку. На обратном пути я тащила на плечах девочку и волокла весь наш инструмент и скарб, а Циля (у нее была ужалена рука) и уже начала подниматься температура с трудом дотащилась до города. Я тогда решила, что обладаю иммунитетом, но ошиблась. Осенью, когда на уборке картошки (которая, кстати, прекрасно уродилась) нам опять пришлось целый день проработать на открытой поляне, пострадала уже я. Этот случай я описываю в разделе "Мои друзья Займовские" и повторять не буду.

И, наконец, в конце весны или в самом начале лета приехала мама. Пожалуй, это было самое счастливое событие за все мое пребывание в Кыштыме. У меня снова был дом, мне было о ком заботиться. Нет, не в этом дело. Наконец-то я перестала быть одинокой, обо мне заботились, самые простые бытовые мелочи приобрели, наконец, смысл и для меня. Мама говорила, что хорошо бы добыть что-то из хозяйственных мелочей и я с удовольствием добывала это. Как-то совершенно незаметно мы обросли "хозяйством", а наша комната-квартира стала уютной. И постоянного чувства голода я уже больше никогда не испытывала. Постепенно по воскресеньям я привыкла притаскивать из леса огромные сломанные ветки деревьев и запасы дров на зиму незаметно росли. Мои воскресные прогулки продолжались, причем теперь моим постоянным спутником была Дора Гринблат. Мама тоже ходила в лес, но не с нами. Она нашла вблизи города грибные и ягодные места и обязательно приносила что-нибудь съедобное. У нас теперь каждый день был обед, а по воскресеньям иногда даже с мясом.

Мы с Дорой после длительных воскресных походов обязательно приходили к нам. Макс Абрамович много раз пытался присоединиться к нашим воскресным посиделкам, но Дора всячески этому препятствовала и говорила, что по настоящему отдыхает только у нас. Много позднее Дорина двоюродная сестра Лена Сорина (о которой я еще напишу, но много позднее) рассказала мне, что в Кыштым вместе с Дорой и М. А. приехал и брат умершей жены М. А., то есть Дорин дядя Соломон Евсеевич. Оказывается Дора его очень любила. Жил С. Е. отдельно в крохотной комнатушке и очень много работал, причем регулярно посылал деньги своей жене, которая с дочкой (той самой Леной Сориной) прожила всю войну в деревне. Соединиться с ними С. Е. не мог, так как для него решительно никакой работы в этой деревне не было. Дора с отцом часто виделись с ним. По-видимому у нас Доре хотелось расслабиться и побыть иногда вдали от отца, потому что свидания с Соломоном Евсеевичем без М. А. были невозможны. Так или иначе, но я так и не могла вспомнить Соломона Евсеевича, по-видимому, никогда его не видела, а потому и забыла о его пребывании в Кыштыме.

Как известно, готовиться к зиме нужно летом. На заводе объявили, что в совхозе освобождают хранилища и желающие могут получить там остатки перезимовавшей капусты. Я спросила маму нужна ли нам такая капуста (до ее приезда я на такое объявление даже внимания бы не обратила) и мама сказала, что в каком бы состоянии эта капуста не была, можно что-нибудь выбрать и заквасить на зиму. Спросила Цилю Длугач хочет ли она ко мне присоединиться и получила восторженное согласие. Я не помню сейчас точно сколько километров было до совхоза. Зимой по замерзшим озерам считалось 12-14 км, а летом не меньше 15-ти. Мы с Цилей добыли у Нюси Пискуновой большую двухколесную тачку и в ближайшее воскресенье пустились в путь. Капусту, если выбирать самим, можно было отыскать вполне приличную. Помню, я еще подумала: куда же они подевали всю капусту, если в баланде, подаваемой в заводской столовой, продолжали плавать темно зеленые листья. Мы с Цилей набрали очень приличную капусту, уложили ее в тачку, накрыли одеялом и тщательно увязали. Циле все время казалось, что мы сможем довезти больше, но я памятуя о нашем с Давидом возвращении из Тютняр, решила не увлекаться. Действительно тяжело груженая тачка управлялась существенно хуже, чем пустая, ее маленькие колесики норовили засесть в любом углублении дороги и вытаскивание оттуда тачки требовало больших усилий от нас обеих. В один из таких моментов нам повстречался, сильно мною нелюбимый, хозяйственный директор завода. Он восседал на легких дрожках, и лихо взмахивая кнутиком, покрикивал на лошадь. Справедливости ради надо сказать, что он остановился, поздоровался и помог нам вытащить тачку из очередного препятствия. При этом он сказал усмехаясь: "не по себе березку гнете", уселся на свое место и "был таков". Циля была возмущена, а я утверждала, что в данной ситуации он поступить иначе не мог. "Чего бы ты хотела, чтобы он повернул лошадь, взвалил на свою повозку нашу капусту и развез нам по домам?" Но Циля продолжала ворчать, а мне понравилась впервые услышанная поговорка, хотя применена она была неправильно. Мы довезли капусту и заложили основание в благополучие предстоящей зимы.

