О том, что у Имы много родственников в Москве, я знала давно, но не предполагала, что многие из них станут и для меня близкими людьми. Уже в первый месяц после моего приезда Има сказал, что у сестры его отца (умершего еще в 1927 году) Розы по субботам всегда собирается много родственников, и что лучше всего начать знакомство с родственниками, пойдя в субботу к Розе. Живет она очень близко, и можно уложить мальчиков пораньше; мы, конечно, опоздаем, и все уже соберутся, но для первого раза простят. Однако я взмолилась и убедила Иму в том, что знакомства сразу с большим количеством новых для меня людей я просто не выдержу. Я просила сводить меня как-нибудь вечером познакомиться с тетей Розой, а когда я ее узнаю, мне будет легче пережить субботние "смотрины". На том и порешили. Има легко согласился на мое предложение, тем более, что Роза была единственной из всех родственников (не считая, конечно, Боба), которой перед самым моим приездом он рассказал о том, что женился. Однако идти к ней надо пораньше, так и она (ей было тогда 66 лет), и ее дочь Марианна (в семье Маля) встают и уходят на работу рано утром, а потому засиживаться долго там не следует. Мы решили, что оставим мальчишкам что-нибудь вкусное в обмен на их хорошее поведение и самостоятельный отход ко сну. Соглашение было достигнуто, раскладушки я им поставила и постелила, и они обещали лечь спать не позднее 9 часов. Мы ушли в 7 часов вечера. На следующее утро я нашла такой документ, составленный Володей уже после нашего ухода: "Аставлено 8 сладостев". Дальше шло перечисление, с очевидностью показывающее, что после окончания первого класса ребенок, даже много и хорошо читающий, еще полностью безграмотен.

Итак, наш первый визит в свет состоялся. Роза покорила меня с первых же минут знакомства. После официального представления она почти сразу же рассказала, с каким нетерпением дожидалась возвращения дочери с работы, чтобы сообщить ей о сенсационном событии: женитьбе Имы. Когда дочь вошла и начала рассказывать о том, что сын ее приятельницы, еще школьник, влюбился и собирается жениться, Роза прервала ее, заявив: "Подумаешь, сын подруги собирается жениться! Наш Има не только собирается, а уже женился!". И сразу стало мне в этой семье тепло и хорошо. Семья Розы Ефимовны состояла из 3 человек: самой Розы, ее дочери Мали (35 лет) и 14-летнего сына Мали Кимы (Аким), названного в честь Розиного мужа, известного адвоката Акима Марковича Гинзберга, умершего еще в 1920 году. Семья Розы занимала 3 комнаты на первом этаже дома на углу Банковского и Кривоколенного переулков. Маля – красивая, невысокая, чуть полноватая, веселая и остроумная, мне тоже сразу понравилась. Она расспрашивала меня, как мне живется с Верой Михайловной, не очень ли она "достает" моих мальчиков. Маля рассказывала, ничуть не стесняясь Имы, что в детстве она и дети других родственников не очень любили ВМ, а некоторые даже побаивались. Я ответила, что, увы, мои мальчики никого не боятся, и я опасаюсь, как бы они в мое отсутствие не "достали" больную ВМ, а потому всюду таскаю их с собой. Очень мне понравилось в семье Розы, и я с удовольствием согласилась на ее приглашение прийти с Имой в ближайшую субботу, а Кима сказал, что хочет посмотреть на мальчишек и готов покатать их на лодке по Чистым прудам, пока еще стоит теплая погода. По дороге домой я спросила Иму, почему Маля разошлась с мужем, на что Има ответил, что тут совсем другая, достаточно сложная история.

