Челябинск - продолжение

Итак, я остановилась на том, что у меня родился сын. Вскоре знакомиться с наследником приехал Толя. Он был в восторге от сына. Мы много гуляли по красивым окрестностям, обсуждая нашу дальнейшую жизнь. Толя окончательно расстается с Челябинском и переезжает в Москву. За этот свой приезд он оформляет уход из ОПКУ-19 и прощается с Челябинском навсегда. Мне предстоит прожить здесь до окончания войны. После декретного отпуска наладкой в цехах и на подстанциях заниматься больше не буду. Если не найдется спокойной работы в наладке, перейду на проектную работу. Толя постарается как можно чаще приезжать в Челябинск и навещать нас. Мы думали, что победа наша не за горами и жить мне здесь осталось полгода, максимум 8 месяцев. На самом деле после рождения Володи и до отъезда в Москву я прожила в Челябинске полтора года.

Будто предчувствуя это, неожиданно забраковала наши планы мама. Она сказала, что не следует расставаться сразу после рождения ребенка, что этот период для женщины очень труден, она по себе помнит. Она, конечно, постарается помочь мне чем и как сможет, и не за ней решающее слово, но она считает, что с отъездом Толи следует подождать, а она за год обучит его французскому языку. Последнее было сказано в шутку. Толя несколько раз говорил, что грешно иметь в семье высококлассного преподавателя и не воспользоваться такой возможностью. Мама же принимала это всерьез и предлагала ему начать заниматься, даже первые уроки подготовила, но дальше разговоров дело, естественно, не шло. Так или иначе, но отношение мамы к Толе после его решения не стало лучше. Как мы не пытались убедить ее в том, что он сейчас должен всячески помогать родителям обустроиться в Москве и подготовиться к моему возвращению с Володькой, мама сказала, что она остается при своем мнении.

Смутно вспоминаю, что был устроен у кого-то вечер (может быть опять у Миллеров), посвященный прощанию с Толей и еще с несколькими харьковчанами. Помню только, что я чувствовала себя там очень неуютно, так как очень боялась, что промокнет от молока моя одежда. А одежда и так с большим трудом на меня налезла, ибо временно после рождения сына я располнела. Итак Толя уехал, а я осталась в Челябинске еще на полтора года. Как же прошли эти полтора года, что я помню об этом времени? Первые дни после рождения Володи мама жила еще со мной. Она очень помогала мне, хотя сама уже работала в библиотеке. На протяжении 2-х недель она на ночь забирала Володю к себе, чтобы я могла спокойно выспаться. После окончания декретного отпуска мама договорилась с заведующей библиотекой, что будет работать по вечерам. Она дожидалась моего возвращения, передавала с рук на руки Володьку вместе со всякими пояснениями и только тогда уходила на работу. Ее действительно бесценная помощь обеспечивала мне спокойную размеренную жизнь. Благодаря маме во время декретного отпуска я начала изучать английский язык. Еще в довоенные времена были предприняты две попытки знакомства с английским языком.

В первый период жизни в Москве, когда мы с Олегом еще не ходили в школу, появился у отца какой-то знакомый, прекрасно знающий английский язык. Кем он был не знаю. Помню только, что как-то мы даже ездили к нему ненадолго на Валдай, где у него был собственный дом. Потом он приезжал к нам в Москву и уговаривал родителей начать учить нас английскому. Он уверял, что для начала достаточно заставлять детей учить английские стихотворения, а дальше "само пойдет". Для начала он таки заставил нас выучить стихотворение, название которого, так же как и начальная строка стихотворения, было:

Twinkle, twinkle little star (мерцай, мерцай звездочка).

Знакомый скоро исчез с нашего горизонта, заниматься английским мы тогда не начали, но строка эта запомнилась на всю жизнь. Следующую попытку познакомиться с английским предприняла уже я сама, записавшись в кружок английского языка в ВЭИ. Кружок собирался вести студент института иностранных языков и его метод обучения был очень похож на предлагаемый папиным знакомым. Студент тоже считал, что начинать нужно с заучивания английских классиков и для начала дал нам отрывок из Джека Лондона, который начинался словами:

"Chilly gusts of wind..." ( резкие порывы ветра ).