Следующим шагом в этом направлении был мой поход с местными женщинами за брусникой. На этот раз меня взяла с собой Нюся Пискунова. Собралось человек десять женщин, у каждой большое ведро. Я с недоверием смотрела на эти огромные ведра: неужели можно собрать столько брусники? А у них все было продумано, даже способ доставки: на коромыслах, которые они собирались нести поочередно. Одна несет на коромысле два ведра, другая в это время отдыхает. Мы с мамой подготовили другой способ. Нашли и вставили в рюкзак нечто вроде сравнительно плоской коробки (может быть это был остаток чемодана).

Собирать я решила в банку, содержимое которой по мере наполнения буду ссыпать в этот чемодан-коробку. Вышли чуть ли не в пять утра, а вернулись уже поздно вечером. Думаю, что полного ведра я все-таки не набрала, но брусники было очень много и будь я одна, удовольствовалась бы меньшим и вернулась домой раньше. Впрочем, с брусникой я вообще поторопилась. Поход по бруснику был в конце августа, а с июля нас опять начали посылать в совхоз.

Работы в отделе было немного, но и работников в нем стало значительно меньше. Белла Виленская давно уже родила мальчика и в отдел больше не вернулась. Давид перевелся в цех и успешно там работал, получая рабочую норму хлеба (по 800 гр. на человека). Бессонов собирался последовать его примеру. Басова, погоревав по погибшему в Крымских сражениях мужу, собиралась опять выходить замуж.

Сейчас я вспомнила один случай, произошедший с Басовой еще зимой. Тогда она была в отчаянии. То письмо, которое она получила от мужа, действительно было последним, а вскоре пришло и письменное сообщение о том, что он погиб смертью храбрых. Басова уже знала, что у нее будет ребенок и была в ужасном состоянии. Похудела, подурнела и ни на что не была способна. А однажды оказалось, что в довершение всех бед, она еще потеряла хлебные карточки, и свою, и кажется, своей матери. На нее жалко было смотреть, в ту голодную зиму это действительно было катастрофой. В этот же день Деревягин отпустил ее домой, а мы с Нюсей стали думать чем ей можно помочь. Была середина месяца. Как она сможет дожить до конца? В отделе тогда было довольно много народа и я подсчитала, что если каждый из нас отдаст один свой дневной хлебный талон, то как раз наберется столько, сколько оставалось дней до конца месяца. Нюся сама сразу согласилась, но сомневалась в том, что все остальные откликнутся. А главное, кто же осмелится подойти к начальству? Не откладывая в долгий ящик, я сразу же устроила нечто вроде собрания. Только что ушла домой зареванная Басова, все были переполнены жалостью к ней. Я попыталась этим воспользоваться и рассказала еще о том, что она ждет ребенка (об этом знали немногие). Тут же отрезала талон от своей карточки, потом от Нюсиной и стала подходить к каждому, говоря что один день можно и поголодать, а вот 14 дней выдержать невозможно. И случилось невероятное: ни один человек не отказался. Нюся собрала все талоны в конверт и с этим конвертом я отправилась в комнату начальства. Не могу сказать, чтобы я была ими восторженно встречена, но Деревягин тут же молча и невозмутимо отрезал талон от своей карточки, а за ним последовал и его помощник.

Это я совершенно неожиданно вспомнила те зимние дни, а сейчас счастливая и опять похорошевшая Басова собиралась уходить из отдела. Хочу только добавить, что никто ее не осуждал (действительно не за что), и решительно все хвалили ее будущего мужа, который будет, несомненно, хорошим отцом ребенку, и радовались за Басову. Унесло меня в воспоминания, когда я собиралась написать о том, что нас снова начали посылать в совхоз и подобрать кандидатов, несмотря на отсутствие большой загрузки, было не легко. По старой памяти собирались посылать меня и эпилептика Жукова. И вдруг к всеобщему удивлению Жуков отказался. Я уже писала, что приступы у него случались редко, а между приступами он казался вполне здоровым человеком. У него была семья: хорошая любящая жена и хороший способный сын лет одиннадцати. Некоторые даже подозревали в нем симулянта, настолько успешно он вел свое домашнее хозяйство. Он был удивительно незлобивым, благожелательным к людям, всегда готовым помочь. Мы с ним любили поговорить о жизни вообще. Я как-то была у него дома (жена его была портнихой, но самой заурядной, просто у нее была машинка и она умела на ней шить). Тогда я приводила к ней Давида, которому что-то срочно нужно было сшить. Так вот безотказный Жуков отказался ехать в совхоз и Деревягин вышел из отдела мрачным. А Жуков подошел ко мне очень расстроенный и сказал, что он чувствует, что у него скоро будет приступ, надеялся, что сможет додержаться до дома, но отправка в совхоз его разволновала. Он торопливо начал инструктировать меня что я должна делать когда начнется приступ, во время которого он вполне может покалечить и себя, и окружающих.