Прежде чем описать первую субботнюю встречу с родственниками и друзьями клана Ратнеров, считаю необходимым коротко рассказать, из кого же состоял этот клан. Потом мне будет легче, когда я буду рассказывать о ком-либо из них. Самых старших, с которых все начиналось, было семеро: пять братьев и две сестры. В 1953 году, когда я впервые их узнала, старшему из них, Григорию Ефимовичу, было уже 79 лет. В дальнейшем я буду опускать отчества и называть их только по именам, так как все они, естественно, были Ефимовичами. Следующей по старшинству, Берте, было тогда 74 года. Она была одинокой. Ее любимая дочь Тора, умная и красивая, умерла от скарлатины в 14-летнем возрасте, а мужа она похоронила в прошлом, 1952 году. Единственным умершим к 1953 году из всех семерых Ратнеров был отец Имы, Самуил. Он умер в 1927 году совсем молодым. Ему было всего 45 лет, только на 3 года больше, чем Име в описываемом 1953 году. Всего на год моложе Самуила был семидесятилетний Борис. Он был женат на сестре Веры Михайловны, Евгении (совсем, как в нашей семье – два брата женаты на двух родных сестрах), но только эти сестры между собой даже не разговаривали. Следующая по старшинству Роза уже мною упоминалась. В один год с ней родился Давид, но они не были близнецами. Давид жил не в Москве, а в далеком северном Котласе, куда был выслан еще в 1928 году, да так и осел там. Его жена, происходящая из семьи Бунимовичей, Зинаида Израилевна (семейное имя Зиночка), жила тогда у Берты вместе с внуком Юрой, сыном своей дочери Нади и ее мужа Ильи Соломоновича Миллера. Зиночка давно была разведена с Давидом, и давно и прочно стала членом клана Ратнеров. Самый младший из Ратнеров, Лев, жил в Ленинграде еще с 1920-х годов и пережил блокаду. Там в 1942 году в боях на Невской Дубровке погиб его горячо любимый сын. Льву было 62 года, и у него была жена, но я ее никогда не видела. Лев часто приезжал в Москву иногда в командировки, а иногда на семейные праздники, и всегда останавливался у Розы.

Почти все старейшины имели или юридическое, или медицинское образование, кроме Григория. Берта, кажется, получила домашнее образование, а ее муж был высокопрофессиональным врачом. Самуил, Борис и Давид окончили юридический факультет университета. Роза имела высшее медицинское образование, а ее муж был известным адвокатом. Лев, хоть и учился на юридическом факультете университета, не закончил его, и работал в строительном управлении.

Теперь, когда я перечислила всех старейших родоначальников из семьи Ратнеров, должна сказать, что все, что я буду в дальнейшем о них писать, будет моими личными воспоминаниями и наблюдениями того времени, но многое (даты, последовательность событий) почерпнуто мною из работы Г. И. Миллера. В 2005 году, когда я начала писать часть V своих воспоминаний, в которой описываю возвращение в 53 году из Челябинска в Москву и подошла к описанию клана Ратнеров, я обратилась к Юре Миллеру с просьбой проставить даты рождения и смерти всех семи старейшин клана, чтобы не делать грубых ошибок. С датами я не в ладу, а потому надеялась на помощь Юры. Он обещал принести через две недели. Каково же было мое изумление, когда он мне принес свою родословную. Это был труд историка (каковым и является Юра), прослеживающий состав, а частично и историю двух еврейских семей – Бунимовичей, из которых происходила его бабушка Зиночка, и Ратнеров. Юрина работа занимала 30 страниц печатного текста. Фамилию Бунимович я раньше вообще не слышала. Для меня эта работа была необыкновенно интересна, и я надолго погрузилась в ее изучение. Именно изучение, ибо я перечитывала ее много раз и чуть ли не выучила наизусть. Я узнала много нового, о чем Има мне никогда не рассказывал. После изучения работы Юры передо мной встал вопрос, а нужно ли мне писать в своих воспоминаниях о клане Ратнеров – ведь все о них уже сказано, все прослежено. Однако, прожила же я до 2005 года, многого не зная, обо многом даже не догадываясь, и тем не менее, живя среди них, и в конце концов и сама стала принадлежать к их сообществу. Но я решила: я пишу не исторический труд, а всего лишь свои сугубо личные воспоминания, предназначенные и интересные только для узкого круга людей. Так и буду продолжать писать только о своих личных наблюдениях, описывать только свое личное общение с ними и в отдельных случаях передавать то, что мне рассказывал Има еще в те годы.

