О Вере Михайловне

Вера Михайловна была серьезно больна, когда я появилась в семье Ратнеров, но я ни разу не слышала, чтобы она кому-либо жаловалась на свое здоровье. Читала она мало, видимо, ей это было трудно. Зато она активно общалась со всеми знакомыми по телефону. Она сохранила звучный молодой голос. Особенно охотно она разговаривала со знакомыми Имы и даже с его сослуживцами. Ее интересовало все, касающееся Имы - самого, по-моему, главного для нее человека. Има, кроме своего института (в 1953 году это был уже не ВЭИ), сотрудничал со многими организациями. В одних он консультировал, в других читал лекции. Некоторые военные организации были заказчиками исследований и приборов, выходящих из Иминой лаборатории. С представителями всех этих организаций ВМ вела разговоры, тщательно записывала все поручения и передавала их Име. Почему-то меньше всего она разговаривала со своими родственниками, которых было у нее великое множество, в основном со стороны мужа. Была у нее и родная сестра, которая до сих пор работала в химическом институте, в котором считалась хорошим специалистом. Но с ней она не поддерживала даже телефонного общения. Характер у ВМ был очень непростой и совершенно поначалу для меня непонятный. Мне было с ней трудно. Давая мне какое-либо поручение, она настаивала на том, чтобы я каждый раз объясняла, что это случай особенный. Например, отдавая сапожнику в починку ее обувь, мне надлежало обязательно объяснить ему, что заказ особенный, что он должен быть выполнен особенно тщательно, т.к. туфли очень дорогие, и с ними необходимо обращаться особенно бережно, а также напоминать, что заказчик давнишний, а потому заслуживает скидки. Первый раз я попыталась передать сапожнику все наставления ВМ, кроме, разумеется, требования скидки для постоянного клиента. Клиент действительно был сапожнику хорошо известен, потому что, выслушав объяснения, он, усмехаясь, сказал мне: "Эти туфли я чиню уже много лет. Их давно пора выбросить на помойку. Но так и быть, попробую починить еще раз". Аналогичные наставления, когда дело казалось поручений лично для ВМ, я получала каждый раз. Выслушивала их, не прерывая, но никогда больше не исполняя, и обязательно называя ВМ заниженную стоимость покупки. В отношении же туфель я поняла, что у ВМ распухают ноги, что новые туфли ей надевать больно, да и зачем ей туфли, если она теперь даже на кухню не выходит? На свой страх и риск я купила ей две пары хороших, удобных и даже красивых тапочек, чтобы она выбрала, какие ей подойдут. ВМ оставила себе обе пары, и, таким образом, вопрос с обувью был навсегда решен.

К ВМ почти никто не приходил. Не забегали соседки. Однако, напрягая память, я вспоминаю одну ее давнишнюю знакомую, может быть, подругу молодости или детства по каким нибудь курсам или даже по школе. Была это типично русская женщина примерно одних лет с ВМ, худощавая, подвижная, с простым русским именем, то ли Пелагея Ивановна, то ли Праскева Александровна. Приходила она всегда в первую половину дня, поэтому встречалась я с ней только в самый первый период, до того, как начала работать. Они были на "ты", это была пожалуй единственная знакомая, к которой ВМ обращалась на "ты". По-моему, они сохранили искреннюю симпатию друг к другу. Наверное, с ней ВМ могла говорить обо всех своих горестях, несмотря на то, что большинство этих горестей вряд ли были полностью понятны ее русской подруге.

Сейчас, когда я уже старше, чем тогда была ВМ, мне хочется понять, каким же она была человеком. По-видимому, она была очень эгоистична, иначе почему не захотела преодолеть свое недовольство женитьбой Боба? Почему считала, что Боб не вправе выбрать жену сам, а нужно, чтобы она нравилась ей, ВМ? А жена Боба Аня, очень миловидная, даже красивая, была при этом очень добрым незлобивым человеком. При другом к ней отношении Аня могла бы сделать жизнь ВМ счастливее и интереснее. Она могла слушать с сочувствием и интересом. Могла бы рассказывать о своей семье (у нее была старшая сестра, у которой был сын – красивый, непутевый, пьющий парень, имевший подругой замужнюю молодую женщину), и тем разнообразить жизнь ВМ. Сейчас, когда на ВМ свалилась настоящая трагедия, и ей предстояло жить рядом с ненавистной ей русской женщиной и двумя неуправляемыми невоспитанными мальчишками, она переменила свое отношение к Ане, но время для настоящего сближения было упущено. Хотя Аня и стала появляться в нашей квартире, настоящей близости между ней и ВМ так и не возникло.