Только я хотела его расспросить подробно, как он с каким то, то ли затянувшимся вздохом, то ли завыванием начал падать прямо на острый угол стола. Подскочивший Бессонов успел удержать его и воспользовавшись минутным затишьем, мы вытащили его в коридор и положили на какой-то, уже постеленный на пол, коврик. Я первый, и кажется последний раз, присутствовала и наблюдала припадок эпилепсии. Послали за женой и она быстро прибежала и сразу же спокойно взяла на себя руководство. Мы спросили ее нужно ли вызвать скорую помощь. Она подумала и сказала, что припадок скоро кончится, но муж сразу заснет и идти домой не сможет. Была бы зима, отвезли бы на санках. Если свободны директорские дрожки, то можно скорую не вызывать. Так и поступили. Потом я узнала, что последнее время у Жукова припадки участились, но случаются, как правило, ночью и он утром о них даже не помнит, а на заводе о них не знают, так как утром он идет сам на работу, а жена под разными предлогами пытается его проводить до завода. Позднее Жуков как-то рассказал мне, что он, хотя и не помнит, но всегда чувствует случившийся с ним ночью припадок. Это очень его беспокоило. И действительно уже следующей зимой он вынужден был уйти с работы и лечь надолго в Челябинскую специальную клинику. Дальнейшую его судьбу я не знаю.

А тогда я отправилась в совхоз одна. К тому времени работа в конструкторском отделе мне успела осточертеть. Работы было мало и она не вызывала у меня ни малейшего интереса. Особенно последняя, которую мне поручил Деревягин. А поручил он разработать чертежи то ли автомобильного, то ли тракторного прицепа. Пришлось засесть в заводской библиотеке. Довольно быстро я поняла, что все прицепы практически одинаковы. Нашла книгу, в которой был приведен чертеж прицепа, очень хороший, и из него не трудно было извлечь все составляющие его детали. Оставалось только разработать крепление к движущему средству. Вот тут-то я поняла, что это меня нисколько не интересует. Правда Деревягин говорил, что скоро отдел получит большой заказ, связанный с переводом грузовиков с бензина на древесное топливо. Это было уже лучше, но восторга во мне тоже не вызывало. В результате я с удовольствием отправилась в совхоз, все-таки побуду на природе. Вспоминала я свое осеннее пребывание в совхозе и сравнивала с теперешним. Настроение у всех совершенно другое. Началась Сталинградская битва. Несмотря на то, что разгром наших войск поначалу был полным, и поражение следовало за поражением, все были почему-то уверены, что именно отсюда начнется отступление немцев, и настроение у всех было чуть ли не радостное.

В совхозе образовалось женское заводское звено. Среди этих женщин мне очень понравилась одна девушка, года на два моложе меня. Фамилию не помню, а звали ее Тоня. Это была сильная, смелая девушка, всегда веселая, очень откровенная с независимым и даже озорным характером. Обедали мы на полевом стане. Прямо на открытом воздухе были установлены длинные деревянные столы, врытые в землю. Вдоль обеих сторон столов тянутся, так же врытые в землю скамейки. Пищу готовили в больших котлах на примитивной печурке. Кормили просто, но сытно и обеденный перерыв продолжался целый час. После обеда большинство укладывалось в тенечке спать, а мы с Тоней уходили бродить по окрестностям. Ночевали мы все в том же свинарнике. Через пару дней я пожаловалась Тоне на чесотку и она совершенно спокойно заметила, что по всей вероятности это вши. До этих пор я знала, что вши заводятся в голове, даже вспомнила, что в далеком детстве они у меня наверное были, так как мама расчесывала меня частым гребешком с засунутыми в него кусочками ваты, а потом мыла мне голову какой-то гадостью. Но платяных вшей видеть никогда не приходилось. В тот же день после обеда я ушла одна, забралась в лесную чащу, разделась до гола и там состоялось мое знакомство с этими "милыми" насекомыми. Я пришла в ужас, когда увидела как их много, долго вытаскивала из каждого шва одежды и даже опоздала к выходу на работу. Спросила Тоню надолго ли я от них избавилась и получила неутешительный ответ: если не прокипятить всю одежду, то уже через день, а может быть даже завтра, будет точно такая же картина. Тогда я решила не дожидаясь ужина уйти домой с тем, чтобы вымыться, переодеться и вернуться в совхоз к началу работы. Изрядно удивив маму, я пришла поздно вечером. Конечно мама после моего мытья, и подготовки сменной одежды на следующий период работы в совхозе, заставила меня лечь спать, взяв на себя все заботы о кипячении моей "завшивленной" одежды. И я легла и заснула с блаженным сознанием того, как замечательно иметь свой дом, где тебя всегда ждут и всегда помогут в каком бы виде ты не появился. Рано утром, а вернее еще ночью, я была разбужена и накормлена. Во время торопливого завтрака, мама успела ошеломить меня потрясающей новостью: через неделю она начинает работать.