Возвращаюсь в 1953 год. На первой встрече в субботу у Розы народа было не больше 15-16 человек, и ее огромный круглый раздвижной стол, стоявший в просторной проходной комнате, не было необходимости превращать в овальный. Насколько я помню, на этой встрече присутствовали из родственников дети Григория Ефимовича – сын Михаил Григорьевич с женой, и его сестра Анна Григорьевна с дочерью Ириной. Была еще дочь Давида Ефимовича и Зинаиды Израилевны Надя, а также Берта Ефимовна.

Начну с детей Григория Ефимовича. Михаил Григорьевич, в дальнейшем просто Миша, высокий, светловолосый, красивый и очень элегантный, выглядел даже моложе своих 52 лет. Он был в то время успешным адвокатом и любил рассказывать весьма увлекательно о наиболее интересных своих делах. Его жена Матильда Илларионовна (в семье Мара) была под стать Мише высокой, стройной, с рыжевато-каштановой гладкой прической. В отличие от мужа, она была молчаливой и удивительно спокойной. Она редко вступала в разговор, больше слушала и наблюдала. О Маре я знала не только по знакомству на субботних вечерах у Розы, но от своего большого друга Нелли Казаковой. И Нелли, и Мара работали в ГИАПе (Институте азотной промышленности), обе были главными инженерами серьезных проектов и относились друг к другу с большим уважением. За несколько лет до того Миша и Мара перевезли к себе Григория Ефимовича из подмосковного поселка Заветы Ильича, где он жил и работал бухгалтером с 1936 года. Теперь они жили втроем недалеко от Чистопрудного бульвара, и Миша с Марой часто бывали у Розы на субботних сборах. Миша и Мара с Григорием Ефимовичем жили в двух комнатах в коммунальной квартире в огромном доме почти у Сретенских ворот. Тогда он назывался "Россия", по названию акционерного страхового общества, которому он принадлежал до революции. Мара прожила долгую жизнь и умерла , когда ей было уже 92 года. Несомненно, таким же долгожителем был бы и ее жизнерадостный, легкий в общении муж Миша, если бы не приключилась с ним трагическая случайность. В возрасте 77 лет он подавился рыбьей костью, сильно поцарапал гортань, не обратился вовремя к врачу, и начавшийся воспалительный процесс преждевременно свел его в могилу в 1978 году.

Сестра Миши, 48-летняя Анна Григорьевна (в семье Нюта) была обаятельной, красивой и удивительно моложавой женщиной. В молодости она училась на биологическом факультете МГУ, но почему-то не доучилась и работала простой лаборанткой. Всю свою жизнь она прожила вместе со своей дочерью Ириной. Когда Ирина вышла замуж за своего сокурсника Николая Моисеевича Пруписа (в семье Нелика), Нюта бросила работу и продолжала жить в их общей семье, помогая растить их детей – своих внуков Лену и Витю. Нюта мне очень нравилась. Помимо миловидности, ее лицо как бы излучало доброжелательность, но в то же время свое собственное суждение об окружающих она, несомненно, имела.