После двух занятий студент исчез, как и папин знакомый, оставив, однако, в моей памяти эти полстраницы очень надолго. С годами слова текста постепенно выпадали из памяти, и к настоящему времени сохранилось только это начало.

Так вот, мама однажды принесла мне английскую книгу, которая называлась, кажется "Эльдорадо". Словаря у меня не было, но мама принесла одновременно с книгой тоненькую и простенькую английскую грамматику. Меня поразила простота и логичность английской грамматики, и я решила, что английский вполне возможно изучить самостоятельно. Билась я над этим "Эльдорадо" довольно долго, но без словаря было очень сложно. Следующая тоненькая книжечка имела в конце словарик. Это был короткий рассказ о китайце, которого всю жизнь избивала собственная мать, и который безропотно переносил это, и впервые заплакал, когда понял, что мать скоро умрет, так как побои становились все слабее и слабее. Кажется, автором был тот же Джек Лондон. Эту книжечку я одолела мгновенно, а дальше появился словарь. Следующей книжкой была "Айвенго" Вальтера Скотта. Так постепенно я привыкла читать английские книги, не зная иногда элементарнейших слов, но довольно удачно догадываясь о смысле прочитанного. Мама время от времени приносила новые книги, и я добросовестно их "читала". Последняя книга, принесенная мамой, была Ребекка, которую я прочла дважды. Первый раз о половине прочитанного я только догадывалась, а второй раз было понятно решительно все и в словарь лазать почти не приходилось. Забегая вперед, могу сказать, что много лет спустя, уже в Тяжпромэлектропроекте, когда мы начали выполнять проекты для Индии, у нас в рабочее время началось изучение английского языка. Инженеры, участвующие в выполнении проекта электрооборудования Бхилайского металлургического завода, несколько месяцев по два раза в неделю занимались английским. Следующий "прорыв" в английском принесли книжки Агаты Кристи. Ее легкий язык, многочисленные диалоги и всегда увлекательные сюжеты, создавали у меня иллюзию знания языка и, вместе с тем, желание продолжать читать английские книги. Все мои дальнейшие шаги в изучении английского, были уже связаны с моими внуками, но об этом позднее. Тогда я решила приложить все усилия к тому, чтобы с детства обучить Володю какому либо иностранному языку. К сожалению, не получилось.

После окончания декретного отпуска я собиралась перейти в проектный отдел ОПКУ 19. Я стала все больше времени проводить у проектантов, присматриваясь и стараясь понемногу знакомиться с проектными работами. Помню, меня как-то попросили познакомиться с проектом какой-то электроустановки, пришедшей из-за границы, и дать заключение о том, можно ли найти ей применение на ЧМЗ. В то время почему-то все работы проектантов были связаны с заграничным оборудованием. Думаю, что дело было в том, что еще до окончания войны в захваченные районы Германии посылались советские инженеры и специалисты, которым временно придавались высокие воинские звания. В задачу этих так называемых офицеров, входило ознакомление с промышленными объектами в захваченных городах и вывоз в СССР всего, что можно было вывезти. Эти специалисты должны были определить, какое именно оборудование может быть использовано для восстановления разрушенных в ходе войны промышленных объектов СССР. Я добросовестно ознакомилась с данным мне на просмотр описанием, кратко изложила все на русском языке. В конце я приписала, что для ЧМЗ эта установка вряд ли пригодна, так как, насколько мне известно, на ЧМЗ не существует сетей, напряжением 3КВ. Просидела я над этим два дня, так как весь текст был на немецком языке, и приходилось лазать в словарь. Помню, как на утро третьего дня в отделе появился Журман, быстро прочел мою работу и вдруг начал ругаться. Зачем было знакомиться с этой установкой, если напряжение для ЧМЗ не годиться? На это я резонно ответила, что напряжение указано в названии описания, и если, несмотря на это, меня просили познакомиться, значит, для чего-то это было нужно. Журман извинился и сказал, что его гнев относится не ко мне, а к тому, кто дал мне такое задание. Для себя я сделала вывод, что надо смотреть в корень, больше верить собственному здравому смыслу и более критически относиться к начальникам и их распоряжениям. Надо сказать, что и раньше никогда никаких начальников я не боялась и никакого особого уважения к должностям не испытывала, видела перед собой в любом случае не начальство, а человека, не обязательно даже заслуживающего уважения. Но здесь я все еще чувствовала себя неуверенно, все еще считала, что все тут знают больше меня, а к знаниям я всегда испытывала большое уважение, вне зависимости от того, какое положение занимал человек, будь то бесправный трудармеец, или самый высокий начальник.