В лесу на окраине Кыштыма находился детский туберкулезный интернат-санаторий. В нем лежали дети, больные костным туберкулезом. Большинство из них были постоянно прикованы к постели. Ребята были собраны со всей Челябинской области и санаторий пользовался хорошей славой. До войны там работали человек десять учителей, так как обитающие в нем дети были самых различных возрастов, от трех лет до старшего школьного возраста. Ребята школьного возраста получали там образование, начиная с начального и кончая знаниями, требующимися для самых старших. С началом войны большинство учителей ушло из интерната. Многие были призваны на фронт, некоторые разъехались по другим городам. Остались только две местные девушки, способные и имеющие право преподавать только в первых трех начальных классах. Всю прошлую зиму ребята с четвертого до 7-го класса (самый старший из обитателей интерната по возрасту должен был переходить в 8-ой класс) не учились: только читали или пытались заниматься самообразованием. Я не помню каким образом дошел до администрации интерната слух о том, что в Кыштыме появилась женщина, имеющая высшее педагогическое образование, но такой слух дошел, и маму вызвали в интернат. Несмотря на то, что высшее образование мама получила в институте иностранных языков, у нее был большой опыт преподавания и других дисциплин. Правда, было это больше тридцати лет назад. В первой главе моих записок я писала о том, что после окончания гимназии, еще в Царском Селе, мама несколько лет до замужества преподавала в "школе нянь". Там ей приходилось преподавать все, начиная от русского языка и арифметики и кончая французским языком, а потом она еще несколько лет занималась со мной и Олегом. Мама была очень способной и обладала великолепной памятью. После первого же разговора с директором интерната ей предложили работать старшим преподавателем и заведующей учебной частью. Выложив передо мной эту новость, мама сказала, что по воскресеньям она (в отличие от меня) свободна и потому мы договорились, что свои "очистительные" ночные рейсы из совхоза я буду совершать в ночь с субботы на воскресенье.

О нашей с мамой жизни после того как она стала работать, я еще напишу, а пока возвращаюсь в совхоз. Покидая около 4-х часов ночи или утра, нашу комнату, я увидела свою прокипяченную одежду, уже развешанную для просушки и среди нее мой любимый комбинезон. Увы, из ярко-василькового он превратился в серовато-голубоватый, но это не важно, он послужит еще и в таком виде. Водрузила на плечи рюкзак, с которым никогда не расставалась, и выспавшаяся и "очищенная" бодро зашагала в обратный путь.

После окучивания картошки в совхозе подоспела уборка зерновых. Нашу заводскую бригаду перевели на уборку ячменя, ржи и пшеницы. Мы должны были серпами срезать злаки, увязывать их в снопы и складывать эти снопы определенным образом. Работу нашу "учитывал" специально выделенный человек. В его задачу входило обмерять участки, убранные бригадой за день, и определять на сколько процентов выполнила бригада дневное задание. Нормы были очень высокими и сначала мы не удивлялись тому, что нам ее не удается выполнить. Расписываться в выполнении задания бригада поручила мне. Постепенно мы научились быстро работать и я удивлялась тому, что бригадная выработка не растет и мы по-прежнему далеки от выполнения нормы. Однажды мы с Тоней, гуляя по обыкновению в обеденный перерыв, набрели на нашего "учетчика" мирно спавшего под деревом рядом со своим непременным "землемерным" циркулем. Мы взяли циркуль и промерили все участки, убранные нами до обеденного перерыва и записали. Приступая к уборке после перерыва мы рассказали, что хотим проверить "учетчика" и договорились, что сегодня будем "вкалывать" на пределе наших возможностей. И вкалывали. Когда после окончания работы "учетчик" дал мне расписаться в ведомости, я обратила внимание на то что наше сегодняшнее усердие никак не отразилось на результатах, выведенных в ведомости. Тогда я предложила ему вместе промерить то, что мы сделали до обеда и отдельно проверить послеобеденную выработку. Учетчик пытался увильнуть, говорил, что рабочий день уже кончился, но бригада настаивала и ему пришлось сдаться. Мы с Тоней не отставали от него ни на шаг. И что же оказалось? Стало совершенно очевидно, что ничего он не замеряет, проставляет "на глаз" какие-то цифры, причем так, чтобы норма никогда не перевыполнялась. Надо сказать что перевыполнить норму было очень трудно и даже сегодня, когда вторую половину дня мы работали, как одержимые, нам едва удалось дотянуть до нормы. Сели мы с учетчиком вдвоем под деревом и стали обсуждать сложившуюся ситуацию.

Этот учетчик был сравнительно молодым человеком и известно было, что его полумертвого вывезли зимой 42 года по "дороге жизни" из блокадного Ленинграда. Он чудом выжил, а с лета его отправили в совхоз, чтобы он окончательно восстановился. Человеку с такой биографией я не хотела создавать неприятности, и спросила только, на каком основании он проставлял нам выполнение нормы на 70-75%. И тут я узнала, что норма была установлена для членов совхоза и ему сказали, что эвакуированные не способны ее выполнить больше, чем на 70%. Я объяснила ему, что в нашей заводской женской бригаде, кроме меня, все остальные - кыштымские женщины, которые привыкли работать "на себя" и работают лучше, чем совхозные женщины. Поэтому то, что он делает несправедливо (сегодняшние замеры это доказывают со всей очевидностью) и если он не хочет неприятностей, то мы можем заключить соглашение: он может продолжать отдыхать, мы будем продолжать "вкалывать", но пусть наша "выработка" не будет отныне ниже нормы. В результате этого соглашения наша заводская бригада стала одной из лучших и постоянно красовалась в это лето на совхозной доске почета. Никаких угрызений совести я при этом не испытывала, мы действительно работали хорошо и вполне заслуживали почет, уважение и дополнительное мясное блюдо на ужин.