В те начальные 50-е годы все московские Ратнеры жили очень близко друг от друга, в районе Чистых прудов, как правило, в квартирах, до революции полностью принадлежавших им, а после ставших коммунальными. В этих коммуналках им оставляли одну или две комнаты, в зависимости от численности семьи. Большая территория, принадлежащая Розе (три комнаты, две из которых – большие), была получена благодаря тому, что в квартире был прописан Борис Ефимович, который сам жил у жены далеко от Чистых прудов и бывал у Розы не часто. Нюта с Ирой жили в одной комнате коммунальной квартиры, в самом начале Телеграфного переулка, совсем рядом с Розой. К Нюте мы с Имой заходили иногда по дороге к Розе или возвращаясь от нее. Кроме того, я встречала Нюту на Чистопрудном бульваре во время прогулок с мальчиками, а позднее и с Наташкой. Нюта тоже гуляла по воскресеньям на бульваре с Григорием Ефимовичем. Гуляние это состояло в том, что Нюта приводила отца на бульвар, усаживала на скамейку и сидела рядом с ним. Однажды, увидев меня с мальчишками, Нюта подозвала нас, чтобы показать отцу жену Имы. Григорий Ефимович встретил меня приветливо и сказал, что очень рад тому, что Има, наконец, обзавелся семьей. Это была единственная моя встреча с Григорием Ефимовичем. Он умер в 1967 году в возрасте 93 лет. О Нюте и о семье Пруписов я, может быть, еще напишу. Пока же скажу только, что в 1994 году Ира с Неликом и Нютой уехали, но не в Израиль, а в Америку, где к тому времени уже обосновались с 1989 года – Витя с семьей, и с 1990 года – Лена со своей семьей. Я прекрасно помню, что незадолго до отъезда в Америку Иры, Нелика и Нюты Нюта сломала шейку бедра – самое страшное, что может случиться с пожилой женщиной и, как правило, кончается трагически. Тогда Нелик добился невероятного – он организовал операцию, которую в таком возрасте, как правило, никому не делают, но которую Нюта благополучно перенесла и через сравнительно короткое время даже встала на ноги. Нюта умерла в Америке через год после приезда туда в возрасте 90 лет. На этом я собиралась закончить свой рассказ о Нюте и с сожалением рассказала Наташе о том, что не знаю, как умерла Нюта. Однако я забыла о том, что живу в 21 веке, и существует такое чудо, как Интернет. Через три дня я уже читала на Наташкином компьютере письмо от Лены, в котором она рассказывает о последнем годе жизни Нюты. С разрешения Елены Николаевны Никитиной (Лены) я решила не пересказывать его, а поместить практически целиком.

"Про Нюту (или Аню, как она звалась в нашей семье - это повелось с Мишки, который не мог разобраться в титулах и мою маму звал "баба Ира", а бабушку почему-то панибратски упростил до "Ани") я рада рассказать, но может получиться длинно. Она у нас в семье была на особом положении. Аня - самый терпимый, верный и отзывчивый человек в нашей семье. Помню два ее любимых приема успокаивать нас: первый - "А!" (типа, пустяки, не бери в голову); и второй - "Детка, вот увидишь, все обойдется" (это значит, потерпи). Конечно, ей Америка была по-фигу, но она понимала, что родителям надо уехать. Она согласилась. Они приехали. Отношения с моими мальчишками восстановились моментально, оба ее обожали. Она же их растила! Скучала ли она здесь - да кто ж ее разберет, она ведь по-существу была человеком закрытым, по крайней мере никогда не жаловалась."Что сделано, то сделано". Они приехали в 1994, а в самом начале 1995-го у нее нашли рак легких, химию решили не делать, учитывая стадию и общее состояние. Я подозреваю, что рак у нее сидел достаточно давно, но при переезде сыграла роль иммунная перестройка. И все понеслось. К апрелю она уже очень ослабела. Ее ничего особенно не мучило, кроме слабости. Даже кашля особого не было. Она сперва ничего не понимала, только спрашивала: "Что же Нелик (домашнее прозвище папы) ничего не предпринимает?" Она привыкла, что папа - царь и бог в медицине и все может. А он здесь никто, да и что можно сделать? Весной 95-го Витька с Юлей купили дом, позвали на смотрины. Аню привезли, она походила по дому, все похвалила, а на обратном пути вдруг заплакала (что было ей несвойственно): "больше я уже этого не увижу". Но летом 95-го она еще выходила с палочкой, прохаживалась, собирала красивые шишечки и приносила домой, раскладывала у себя в комнате. Я так и вижу ее на том углу - Del Medio и Gel Medio Drive - очень исхудавшая, храбрая, ровная.   У нее была отдельная комната. Сидела в кресле,читала английские романы, все смеялась над собой, что ничего не запоминает. Самые противные времена наступили в сентябре. Она ничего не хотела, есть не могла,   но ум был ясный, потрепаться с ней было замечательно. Она все сама делала, в смысле - прибирала постель, комнату, мылась, причесывалась. Только уже под самый конец не могла, и это ей было очень трудно – признать, что ей нужна помощь. Она умерла 19 ноября в ночь. Перед этим дня два почти не вставала, но все же почти. Потому что все таки выползала пару раз. Но ее очень тошнило. Последний вечер она была в забытьи, ей что-то мерещилось, она нас всех поминала, что-то про каждого говорила, а про Мишку, видимо, был кошмар. Она говорила: "Миша Никитин, мальчик, вы не видели?" Это однажды такая ситуация была наяву, когда Мишка потерялся (отправился в гости, не предупредив), а Аня металась по округе и искала его. Потом она вроде заснула. Я пошла к себе (мы жили тогда в соседних домах). А через час папа звонит: "Аня ушла". Ну и так далее. Мама казнится, что мы ее очень плохо похоронили. Мы здесь, в Америке, были еще очень маленькие и глупые. Не знали, как все делается. Это была первая смерть в эмиграции. Поэтому просто позвонили в полицию, они приехали, потом кого-то прислали, Аню забрали в крематорий и через три дня мы похоронили пепел. Никакого прощания, никакой церемонии. Вынесли на простынях из квартиры, да и все. Потом мы узнали, что можно было снять помещение в том же крематории, заказать гроб, собраться, попрощаться, и так далее. Ну не знали. Мама не может себе простить. Ну, это уже детали…"