И, конечно же, она была скупа, иначе почему каждое свое поручение она сопровождала обязательными напоминаниями о том, что покупка делается для старого человека, или в случае ремонта, для давнишнего клиента, и потому не следует платить, сколько запросят, а обязательно требовать скидки. И хотя в последнее время это практически не имело значения, поскольку она давно не выходила из дома и с деньгами давно не соприкасалась, я всегда называла сильно заниженную цену всего, что для нее приобретала.

Итак, эгоистична и скупа. Но ведь было в ней и что-то другое, хорошее? Она умела любить, но круг любимых ею людей был очень узок. За пределами этого круга она, пожалуй, относилась к людям не просто равнодушно, но даже неприязненно. И даже к своим любимым ее любовь была не самозабвенна, как, например, у матери Толи Нетушила Елизаветы Ивановны. Та, забывая себя и вне зависимости от своего отношения к людям, автоматически включала в круг любимых и тех людей, которых любили ее обожаемые сын и муж. ВМ себя не забывала. Ее любовь даже к любимым сыновьям была эгоистичной. Избранницы их должны были нравиться ей, иначе она могла даже осложнять жизнь своих любимых, как это было при женитьбе Боба. Има пошел против воли и желания ВМ, и она была вынуждена смириться, но и речи не было о том, чтобы принять меня как свою, скорее наоборот. Другое дело, сотрудники и друзья Имы, которые были далеко от нее, с которыми можно было поддерживать телефонную любовь. Их она нежно любила, часто знала их семейное положение, передавала приветы.

И все-таки было в ВМ многое, заслуживающее уважения. Она никогда не жаловалась на свое физическое недомогание, даже скрывала его. Она была очень терпелива и нетребовательна в своих личных потребностях. Кроме того, она, по-моему, искренне любила детей. Даже к моим мальчишкам относилась хорошо. А главное, я узнала ее, когда ей было 74 года, может быть, в молодости, она была совсем другой, может быть, смерть горячо любимого мужа была таким ударом, который полностью изменил и ожесточил ее характер? Я, наверное, даже не имела права ставить вопрос о том, каким человеком была она в то время, когда мы жили вместе. И, конечно, тогда не ставила. Я по своему обыкновению вспоминала отдельные картинки и описывала их. К этому я и возвращаюсь.

***

Перед рождением Наташки Има решил, что необходимо поменяться комнатами. Установить кроватку новорожденного за занавеской в проходной комнате было практически невозможно. И все-таки я и представить себе не могла, как ВМ перенесет расставание со своей привычной средой обитания. Я пыталась сделать все возможное, чтобы избежать этого: начертила в масштабе нашу комнату за занавеской, обмеряла самые необходимые для существования вещи, вырезала их из картона, бесконечно и безуспешно передвигала их, пытаясь найти приемлемое решение. Иму мои попытки только раздражали. Он принял решение и не потерпит, чтобы будущий ребенок жил в немыслимых условиях. Конечно же, он был прав. Ведь к тому времени у меня была уже очень неприятная история, когда я почти с 4-месячной беременностью попала в больницу. Тогда, несмотря на все старания, дело окончилось печально. Был выкидыш и последующая чистка, после которой возникла опасность вообще не иметь ребенка. Ведь мне исполнился 41 год. Даже эта моя беременность проходила негладко. Пришлось и лежать, и пройти длительн ый курс лечения гормональным препаратом прожестерон. И мне, и Име было очевидно, что это последняя попытка. Естественно, что сейчас, когда все страхи были позади, и подошло время родов, Има считал, что думать надо только о ребенке. А Наташка не торопилась. Теперь мне предстояло ложиться в больницу для стимуляции родов, т.к. пошел уже 10- ый месяц, и врачи опасались, что головка у ребенка становится слишком твердой для нормальных родов. Но меня опять унесло вперед – я ведь писала о ВМ, и всего-то хотела сказать, что даже когда я искренне думала о ее благополучии, она усмотрела в этом только повод для моего обвинения. Во всяком случае, я услышала ее разговор по телефону, в котором она рассказывала кому-то: "Она считает, что знает, где мне лучше жить, и имеет наглость спорить с Имой". Я редко на кого-нибудь обижаюсь, а уж особенно раз и навсегда запретила себе обижаться на ВМ и принимать близко к сердцу ее высказывания по моему поводу. Но на этот раз обиделась до слез и демонстративно устранилась от всех обсуждений предстоящих перестановок и переездов, жалея только о том, что пришла к этому решению слишком поздно.