О "договоре", заключенном под деревом между мной и учетчиком, никто в бригаде не знал, даже Тоня. Все думали, что просто восстановлена справедливость и теперь учетчик честно замеряет проделанную нами работу и, надо сказать, старались и прекрасно работали, чтобы доказать, что мы действительно заслуживаем воздаваемого нам почета. После окончания уборки зерновых началась копка картошки и нас всех распустили по домам (совхоз с этим справлялся сам или просто учел, что всем нам тоже нужно убрать собственную картошку). Все лето, пока работала в совхозе, каждую субботу я уходила до ужина и отправлялась домой, чтобы вымыться и прокипятить одежду. Дни становились заметно короче и приходилось уходить даже до окончания работы, но меня всегда отпускали. Немного отойдя от совхоза я заходила в лес, раздевалась и тщательно выбирала всех, накопившихся за неделю вшей. Потом я обнаружила, что на самой далекой от тела одежде, а таковой был мой комбинезон, они практически отсутствовали. Поэтому свой любимый комбинезон я больше не кипятила, а ограничивалась проглаживанием горячим утюгом.

Чтобы покончить с совхозной темой я расскажу о последней своей работе в совхозе. Уже поздней осенью в октябре, совхоз опять запросил завод о помощи в переноске картошки из буртов в хранилища. Мне было приятно узнать, что совхоз особенно просил прислать нашу женскую бригаду, отлично зарекомендовавшую себя на летних работах. Я узнала заранее, кто пойдет на переноску картошки и обошла всех, показывая свой рюкзак, благодаря которому я получила в прошлом году поросенка. Женщины очень быстро поняли разницу между переноской в неудобном мешке без всяких лямок, который все время приходится поправлять, и в мешке с мягкими широкими лямками. Все заранее приготовили себе мешки, причем сделали их гораздо лучше, чем когда-то Давид перед походом в Тютняры. Несмотря на то, что учет был абсолютно честный и от нас не зависящий, бригада наша опять красовалась на доске почета и почти все ее участницы были премированы.

Приближалась зима, и на этот раз она уже не должна была быть такой голодной, как предыдущая. Все приезжие, как могли, к ней приготовились. У нас с мамой были заготовлены и картошка, и капуста, и даже моченая брусника. Оставались только дрова, чтобы зима была не такой холодной. Все ветки, которые я успела натаскать перед отправкой в совхоз, ушли на приготовление пищи, так что маме пришлось приобрести дрова в обмен на хлеб (она теперь получала в интернате 500 гр., как и я). Завод, в порядке подготовки к зиме, организовал заготовку дров на одной из дальних гор, окружавших город. Однажды в воскресенье, ранним утром, по дороге к горе потянулась длинная цепочка людей. Тут были и мужчины и женщины и было их очень много. Несколько часов мы потратили, чтобы только добраться до места. Руководили работой местные пожилые мужчины, в том числе и настоящие лесники. Мужчины валили деревья, женщины обрубали ветки и складывали их в аккуратные штабели. Работали с увлечением, было объявлено, что всем участвующим хозчасть завода доставит дрова на квартиры уже через несколько дней. Возвращались уже в темноте. Сначала я боялась, что мы кого-нибудь из эвакуированных женщин потеряем, кто-нибудь отстанет или заблудится. Надо отдать должное организаторам. Они разбили всех на группы, к каждой группе был приставлен лесник или местный житель из крепких мужчин. В группе сохранялась жесткая дисциплина, каждый из спускающихся отвечал за впереди идущего. Если кому-нибудь требовалось остановиться, останавливалась вся группа и так продолжалось до выхода на большую ровную дорогу, ведущую в город. Тут уж разрешалось идти своим темпом, но сзади шла группа мужчин, готовая прийти на помощь отстающим. Так была решена последняя проблема подготовки к зиме.

И действительно, я не помню, чтобы зимой кто-нибудь жаловался на холод. Да и голодать больше не приходилось. Помню только, что от чрезмерного употребления картошки у некоторых стали опухать ноги. Помню также, что не все сумели правильно хранить картошку. Зимой на рынке за деньги можно было свободно покупать мороженую картошку. Люди умудрялись приготовлять из нее единственное съедобное блюдо - картофельные оладьи. С добавлением небольшого количества муки они получались даже вкусными.

Вторая кыштымская зима сильно отличалась от первой. Стали чаще ходить друг к другу в гости, старались угощать гостей. Великолепным угощением считался чай, к которому подавались тоненькие кусочки хлеба, посыпанные сахарным песком. И все-таки о еде думали много и говорили много. Я прекрасно помню: как-то вечером, не помню по какому поводу, у нас были в гостях Дора и Аря Оссовская с дочкой. Хвалили наше угощение и незаметно зашел разговор о том, кому и что больше всего хотелось бы съесть. Пожелания были самые разные, но большинству больше всего хотелось сыро-жареной на подсолнечном масле картошки, а я сказала, что больше всего мне хотелось бы, чтобы в углу нашей комнаты стоял большой мешок с мукой. Я тогда считала, что это было бы верхом благополучия и тогда никаких мыслей о еде у меня не возникало бы.