Теперь о Берте Ефимовне. Она была в течение первых лет нашей ближайшей соседкой, так как жила в угловом доме, выходящем одной своей стороной в Гусятников переулок, а другой в коротенький переулок Стопани, граничивший с тогдашним Домом пионеров. У Берты была одна большая комната на 6 этаже этого дома в коммунальной квартире, так же, как и наша, раньше полностью принадлежавшей семье Берты. Берта Ефимовна была чудесной женщиной – умной, интеллигентной, очень терпимой и терпеливой. С 1953 по 1958 гг. в ее комнате вместе с ней жили Зиночка с внуком Юрой, тем самым, который написал родословную семей Бунимовичей и Ратнеров, и была для Юры еще одной и очень любимой бабушкой. В те году жилищные условия родителей Юры мало подходили для мальчика 6 лет, и жизнь у Берты была отличным выходом из тяжелого положения. У родителей Юры строился кооператив. В 1958 году они уже должны были переезжать. А пока Юра учился в той же школе, где и мои мальчишки, в одном классе с Женей. Надя приезжала каждую неделю к сыну и, естественно, вечерний субботний вечер регулярно проводила у Розы, а в воскресенье забирала Юру в свою семью. И тут перед самым переездом Зиночки и Юры в новую кооперативную квартиру грянула беда: у Берты случился инсульт, в результате которого она потеряла способность передвигаться, и оказалась прикованной к инвалидной коляске. Положение было очень тяжелым, так как Берта не могла жить одна. Удалось обменять большую Бертину комнату на значительно худшую, но зато в Розиной квартире. К тому времени Роза уже вышла на пенсию, и Берта стала жить в Розиной квартире. Теперь, когда мы приходили к Розе, то обязательно по очереди заходили в Бертину комнату. Для меня это не было обязанностью. Я с удовольствием с ней беседовала, рассказывала о том, что делается в нашем доме, старалась отвлечь ее от мрачных мыслей. Берта держалась молодцом, но ее мучило сознание того, что она осложняет жизнь Розиной семье. К сожалению, я не могу вспомнить, могла ли она читать, и как она проводила день, когда кроме Розы, вся семья отсутствовала. Я запомнила ее всегда сидящей в кресле в своей комнате, приветливой и даже оживленной, но я видела ее только по субботам, когда к ней заходили поочередно все присутствующие на субботних сборах. Мне она однажды сказала, что каждый день молит бога о том, чтобы поскорее уйти из жизни. Берта умерла в 1961 году, прожив в своем беспомощном состоянии у Розы больше двух лет. Это была смерть – избавление для Берты, а может быть, и для Розиной семьи.