После отъезда Толи в Москву фактически начальником наладочного отдела стал Юра Гильбих. Он по-прежнему был трудармейцем, но всем уже было известно, что как только окончится война, трудармейцы обретут свободу. ОПКУ №19 выясняло, кто из трудармейцев уедет, а кто останется в Челябинске. Управление было заинтересовано сохранить в своем составе квалифицированных инженеров, знакомых со всеми Челябинскими объектами, особенно с ЧМЗ. ЧМЗ только начинал свое существование, предполагалось его дальнейшее развитие: строительство прокатных цехов. В начале 1945 года на завод начали поступать проектные материалы по прокатному стану, вывезенные из Германии, а в ОПКУ-19 пришел проект электрооборудования стана. Все это было на немецком языке, и все требовало срочного перевода. Однажды в нашу наладочную будку доставили этот проект. Возникла дилемма: поручить перевод проектной документации квалифицированному переводчику, но совершенно невежественному в электротехнике, или выполнить перевод самим, несмотря на весьма приблизительное знание немецкого языка?

Юра Гильбих, несмотря на то, что в трудармейцы попал лишь потому, что записал себе при паспортизации национальность "немец", на самом деле никаким немцем не был, и язык немецкий знал лишь в том объеме, какой давал наш славный институт МЭИ. У меня с немецким обстояло немногим лучше, так как по недоразумению я в МЭИ числилась знающей немецкий, и от посещений занятий немецким языком была освобождена. Тем не менее, представление о нем я имела и все задания, связанные со своей специальностью (электровакуумные приборы), выполняла. Моя беда была в том, что о прокатных станах я не знала ничего. На следующий день приехал Яков Соломонович, спросил, посмотрели ли мы материалы и возьмемся ли за перевод? Юра считал, что мы сумеем перевести, но как быть с наладкой? Наладочные работы в уже пущенных цехах были закончены, но у эксплуатационного персонала все время возникали вопросы и наладчиков постоянно вызывали в цеха. Решили, что Юра останется начальником, но постарается в цеха не выезжать, а посылать туда Женю Парини с Сашей Бейзелем, а я буду заниматься только переводом. Материалов было огромное количество и переводной работе не видно было ни конца, ни края.

Тем временем мама продолжала работать в библиотеке. Заведующая библиотекой Анна Моисеевна Розенберг (за точность фамилии не ручаюсь) очень ценила маму. Вообще коллектив работников подобрался очень дружный, и библиотека процветала. Анна Моисеевна считала, что зимой маме никак не годится возвращаться домой пешком в темноте, и, в конце концов, добилась выделения ей комнаты во вновь построенном доме в соцгороде ЧМЗ. В начале зимы мама переехала в соцгород. Легко можно себе представить насколько я была рада появлению большой длительной работы, которую можно выполнять дома. Теперь режим работы был такой. С утра Юра приходил в наладочную будку, около часа обсуждал и решал все наладочные проблемы, и шел ко мне. Совместная работа была необходима, так как если в отношении языка я была несколько сильнее, то в отношении специальной терминологии без Юры я просто не могла обойтись. У нас был электротехнический немецко-русский словарь, но Юра часто и без него догадывался о значении специальных терминов. Работали мы очень продуктивно, и Володька нам не мешал: он или спал, или сидел в кроватке. Гулять мы шли, когда кончался рабочий день, и мы с Володей провожали Юру до остановки "Коломбины". До года Володя (как впрочем, и все мои дети) был идеальным ребенком. Когда мы возвращались после прогулки, и я укладывала Володю после купания, то снова садилась за перевод, а потом еще перед сном обязательно читала английскую книгу.