Пришла зима, а с ней и первые настоящие решающие победы наших войск. Контрнаступление под Сталинградом закончилось полным разгромом трехсот тридцатитысячной группировки фашистских войск. Со дня на день ожидался прорыв блокады Ленинграда. Начались наступательные бои на Кавказе. Теперь уже ясно, что за Волгу немцы не пройдут никогда, а значит, так долго ожидаемый коренной перелом в ходе войны наступил. Меня все больше тяготила моя работа в конструкторском отделе. Сидела, знакомилась с конструкцией газогенераторов грузовиков (грузовики с газогенераторами, образующими газ из древесного топлива) и мечтала о том, чтобы перебраться в Челябинск. Приезжал раза два Толя, но не больше, чем на одни сутки. Так мне и не удалось показать ему летом прекрасное озеро Увильды и я шутя угрожала, что буду сидеть в Кыштыме до тех пор, пока мы не побываем на нем. Мама работала в интернате очень успешно. Она по настоящему увлеклась, сидела ночами, придумывая интересные занятия, иногда для каждого отдельного ученика. Ее в интернате ценили и, по-моему, любили. Часто ее привозили поздно вечером на дрожках, чтобы она не шла в темноте пешком.

Наконец, полностью изменилась и моя работа на заводе. Однажды меня вызвал Зимин и предложил совершенно новое занятие. В цехах завода у станков работали в основном женщины и подростки, начиная от 12-ти до 15-ти лет. Начальники (в большинстве мужчины) пытались, каждый по своему, учить их хотя бы тому, чтобы они знали собственные станки, а не только кнопки "пуск" и "стоп". Подростков становилось все больше, но это были еще дети. Они бросили школу (некоторые постарше учились в вечерних школах). Зимин сказал, что пришло время учить их по настоящему. Большинство неграмотны, не знают элементарной арифметики, не говоря уже о черчении. Необходимо организовать для них занятия по основным предметам и по специальности. Нужно выявить всех этих девчонок и мальчишек, узнать, сколько и в каком цехе, какого возраста, разработать программы, найти преподавателей и в рабочее время снимать с работы и учить. Вот Зимин и решил, что я с такой работой справлюсь. Время не терпит и через два месяца новая система образования должна начать работать. У меня даже голова закружилась. Очень хотелось начать работу сию минуту, но в то же время мне было страшно, что не справлюсь. Ничем подобным я никогда не занималась. Зимин добавил, что я буду освобождена от ночных дежурств, буду получать рабочую карточку, и буду обязана приходить на ежедневную "оперативку" у директора и докладывать о состоянии дел. Я честно сказала, что боюсь не справиться и Зимин согласился оговорить в приказе месячный испытательный срок, во время которого на оперативки ходить не обязательно. Не бойтесь, я не собираюсь описывать, как я работала на своей новой должности, но, пожалуй, не припомню другого периода в своей жизни, когда бы я работала с таким азартом и увлечением, как тогда. С кем я только не советовалась! Со всеми начальниками цехов, с самими ребятами, с Деревягиным, с Дорой, с Давидом, и с мамой. И все у меня отлично получалось. Даже преподавателей я почти всех нашла среди работников завода. Я знала всех, и все знали меня. Как-то незаметно я вошла в административную элиту завода, хотя продолжала сидеть в своем конструкторском отделе, только вот застать меня на месте было не просто. Теперь, как правило, каждая ежедневная оперативка начиналась с моего сообщения и почти каждый раз находилось что?то новое, о чем я рассказывала, и всех это интересовало. Первое время я просиживала ночи, чтобы найти лучшее решение, но уже через два месяца система обучения начала работать и работала почти без срывов… Я настолько хорошо знала все программы, что в случае отсутствия преподавателя могла сама заменить любого (и заменяла).

А зимой я уже приходила домой почти сразу после окончания первой смены, так как все ребята работали только в первую смену и все занятия происходили тогда же по два часа в день. Теперь уже я встречала маму готовым обедом и старалась освободить ее от большинства хозяйственных забот. Это была хорошая зима во всех отношениях. Почти не было очень сильных морозов, не было постоянного чувства голода, не было безысходности, не было плохого настроения. У мамы тоже все было хорошо, хотя ее удручало то, что несчастные дети почти полностью прикованы к постели. Но какое же всеобщее ликование начиналось в интернате, когда кто?нибудь из детей чувствовал улучшение и начинал идти на поправку: из лежачего становился сидячим, и наконец, ходячим. Такой случай произошел с одним из старших мальчиков, его даже могли бы выписать, но не выписывали, потому что дома его ждала значительно более тяжелая жизнь, чем в интернате.

Как-то вечером, сидя за ужином, мама сказала, что с одной стороны, приятно вернуться домой, а с другой она иногда даже боится возвращаться. В интернате она настолько занята, что некогда думать ни о чем постороннем, но как только она оттуда выходит, на нее накатываются неотступные думы об Олеге. Где он, что с ним? Жив ли он, наконец? Она уже и в этом начинает сомневаться. Я, в свою очередь, рассказала маме, как больше года назад, идя ночью по замерзшему озеру, вдруг совершенно ясно почувствовала, что отца уже нет в живых. На это мама сказала, что это наверняка так и есть, рассказала, что "10 лет без права переписки" означает расстрел, и что это понятно, потому что может быть отец действительно в чем?то виноват, а вот с Олегом ничего не понятно. Мама, оказывается, все время думала о том, что она должна написать кому?то, объяснить, что Олег жил отдельно от нас, и никак не мог быть связанным с какими либо делами отца. Я была поражена. Раньше я знала, что арест Олега мама переживала сильнее, чем арест отца, но чтобы усомниться в невиновности отца, это я слышала от нее впервые. Мама, правда, сразу же объяснила, что под этим она подразумевала не какую-то виновность отца, а лишь то, что в той "чистке", которая была предпринята властями в 1937-1938 годах, для признания отца виновным могло быть вполне достаточным то, что он работал вместе с Пятаковым. В тот вечер я убедила маму в том, что судьба Олега никак не связана с арестом отца, рассказала ей о деле альпинистов, о том, что оно было сфабриковано, что Виталия и многих других альпинистов тогда освободили, а некоторых даже выпустили из лагерей, что нужно удивляться тому, что тогда не были арестованы ни Нелли Казакова, ни я, ни Женя Абалаков, ни многие другие. А пока нужно быть счастливыми тем, что мы живы, что мы вместе и что война теперь скоро кончится и тогда, наверное, многое переменится.