Ну а теперь, рассказав о родственниках, присутствующих на той первой субботней встрече у Розы, и естественно, забежав далеко вперед, вернусь снова к этой встрече. Кроме родственников, на ней присутствовали друзья Розы и Мали. Запомнилась мне приятная женщина в очках – рентгенолог Раиса Семеновна Новикова. Все последние годы Роза работала в туберкулезном институте в Сокольниках. С 3 сотрудницами этого института у Розы установились прочные дружеские связи. Раиса Семеновна жила недалеко и была почти постоянным членом субботних встреч. А всего близких друзей на работе у Розы было трое, часто присутствовавших на этих встречах. Кима окрестил их "бабушкиными подругами". Кроме Раисы Семеновны, частыми гостями были Татьяна Николаевна Фельдман и Раиса Львовна. Все они были моложе Розы, что ничуть не мешало их близости, и все трое были настоящими друзьями Розиного дома, посвященными во все подробности жизни его обитателей и знающими всех членов клана Ратнеров. Не было случая, чтобы, приходя на субботу (а мне удавалось бывать далеко не на всех), я не встречала хотя бы одну из них, а чаще всего – Раису Семеновну.

Была в ту субботу и пара совсем молодых, которых я затруднилась причислить к чьим-либо друзьям. Это были Марк и Ада Смолянские. Ада была врачом-онкологом, но, кажется, когда-то работала вместе с Розой, а сейчас была уважаемым врачом в широко известном онкологическом центре на Каширке. Ада говорила мало, как правило, только тогда, когда к ней обращались, но слушала настолько внимательно, что у меня создалось впечатление, что она участвует в разговоре, но только молчаливо. В отличие от жены, ее муж Марк мог говорить, не переставая, и производил впечатление человека, близко знающего чуть ли не всех известных в Москве людей. В ту субботу он рассказывал о вчерашнем вечере у своих знакомых, на котором присутствовал знаменитый шахматист Михаил Таль, причем Марк говорил о нем, как близко знающий его человек. Работал Марк, кажется, редактором в журнале "Квант".

Была еще приятельница Мали Кира, которая приходила довольно часто, но не регулярно. Обсуждение общественных событий ее не очень интересовало, но она оживлялась и принимала живейшее участие, когда разговор переходил на обсуждение каких-либо людей или чьих-либо семейных событий.

На меня вся компания, собравшаяся в ту субботу за круглым столом, произвела впечатление интеллигентных, симпатизирующих друг другу и достаточно близких людей, могущих с интересом обсуждать вместе как семейные, так и общественные события.

Выделялись своими острыми язычками Маля и Надя. Они были почти ровесницы (Надя старше на два года) и производили впечатление некоего тандема, работающего слаженно, остроумно и напористо. В тот вечер они избрали своей жертвой Марка Смолянского в связи с какой-то статьей, напечатанной в последнем номере журнала "Квант". Марк отбивался успешно, и чувствовалось, что статью он знает лучше нападающих, но, по-видимому, они воевали против духа статьи. Не читая и не зная материала, судить было трудно, но слушать все равно интересно, и я бы оценила результат схватки, как ничейный. В дальнейшем мне случалось наблюдать, как Маля и Надя доводили свою жертву до полного поражения и даже до бегства. Несколькими годами позже я помню случай, когда возмущенный их нападками Има, "схватив в охапку кушак и шапку", бежал раньше времени домой, а я значительно позднее возвращалась домой в одиночку. Правда, дома Има объяснил, что ему было необходимо закончить работу, однако выглядел его уход побегом.