Благодаря моим стараниям, частых контактов с мальчиками у ВМ не случалось, но, конечно, они все-таки бывали. С уверенностью могу сказать, что мальчики раздражали ее значительно меньше, чем я. Даже в самые первые дни мне приходилось подолгу выходить в кухню и оставлять мальчишек в комнате одних. Их любимым занятием в то время были прыжки с широкого подоконника единственного окна в этой комнате на диван весьма почтенного возраста, в результате которых диван был продавлен окончательно. Тем не менее, она на них никогда не жаловалась ни мне, ни Име. К Женьке же она относилась с явной симпатией.

Резкое ухудшение здоровья ВМ произошло через несколько месяцев после рождения Наташи. Жизнь уже как-то наладилась, ВМ привыкла к своей жизни за занавеской, а мы довольно сносно разместились уже впятером в задней комнате. Наташкина кроватка стояла перед светлым окном. Женя ходил в школу, я вышла на работу сразу после окончания декретного отпуска благодаря неоценимой помощи нашей соседки по квартире Ирочки Жмуровой. Об этом см. Часть IV, Годы после рождения Наташи.

Как-то раз, вернувшись с работы, я застала комнату за занавеской полной народу. Тут были и наши соседи по квартире и совершенно не известные мне соседи по дому. ВМ лежала на кровати с закрытыми глазами. Оказывается, только что уехала скорая, которую вызвали потому, что ВМ нашли на полу ее комнаты без сознания (сначала даже подумали, что она умерла). Подробности я сейчас не помню, так как рассказы были очень противоречивы, и я не могу вспомнить, нашли ли ее случайно, или она успела кого-то вызвать. Скорая констатировала общую сердечную недостаточность, прописала всяческие процедуры, оставила рецепты и уехала, так как лечь в больницу ВМ категорически отказалась. Когда я пришла, скорая уже уехала, а ВМ была в сознании. Когда все посторонние разошлись, ВМ сказала мне, что, видимо, пришло время умирать. В больницу она не поедет ни в коем случае, выполнять дома назначенную ежедневную процедуру (ванну для обеих ног вплоть до снятия отеков) невозможно. Следовательно, отеки снять не удастся, а, значит, это конец. Она сказала это совершенно спокойно, деловым тоном. Я была поражена ее спокойствием и ответила ей таким же спокойным голосом, что мне эти процедуры не кажутся сложными, и я буду делать ванны сама. Если в доме найдется большой глубокий таз, то начнем завтра же. Таз нашелся, и с тех пор каждый вечер, после того, как дети были накормлены и уложены (ведро с горячей водой уже стояло на плите), мы с ВМ начинали наши процедуры. На это уходило не меньше 2 часов, но результаты были ощутимыми. Я поняла сразу, что у ВМ водянка, и ее нужно срочно остановить. Каждый вечер я ставила в комнате ВМ большой глубокий таз, удобно усаживала ее и начинала процедуру. Поливала поочередно ноги теплой водой с каким-то снадобьем и слегка массировала их, как бы выдавливая скопившуюся в них жидкость. Потом мыла чистой водой, слегка растирала полотенцем, смазывала мазью, после чего укладывала ВМ в постель, приводила в порядок ее комнату и кухню, и только после этого укладывалась сама. Недели через две мы таки победили. Водянка кончилась, а вскоре и язвы на ногах затянулись, и ВМ чувствовала себя, как прежде.