Из второй Кыштымской зимы мне почти ничего не запомнилось. Я была увлечена своей работой, но в ней, после того как вся система рабочего образования была отлажена, ничего запоминающегося не происходило. Я имела тогда деловые контакты с большим количеством новых людей, но никаких дружеских отношений ни с кем не возникло. Чаще всего мы виделись с Дорой Гринблат и с Арей Оссовской. Дора поступила на заочное отделение педагогического института имени Герцена, который находился в эвакуации в Кыштыме до 1944 года. Дора проучилась в нем все то время, пока институт был в Кыштыме. Она изучала английский язык на факультете иностранных языков. В 1944 году вместе с сотрудниками института Дора была эвакуирована в Ленинград, но об этом я напишу позже.

Жизнь настолько стабилизировалась, что захотелось привычных зимних развлечений. Не помню, каким образом нам удалось достать лыжи, но мы с Давидом начали кататься по вечерам, а вернее даже по ночам, на лыжах. Как живая встала передо мной такая картина. Тихая лунная ночь после снегопада. Снег сверкает и вокруг абсолютная тишина. Мы с Давидом взбираемся "лесенкой" на крутой холм. И вот перед нами весь Кыштым, дающий о себе знать редкими огоньками. Такой красивый, такой уютный и мирный. Тогда я поняла всю прелесть хождения на обычных равнинных лыжах и решила после окончания войны прекратить попытки стать горнолыжницей. Насколько приятнее идти куда захочется и любоваться красотами, нежели торчать весь день на горе, переполненной лыжниками, а потом возвращаться на станцию либо таща на плече тяжелые лыжи, либо передвигаться с черепашьей скоростью на горных лыжах (вошедшие в моду перед войной крепления типа "Кандахары" такое допускали). Потом мы с Давидом отыскали настоящую дорогу, петляющую по склону и выходящую в город. Давид оказался хорошим лыжником и, даже на наших примитивных креплениях, быстро спустился, правда не избежав падений, а я совершенно благополучно тихонечко сползла по дороге "плугом". Наша ночная лыжная вылазка настолько нам понравилась, что мы раза три за зиму повторяли ее уже по другим маршрутам.

Кончилась зима 42/43 года. Мы с Толей подали заявление с просьбой воссоединить нашу семью в Челябинске. Война вроде окончательно повернула от поражения к победам, и мы рассчитывали на успех. На семейном совете решили, что о маме пока хлопотать не будем. Мама была очень довольна своей работой в интернате. Она пользовалась в нем огромным уважением. Чего только она там не преподавала: и русский, и арифметику, и географию и даже рисование. А с одной очень способной девочкой занималась, по ее просьбе индивидуально французским языком. Ей много раз предлагали жить в интернате. Значит, в случае моего отъезда, без жилья она не останется, вполне приличная просторная комната ей обеспечена, причем ни об отоплении, ни о питании заботиться ей не придется. Так и решили: сначала перебираюсь я, а потом вытаскиваю маму.

А в марте со мной произошел неприятный случай, который мог кончиться весьма печально. Я уже несколько раз писала о том, что посередине города было большое озеро (или пруд) и что наш дом стоял совсем близко от него, просто на берегу. Летом, весной и осенью через это озеро можно было ходить только по мосту, зимой же вся поверхность озера была покрыта, как паутиной, тропинками – сокращалками. Одной из таких тропинок всегда пользовалась и я по дороге на завод и обратно. С первых дней марта я предпочитала ходить по мосту, видела, что все тропинки опустели, и лед стал подозрительно темным. Однако два последних дня ночью были сильные морозы и на тропинках опять появились люди. Утром я опять благополучно воспользовалась сокращалкой, а потому, не задумываясь, ступила на озеро и по дороге домой. Уже подходя к нашему берегу, услышала зловещий треск и передо мной образовалась трещина, через которую я благополучно перепрыгнула. До берега оставалось метров 50, и я уже подумала, что все обошлось и ускорила шаг. Однако через некоторое время почувствовала, что лед подо мной колышется и постепенно уходит под воду, а впереди большая полынья, через которую не перепрыгнешь. Но берег уже совсем близко. В надежде на то, что здесь уже мелко, я села на край льдины и стала опускаться в воду, держа сумку в поднятых руках. Одета я была в брюки и короткую кожаную курточку на меху. Самый неприятный момент наступил, когда вода дошла мне до шеи, а дна под ногами все еще не было. Нужно было срочно избавляться от сумки. Я метнула ее на прибрежный лед, при этом погрузилась еще глубже, но почувствовала дно. Двинулась к берегу, однако пришлось еще ломать лед, который у самого берега оказался почему?то таким прочным, что, в конце концов, я вползла по нему на берег вместе с сумкой. Ни одна живая душа не была свидетелем моей позорной битвы со льдом и вынужденного купания, а я предпочитала не думать о том, что бы со мной было, если бы все это произошло на середине озера. Дома быстро разделась, растерлась полотенцем, разогрелась зарядкой и начала "заметать следы". За этим занятием меня и застала мама. Через несколько минут в печке-плите потрескивали горящие дрова, а на плите грелось ведро воды. Никаких последствий это происшествие не имело, кроме того, что "сокращалками" я больше не пользовалась, хотя ночные морозы продолжались еще несколько дней.