За эту зиму 45 года я хорошо познакомилась и даже подружилась с Кирой Гоосен. Она иногда забегала ко мне перед отъездом с ЧМЗ в город, а в какие-то из воскресений мама приходила на целый день, и я ездила в город и к Гоосенам и к Миллерам. Вообще же мое общение ограничивалось, как правило, обществом Тони Рыбальской. Ее мужа отправили в длительную командировку в Германию, и она осталась вдвоем с сынишкой. Она много шила, и я иногда бывала у нее по вечерам и в воскресенья. Иногда развлекала ее, и отвлекалась сама от опостылевших переводов, читая вслух какую-нибудь книгу. Тоня очень привязалась к Володьке, и первая окрестила его Пусей. Понемногу этим прозвищем стали пользоваться и мы с мамой, и незаметно почти все близкие иначе, как "Пуська" к нему не обращались. Круглая очаровательная мордашка, блестящие любопытные глазенки, приветливая улыбка - язык не поворачивался назвать его Володей, другое дело Пуся. Пуська был необыкновенно хорош, он не мог не нравиться и это не только мое материнское мнение, он действительно нравился всем.

Я совершенно не могу вспомнить, приезжал ли Толя хоть один раз за долгую зиму в Челябинск. Ни одной картинки не возникает, ни одного воспоминания. Скорее всего, следующий раз Толя приехал уже весной, причем приехал не один, а вместе с родителями.

Толину мать Елизавету Ивановну я знала давно и относилась к ней с теплотой и огромным уважением, даже восхищением. Я редко встречала людей, так самозабвенно любящих своих близких, живущих не для себя, а ради благополучия этих близких, как это было у нее. Она была готова ради мужа и ради сына на любые жертвы, которые и жертвами никогда не считала, так это было для нее естественно. В отличие от многих матерей, обожающих своих единственных сыновей, она не считала, что его избранница не может быть достойной его, и не искала во мне недостатков; наоборот избранница совершенно естественно включалась ею в круг близких, на которых теперь также распространялись ее любовь и забота. У Е.И. кроме Толи была еще дочь, младшая сестра Толи, но она трагически погибла на ж/д. переезде, когда коляска с сестрой Владимира Ивановича, Ольгой Ивановной и двумя детьми была раздавлена паровозом. Погибли сестра Толи, покалечилась Ольга Ивановна и только Толя остался невредимым. Что уж говорить о внуке. Она вся светилась, когда брала на руки Володьку, он был самый умный, самый красивый, самый замечательный и вообще самый, самый... Конечно же, она привезла для него очень много необходимых детских вещей, а самое главное, коляску, о которой я давно мечтала. При этом Е.И. отнюдь не принадлежала к числу экзальтированных женщин, бурно выражающих свои чувства. Она была крупной женщиной, высокой, широкой, но вовсе не полной. Небольшой пучок из светлых, частично уже седых волос, довольно крупные черты лица, небольшие, продолговатые внимательные глаза. Я никогда не видела ее на работе, поэтому позволю себе рассказать, как совсем недавно и совсем случайно, мне удалось услышать мнение о ней ее бывшей сотрудницы, проработавшей с ней несколько лет. В один из своих приездов из Израиля в Москву, я пришла к Наталье Алексеевне Опель (дочь А.И. Рыкова), чтобы передать ей письмо от Эльзы Яковлевны Брандербургской, моей приятельницы, а ее подруги детства. Мы разговорились, и кто-то из нас произнес фамилию Нетушил. Оказалось, что в далекие предвоенные и военные годы, когда Е.И. работала вольнонаемным врачом в лагере в Воркуте, Наталья Алексеевна была у нее медсестрой. Она рассказывала о Е.И. с величайшим уважением и восхищением. Она вспоминала Е.И. как квалифицированного врача, и очень хорошего человека, старающегося всячески помогать заключенным, освобождать от работы истощенных и обессиленных. При этом Е.И. умела вести себя с начальством так, что с ней считались, и в большинстве случаев ей удавалось добиваться своего.