За эти две недели у нас установились вполне нормальные, даже хорошие, человеческие отношения. Пока я манипулировала с ее ногами, она иногда рассказывала мне кое-что о себе и о семье. Так я узнала, что ее муж (Имин отец) был замечательным человеком, всеми любимым и уважаемым. Рассказывала о его болезни. У него были больные почки чуть ли не с детства, но серьезно болеть он стал лет с 35. Он ездил лечиться один или два раза заграницу (по-моему, в Карловы Вары), однако заграничное лечение больших результатов не дало, во всяком случае, болезнь продолжала прогрессировать, и он умер совсем еще молодым (45 лет). Он был прекрасным мужем и отцом, и они очень любили друг друга. И когда он уезжал лечиться, писали друг другу каждый день. Последние годы, когда ему было трудно даже выходить из дома, все встречи клана Ратнеров проходили в этой большой комнате за этим раздвижным столом. Я слушала с интересом, но не задавала никаких вопросов, боясь, что мой голос сразу вернет ее с небес на землю. И действительно, по мере улучшения здоровья ВМ наши отношения неизменно возвращались к прежним. Я раздражала ее своим присутствием, своей активностью, даже тем, что слишком быстро выполняла ее поручения. Когда она просила что-нибудь купить ей, я приносила просимое на следующий день, причем называла чуть ли не половинную цену покупки. Но она к тому времени могла и передумать. И все-таки ее раздражение и недовольство были теперь на несколько другом уровне, и она чаще обращалась ко мне с мелкими просьбами, а когда плохо себя чувствовала, то давала мне ключ и просила достать что-либо из запертого шкафа бюро с откидной крышкой. Говорят, что чем больше ты для человека делаешь хорошего, тем больше ты его любишь. Я заметила нечто подобное и у себя. Не могу сказать, что полюбила ее, но я привыкла к ней. Она была для меня своей, и мне было приятно помогать ей. А главное, она обожала Наташку. Она могла часами просиживать около ее кроватки. Я уже писала в конце второй части своих воспоминаний о том, как я застала ВМ сидящей около Наташкиной кроватки. Она обернулась ко мне с просветленным лицом и сказала: "Какая же она у нас красавица! Вот увидите, это будет первая красавица Москвы!"

Вспоминается один поразивший меня случай, когда ВМ заступилась за меня, и перед кем! Как это ни невероятно, перед Имой! А дело обстояло так. На нашей большой кровати я переодевала Наташку ко сну. Ей было уже месяца 4, и она становилась опасно шустрой: лихо ползала по нашей большой кровати. Пеленки, заменяющие нынешние подгузники, были сложены на стуле в паре шагов от кровати. Чтобы достать что-то со стула, я отошла от кровати, не выпуская из поля зрения ползущую к краю кровати Наташку. Тем не менее, она доползла быстрее, чем я подскочила. Я успела только несколько задержать ее падение. Наташка грохнулась на пол, наверное, ударилась, так как кровать была довольно высокой, но, главное, ужасно испугалась и завопила. Я сразу взяла ее на руки и, внимательно осмотрев, никаких последствий падения не обнаружила. Има сидел и работал за своим столом в другом конце комнаты. Когда он, выбираясь из своего угла и обходя мальчишечьи раскладушки, достиг места происшествия, я испугалась уже за него. Он был бледный и чуть ли не трясся. Держа на руках вопящую Наташку, я пыталась объяснить Име, что ничего страшного не случилось, что сейчас Наташка успокоится. Има ничего не слушал, стоял передо мной и кричал: "Немедленно в больницу, одевай ее, скорее!" Это уже походило на истерику, а я истерик не терплю, особенно мужских. Только я собиралась как следует наорать на Иму и тем самым привести его в чувство, как дверь открылась, и показалась ВМ . Была немая сцена. А потом вдруг раздался счастливый смех Наташки. Говорить она еще не умела, но, по-видимому, вид ВМ настолько развеселил ее, что она тут же сменила истошный рев на смех, и при этом тянула руки по направлению к стоящей в дверях бабушке. Вид ВМ того стоил. В спешке она вместо того, чтобы причесаться, намотала на голову полотенце, концы которого, действительно очень смешно, торчали в разные стороны. А ВМ сказала удивительные для нее слова: "Имочка, ну чего ты кричишь? Успокойся, зачем в больницу? Разве ребенок, который что-то себе повредил, способен так смеяться?" И обращаясь ко мне, попросила рассказать, как упала Наташка – "Вы ведь видели?" И я рассказала, что упала Наташка на пузо, головой не стукнулась, и инцидент с помощью ВМ был исчерпан. Самое удивительное, что мальчики во время этого спектакля даже не проснулись.