В середине июня приехал Толя, на этот раз на два дня. Он думал потратить их на перевозку мамы в интернат, а я в это время должна была оформить свое увольнение с завода. С трудом удалось уговорить Толю сначала воплотить в жизнь нашу прошлогоднюю мечту и совершить двухдневный поход на прекрасное озеро Увильды. Все равно за два дня нельзя успеть оформить мое увольнение с завода, перевезти маму в интернат и уехать обоим в Челябинск. А я себе никогда не прощу, если навсегда уеду из Кыштыма, не пробыв хоть один летний день на озере. Решили, что Толя постарается приехать через неделю, а завтра рано утром отправимся в поход. И получились у нас действительно два незабываемых дня, настоящие "Увильдинские каникулы". Мы шли по красивейшим местам, без всяких обязательств, без всяких обязанностей. Толя рассказывал о том, что делается в Челябинске, какая работа меня ждет, каких людей я там встречу, где и как будем жить. Иногда останавливались, углублялись в лес, возвращались обратно на дорогу. Поспевала земляника и мы набредали на солнечных полянках на совершенно спелые ягоды. Но больше всего нас поразило огромное количество грибов и мы с трудом удерживались от желания сорвать эти крепкие молодые грибочки, стоящие как солдатики "по стойке смирно" прямо посередине травянистой лесной дороги. Подождем до завтра. А пока с десяток белых отправили в рюкзак для вечерней трапезы.

Но вот и Увильды. Огромное водное пространство, невдалеке разбросана группа островков. Большинство лесистые, но есть и голые, каменистые. Самое поразительное - вода: прозрачная до такой степени, что хочется потрогать рукой мелкие камешки на дне, но оказалось, что даже у самого берега было довольно глубоко. Пошли вдоль берега, удаляясь от дороги в поисках удобного места для стоянки. Через некоторое время мы набрели на домик. Около домика мостки, а к мосткам привязаны две лодки. Толя умел удивительно быстро устанавливать контакт с самыми разными людьми и очень скоро мы уже сидели за столом вместе с хозяйкой и ее двумя ребятишками. Хозяйка приготовила наши грибы, мы вытащили свои припасы и получилось все очень уютно. Оказалось, что хозяйка из Тютняр, того самого села, куда мы прошлой зимой ходили с Давидом за картошкой. Муж на фронте, слава Богу пишет. Она работает за него и живет здесь каждое лето. Не помню ее обязанностей, но что-то связанное с озером. Предложила переночевать на сеновале, но мы сказали, что хотим переночевать на острове и попросили лодку. Хозяйка вынесла пару весел, посоветовала на каком островке лучше остановиться и вот мы уже плывем к нему. Толя на веслах, а я не могу оторвать глаз от воды, чтобы засечь расстояние от берега, на котором перестану видеть дно. Какая удивительная вода! Такой прозрачной я по моему больше нигде не встречала, впрочем вряд ли эта удивительная прозрачность воды озера Увильды сохранилась до наших дней. На следующее утро вышли в обратный путь. По дороге остановились, перепаковались, полностью освободили один из наших рюкзаков, и принесли его домой набитым исключительно белыми грибами. При этом все наши трофеи были добыты не сходя с дороги.

Пожалуй это последнее яркое воспоминание о моем кыштымском периоде жизни. На нем, пожалуй, и окончу эту главу.

В заключении добавлю, что кроме Доры Гринблат и Ариадны Оссовской никого из тех людей, среди которых я жила в Кыштыме, я больше никогда не встречала. Впрочем, одно исключение было. Осенью 1956 года в Москве, когда у меня уже было двое детей и буквально днями должна была появиться на свет наша с Имой дочка, соседка вызвала меня в коридор, говоря, что меня спрашивают. Передо мной был Давид. Я была очень рада его увидеть, пригласила зайти. Мы тогда вчетвером жили в проходной комнате и в этот самый момент осуществлялась перестановка мебели, связанная с переселением нас из проходной комнаты в заднюю непроходную. Переселение было вызвано ожидаемым рождением Наташки. Для ее кроватки в проходной комнате места физически не находилось. Более неподходящего момента для задушевной беседы с Давидом, с которым мы не виделись почти 15 лет, придумать было трудно. Давид быстро оценил ситуацию, и после краткого обмена информацией между нами, отбыл. С каким удовольствием я поговорила бы с ним в другой обстановке!