Толин отец, Владимир Иванович, красивый, уже седеющий мужчина, был, несомненно, умным, волевым, решительным, сдержанным и довольно немногословным человеком. Его авторитет был для жены, да пожалуй, и для Толи тоже, непререкаем. Ни внешне, ни внутренне, жизнерадостный, общительный, очень контактный Толя, не был по моему похож на отца. Однако чувствовалось, что, несмотря на сдержанность, Владимир Иванович очень любит сына и даже гордится им. Мне казалось, что я Владимиру Ивановичу не понравилась, во всяком случае, мы редко с ним общались, и, пожалуй, ни раза не разговаривали один на один. Мне показалось, что Е.И. слишком приучила его к тому, что она живет и существует рядом с ним, исключительно для того, чтобы угадывать и предупреждать каждое его желание. Не сомневаюсь в том, что на самом деле, и он очень ее любил и берег, но в глаза бросалась любовь и преданность Елизаветы Ивановны. В те несколько дней, которые родители провели в Челябинске, главным действующим лицом был, конечно, Пуська. Было ему в ту пору месяцев восемь, он, конечно, еще не ходил, и каждый норовил подержать его на руках. Мы все вместе много гуляли с ним. Он восседал или спал в своей новой коляске, а мы в разных сочетаниях обсуждали планы на будущее, которое должно начаться уже очень скоро. Было совершенно очевидно, что война кончится в течение ближайших нескольких недель. Все семейство Нетушил уехало, и действительно скоро наступил день Победы. В тот день все старались попасть в центр города, даже маму, вместе со всеми сотрудниками библиотеки увезли в центр, где царило всеобщее ликование. Мы с Пуськой его не наблюдали, телевизоров тогда еще не было, даже радио в нашем бараке отсутствовало. Однако я ничуть не расстраивалась, радость была настолько всеобщей, что я и в одиночестве чувствовала себя совершенно счастливой.

Первыми почувствовали окончание войны трудармейцы. В один миг они оказались свободными. С одной стороны радость, а с другой стороны у очень многих возникли проблемы. Очень многим предстояло решать, как жить дальше.

Особенно сильное впечатление произвел на меня рассказ Юры Гильбиха. Мы теперь были крепко накрепко связаны совместным переводом и виделись каждый рабочий день. Однажды, слово за слово, он рассказал мне свою историю. Оказалось, что он давно женат и у него уже есть дочка. Еще в институте в 1938 году он женился на студентке его же группы Марии Сычевой. В ноябре 1939 года у них родилась дочка Лида. Юра рассказал, что его жена Нуна (этим детским прозвищем ее звали в институте все друзья) очень хорошая спортсменка и очень интересный человек. У нее, как и у меня, был арестован отец. Ее бабушка и мать умерли вскоре после ареста Павла Ивановича, отца Нуны. Как только Юра назвал имя, я сейчас же вспомнила, что несколько раз видела Павла Ивановича. Он приходил к отцу, они были связаны общей работой и, по-видимому, симпатизировали друг другу, потому что Павел Иванович приходил иногда к нам к обеду, был знаком с мамой и даже со мной. Я помню, как он рассказывал, что старшая дочь у него красавица, младшая (Нуна) замечательная спортсменка и обе они очень способные и большие умницы. П. И. приходил всегда один, у меня сохранилось смутное воспоминание о том, что его жена очень больна и из дома практически не выходит. И потом я еще вспоминала, что последний раз он был у нас после своей командировки в Германию и был не один, а с маленькой, какой-то незаметной и не понравившейся мне немкой, которую он вывез из Германии, и что тогда П. И. уже не жил в своей семье. Помню, что мама подала гостям чай, а сама пить со всеми не стала и ушла к себе, и что больше П.И. в нашем доме не показывался. Оказывается, он был арестован еще в 1937 году, а про судьбу немки мне ничего не известно.