Несмотря на длительное улучшение, здоровье ВМ незаметно, но постоянно ухудшалось. Теперь началась новая беда. По ночам она стала падать с кровати. Пожалуй, она даже не падала, а постепенно сползала с нее, в результате оказываясь на полу. Почему-то происходило это всегда во время Иминых командировок. Стоило Име уехать в Ленинград даже на один день, как у меня оказывались две бессонные ночи. Только я успевала заснуть, как ВМ начинала меня звать. Входя к ней, я неизменно заставала ее полулежащей на полу, но еще опирающейся спиной о кровать. Казалось бы, достаточно чуть-чуть приподнять ее, и она снова будет на кровати. Но если человек не помогает и совсем неподвижен, задача это нелегкая. Я умоляла ее, ну чуть-чуть подтянитесь и держитесь, и я сейчас же подниму вас. Мне даже казалось, что она совсем мне не помогает. Кончалось тем, что я предлагала организовать ей удобный сон на ковре перед кроватью, а утром вызвать на помощь кого-либо из соседей. В конце концов, ВМ неизменно просила попробовать еще раз, и на этот раз оказывалась на кровати. Последний раз во время более длительного отсутствия Имы, промучившись две ночи с водворением ВМ на кровать, я, засыпая на ходу, возвращаясь среди глубокой ночи в свою комнату спать, твердо решила попросить Боба провести следующую ночь у нас. Я позвонила ему по телефону, объяснила ему ситуацию, и безотказный Боб ночевал следующую ночь у нас. Я постелила ему на раскладушке рядом с кроватью ВМ, а сама пошла отсыпаться к себе. И что же? Боб благополучно проспал всю ночь, так же, как и ВМ, а обо мне и говорить нечего.

И все-таки я видела, что болезнь ВМ прогрессирует, хотя были временные и улучшения, и ухудшения. Иногда мне казалось, что ВМ сама губит себя, потребляя невероятное количество лекарств, особенно аспирина, но разговаривать с ней об этом было бесполезно. Последний врач, которого вызывал и с которым беседовал Има, сказал, что никакое лечение ВМ сейчас не поможет.

И все-таки конец был неожиданным даже для меня, хотя она обычно обращалась ко мне при любых ухудшениях. Конечно, Има был в командировке. На следующее утро после того, как он уехал, я, как обычно, зашла к ВМ чтобы узнать, как она себя чувствует, и не нужно ли ей что-нибудь. Она ничего не ответила, и мне показалось, что она не дышит, но она просто была без сознания. Я сейчас же позвонила своей палочке-выручалочке – Бобу, и он обещал прийти вечером. На работу я не пошла и все время была дома. ВМ в себя не приходила. Вечером заходил Боб, но ненадолго. Сказал, что придет обязательно завтра утром. И вдруг, уже ночью, ВМ пришла в сознание и сказала, что чувствует себя значительно лучше. Она попросила проводить ее в туалет, потом умылась и села за стол. Была глубокая ночь, но ВМ сказала, что хочет выпить горячего чая с печеньем. Я обрадовалась, быстро все организовала, и села пить чай вместе с ней. От радостного сознания, что опять пронесло, я даже стала называть ее ласковыми словами, что вообще мне не свойственно. Помню, как сейчас, что, сидя рядом с ней за столом, сказала: "ВМ, голубчик, кажется, все обошлось". Так, сидя за столом, мы говорили о чем-то незначительном, но приятном. Между прочим, я сказала ей, что завтра выходной, и утром обязательно придет Боб. Уже под утро я уложила ее в постель, и как мне показалось, она тут же спокойно заснула. Я тоже поспала немного, но уже в 8 утра подошла к ней. Она лежала со спокойным лицом. Подошла через час – та же картина, и мне показалось, что она не дышит. К счастью, почти сразу пришел Боб, и я, обращаясь к нему, сказала: "Подойдите ближе, кажется, это конец". И вдруг ВМ довольно четко произнесла, как будто даже с раздражением: "Нет, не конец". Боб что-то ответил ей, но это были ее последние слова, после чего она глубоко, с хрипом, вздохнула, и ее не стало.

Как я была благодарна Бобу за то, что он пришел во-время, и в последние минуты рядом с умирающей ВМ был близкий ей человек, ее родной сын. Но самого близкого, самого любимого Имы рядом не было. ВМ как будто специально ушла в его отсутствие, стараясь избавить его от тяжелых переживаний. Впервые в жизни и, по-моему, единственный раз при мне умер человек, причем, безусловно, близкий человек, и это было потрясением.