Вот какие воспоминания пробудил во мне Юрин рассказ, но я с ним о П.И. разговаривать не стала, сказала только, что вроде бы был у отца такой знакомый. А Юра рассказывал о том, как они с Нуной, и с маленькой дочкой в коляске, приходили на теннисные корты на Петровке 26 и играли там в теннис. Этот Юрин рассказ я хорошо запомнила потому, что давным-давно я тоже приходила на эти корты вместе со своей школьной подругой Ниной Лео. Еще Юра рассказал, что в эвакуацию Нуна с дочкой поехали вместе с Юриной матерью Лидией Николаевной, в поселок городского типа Сарапул Удмуртской АССР. Как уж их туда занесло, я не помню, но Юра говорил, что отношения у них не сложились (по чьей вине Юра так и не понял) и в конце эвакуации они жили в Сарапуле раздельно. Вернувшись из эвакуации, они окончательно разошлись, а сравнительно недавно Юра получил от Нуны письмо, в котором она писала, что решила разойтись с ним, и собирается подавать документы на развод. Юра сказал, что, скорее всего, ему предстоит остаться в Челябинске надолго. Я помню, что я удивилась, что ни Нуна, ни Юра даже не сделали попытки встретиться и обсудить вместе сложившуюся ситуацию. На это Юра сказал, что все это, может быть, и к лучшему, так как трещина в их отношениях наметилась еще тогда, когда Нуна узнала о том, что он в паспорте записал себе национальность немец, и когда, еще до эвакуации, его забрали в трудармию. По Юриному мнению так даже лучше, совсем зачеркнуть прошлое, и начинать все сначала. "И дочку не хочется повидать?" - продолжала я. "Может быть, и хочется, но все равно она не будет жить со мной, она всегда будет с Нуной. Сначала, так сначала. И Юра сказал, что уже подал в ОПКУ 19 заявление с просьбой выделить ему жилье.

Совсем по другому, но также остался в Челябинске Роберт Карлович Аман. Его жена, узнав, что муж попал в трудармию и направлен в Челябинск, не долго думая, оформила эвакуацию также в Челябинск. Когда, в конце 1943 г. были пущены в эксплуатацию первые цеха ЧМЗ, Фаина поступила работать на ЧМЗ. Через год она уже была начальником релейной лаборатории ЧМЗ, а к весне 1945 года, у нее была квартира в соцгороде ЧМЗ.

Не помню подробностей, но временно остался в Челябинске и Женя Парини. Саша Бейзель тоже стал челябинцем. С ним произошла такая история. По большой любви он женился на молодой эвакуированной девушке, инженере. Увы, я забыла подробности, но довольно скоро они разошлись только потому, что Саша не мог смириться с тем, что жена образованнее его и должность занимает выше, чем он. Жена, которая искренне любили Сашу, уговаривала его пойти учиться и, тем самым, ликвидировать это, так мешавшее ему, неравенство. Однако Саша не мог себе представить, как это он еще много лет будет фактически жить на иждивении жены. Так и разошлись.

Забегая далеко вперед, хочу написать о последней моей встрече с Сашей. Это было сравнительно недавно. Я уже давно окончательно жила в Москве, уже умер Има и жила я в Сокольниках. (Не помню только, кто тогда жил вместе со мной, Наташа с Лешей и Фикой или Володя с Олей и Вячеком). Однажды позвонил по телефону Саша Бейзель. Он сказал, что по делам находится в Москве вместе с женой, и спросил, можно ли им переночевать у меня. Я с радостью согласилась. По моему это было летом, во всяком случае, я была почему-то дома одна во всей квартире и успела подготовиться к их приходу. Все успела купить и даже кое-что приготовила. Несмотря на то, что вся квартира была пуста, мы устроились ужинать в кухне. Было очень уютно, очень хорошо вспоминались челябинские дни и дела. Сашина жена, простая молодая женщина, больше молчала и слушала нас. Потом пошел разговор о детях. У них было уже двое и тут по настоящему разговорилась и жена. Потом она пошла стелить постель в Наташиной комнате, а мы с Сашей продолжали разговор обо всем. В институт Саша поступать не стал. Работает сейчас бригадиром электромонтеров на заводе. Зарабатывает хорошо и считается хорошим специалистом. Семья хорошая, с женой живут дружно, но жили они по моим воспоминаниям уже не в Челябинске. Когда мы вспомнили, что пора бы жене вернуться, и пошли за ней, мы обнаружили, что она, все постелив, прилегла и заснула. На утро им надо было вставать очень рано, и мы договорились, что я все приготовлю им с вечера, а утром, может быть, и не встану. Я таки проспала, и когда встала, их уже не было. Когда я зашла в ванную, я ахнула. Все белье, которым они пользовались, было выстирано и аккуратно развешано на веревках, натянутых над ванной.

Вскоре после 9-го мая, в "свой день" я пришла в НКВД. Узнала, что отмечаться мне больше не надо, и я их больше не интересую. Но когда зашел разговор о том, что я собираюсь ехать в Москву, мне было сказано, что по моему паспорту меня в Москве не пропишут. Все это я написала Толе, но мне было ясно, что придется провести в Челябинске еще не мало времени. Время это я помню не очень хорошо. Хорошо запомнились только воскресные поездки на велосипедах вместе с Юрой и Пуськой. Юре обещали выделить комнату в городе, но лето он провел в каких-то временных помещениях на территории ЧМЗ, кажется даже какое-то время ночевал в наладочной будке. Каждое воскресенье мы отправлялись в поездки по лесам, в то время подступающим непосредственно к территории ЧМЗ. Пуську устраивали на раме Юриного велосипеда, а я везла на багажнике обязательное одеяло и всяческую, необходимую для Пуськи, снедь. Находили красивую лесную полянку, расстилали одеяло и Пуська на нем ползал. Я бродила вокруг и собирала для Пуськи землянику. Потом, после кормления Пуськи, укладывала его спать на этом же одеяле, а мы по очереди совершали кругом небольшие прогулки. Часов в 5 или в 6 отправлялись в обратный путь.

Пуську я кормила грудью до трех месяцев, молока было совсем мало, тем не менее, он рос здоровым и крепким, а днем спал просто замечательно. Ходить он начал ровно в год, в день своего рождения. Осенью приехал Толя. К тому времени мое положение в Челябинске стало сложным. Переводы кончились. Работать по настоящему я не могла, так как Пуську оставлять было не с кем. Тогда только начинали строить трамвайную линию между ЧМЗ и Челябинском. Проектный отдел ОПКУ-19 тогда опять временно находился в городе, я же решила в наладку не возвращаться. Ездить ежедневно в город, даже при маминой помощи, было невозможно. Относились ко мне в ОПКУ-19 хорошо, какую-то домашнюю работу старались подкидывать, но я так и зависла между проектантами и наладчиками и чувствовала себя очень неуютно. Толя никаких радостных известий не привез, с моим паспортом в Москве меня не пропишут. Приближалось время обмена моего паспорта. Единственная надежда оставалась на то, чтобы каким-то способом обменять мой паспорт на "чистый", без пометок о высылке. После долгих обсуждений решили рискнуть и мне вернуться в Москву и там попробовать, правдами или неправдами получить при обмене чистый паспорт. Если ничего не получится, то мне придется поселиться где-нибудь рядом с Москвой. Договорились, что Толя постарается приехать за нами не позднее марта, а за это время попытается еще нащупать какие-нибудь паспортные возможности.

Я совершенно не помню, как прошли эти зимние месяцы, была ли какая-нибудь встреча Нового 1946-го мирного года. Вспомнила только, что в начале зимы 1946 года мы часто опять собирались в Каштаке, но уже не в той прежней компании. Теперь там бывали монтажники и бывшие трудармейцы. За мной иногда заезжал кто-нибудь из монтажников (Клочко или Журман) и подвозил в Каштак, а через несколько часов доставлял обратно к спящему Пуське. Бывали там и Юра Гильбих, и Женя Парини, и Роберт Карлович Аман с Фаиной, и Кира Гоосен с Леной. Из монтажников там кроме Рыбальского и Николаенко, бывал бригадир монтажников, некто Петр Борисович Рибель (за точность фамилии не ручаюсь), высокий, белокурый красавец, больше похожий на какого-нибудь скандинавского аристократа, чем на трудягу-монтажника. Несмотря на отнюдь не русскую фамилию, был он не из трудармейцев, и я знала его еще в военные времена. Так в Каштаке расслаблялись и отдыхали тогда сотрудники ОПКУ-19. Часто слушали магнитофон, причем особенно часто ставилась одна пластинка с повторяющимися словами: "Счастье лежит у тебя на пути, не проходи же мимо". И конечно танцевали (кто умел) и пили, но, по-моему, никогда не напивались.

Помню еще, что с приближением марта ко мне зачастил Юра. Приходил чуть ли не каждый вечер, хотя никакие рабочие дела нас больше не связывали. До него, видите ли, дошло, что я действительно скоро уеду, и он начал уговаривать меня остаться в Челябинске. Сначала уговаривал не торопиться, подождать более благополучных времен, а потом началось настоящее наступление на меня. Он начал уверять меня, что я не люблю Толю, что Толя совсем не тот человек, который мне нужен, приводил даже всяческие факты, порочащие Толю. Юре было прекрасно известно, что я ищу возможности стать настоящим проектантом, приобрести пусть новую для меня, но настоящую постоянную специальность. Говорил, что Толя для этого ничего не сделал, а он гарантирует, что не позднее, чем через год, он организует здесь настоящее проектное управление, что уже договорился об этом и с Миллером и с Романенко. Говорил еще о том, что он постепенно понял, что по настоящему любит меня и что уверен в том, что нам будет очень хорошо вместе, что он никогда не думал, что может полюбить чужого ребенка, а Пуська для него настолько дорог, что он не представляет себе разлуки не только со мной, но и с ним. Надо сказать, что за время долгой совместной работы мы с Юрой сдружились по настоящему, но такие отношения в моей жизни у меня уже складывались с некоторыми моими друзьями-мужчинами, продолжались подолгу и все-таки оставались только дружескими, несмотря на то, что с их стороны возникали чувства, большие, чем просто дружба. Об этих случаях в моей жизни я писать не собиралась и не писала. О наших отношениях с Юрой пишу только потому, что окончились они, в конце концов, совместной жизнью, а фактически браком, продолжавшимся более семи лет, хотя юридически так и не оформленным. Отбиваясь от Юриного "наступления" я напомнила ему о том, что совсем в недалеком прошлом он был серьезно увлечен молодой женщиной-конструктором из харьковского управления. Историю эту я знала не от Юры, она была известна всем наладчикам. Чувства с обеих сторон были настолько серьезными, что, несмотря на наличие у Розы ребенка и мужа, возникал даже вопрос о разводе. Таких историй в военное время было великое множество, но кончались они, как правило, торжеством справедливости, то есть возвращением временной отступницы в семейное лоно. Я сказала, что Юра, по-видимому, относится к легко увлекающимся людям, но я таковой не являюсь, в Москву непременно уеду, и там буду начинать свою новую профессиональную жизнь.

Еще помню, что в самом начале зимы вернулся из Германии муж Тони Рыбальской, Володя. Раньше я его практически не знала. Это был порывистый, экспансивный молодой мужчина, темный, горбоносый, с черными блестящими глазами. Мне он казался похожим на цыгана. Приехал он с огромными тюками, набитыми всяческими "трофеями", начиная от тряпок и кончая современными электротоварами и даже, по моему, сервизом. Я не знала, что посылаемые в Германию специалисты для вывоза оттуда промышленных объектов, могущих помочь восстановлению разрушенного хозяйства СССР, привозят оттуда вещи и для себя, вещи явно не купленные, а взятые в брошенных квартирах немцев, бежавших от наступающих советских войск. Думаю, что это позволяли себе далеко не все, но что это бывало, видела теперь своими глазами.

Больше я ничего не помню. Как и с кем прощалась, как уезжала. Мама осталась в Челябинске. Она сказала, что никуда сейчас и не хотела бы уезжать, но рада, что я вернусь в Москву, а она будет приезжать в гости.