Меня в тот вечер никто особенно не трогал и ни о чем не расспрашивал. Я сидела и с интересом наблюдала за присутствующими, слушая их разговоры и знакомясь постепенно с их проблемами и делами. Когда мы с Имой собрались домой, присутствующий за столом Кима повторил свое приглашение покатать завтра мальчишек по Чистым прудам, на которое я, конечно, согласилась. А по дороге домой Има рассказал мне историю из жизни Нади, которая произвела на меня огромное впечатление. История такая. В детстве Надя заболела полиэмилитом и, как последствие, потеряла способность ходить. Ее мать Зиночка ездила с ней на лечение и в Париж, и в Берлин, а перед войной в Москве знаменитый ортопед Приоров оперировал Надю, после чего она постепенно начала ходить, сначала на костылях, а затем с палкой. В эвакуацию Надя уехала уже с палкой. Однажды они вместе с Зиночкой пошли на базар и попали в облаву. Страшно испугавшись, обе бросились бежать. По дороге Надя выронила палку... и продолжала бежать. И с тех пор Надя ходила как все, и больше не пользовалась палкой. История произвела на меня такое сильное впечатление, что я запомнила ее на всю жизнь. Однако, Юра Миллер, полностью подтвердив первую ее часть, и не отрицая случившегося с матерью чуда "шоковой терапии" сказал, что произошло все совсем не так, как мне рассказал Има, но я так и не поняла, как именно. Поэтому я сохранила Имин вариант, заменив только костыли на палку (в Имином варианте Надя была еще на костылях, что производило значительно более сильное впечатление). А на следующий день после Розиной субботы Кима действительно катал мальчиков на лодке по пруду, и мальчишки были в восторге. Я наблюдала это катание, бегая по берегу, как курица, наблюдающая за высиженными ею утятами. После этого Кима объявил, что мальчишки очень славные. Интересные и предприимчивые, а вовсе никакие не хулиганы. У мальчиков с тех пор установились с Кимой наилучшие отношения, хотя встречались они в последующей жизни довольно редко. Надо сказать, что Кима, который, с одной стороны, принимал участие во всех "взрослых" посиделках, был в то же время порядочным сорви-головой, каким и полагается быть мальчишке в переходном возрасте. Во всяком случае я помню, что однажды Кима чуть не угодил в милицию за стрельбу из малокалиберной винтовки из своего окна в птичек, сидящих на дереве на другой стороне Кривоколенного переулка.

Мое знакомство с Борисом Ефимовичем и его женой Евгенией Михайловной (сестрой Веры Михайловны) произошло совершенно случайно. Бориса Ефимовича я никогда не встречала на Розиных субботах, так как жили они с Евгенией Михайловной Великовской (по первому мужу) очень далеко от Чистых прудов, где-то в районе Кутузовского проспекта. Как-то, еще до рождения Наташки, кто-то достал для Имы два билета на модную в те годы оперетту "Соломенная шляпка", и мы пошли. Сидели мы на балконе, откуда прекрасно просматривался весь партер, особенно при наличии театрального бинокля. Кстати, этот бинокль у меня до сих пор жив, и я его никому не даю. Осмотрев весь зал, Има повернулся ко мне и сказал, что в антракте мы спустимся в партер, и он обязательно познакомит меня с Борисом Ефимовичем и (его женой) тетей Женей. И о Борисе Ефимовиче, и о Жене я довольно много знала из разговоров на Розиных субботах. Борис Ефимович, в прошлом известный юрист, в то время, по-моему, уже не работал. Он был стройным, подтянутым и, несмотря на почти седую голову, отнюдь не выглядел стариком. О тяжелом характере Евгении Михайловны я слышала много и от Имы, и на Розиных субботах. Кроме того, мой старинный друг по альпинизму, Вера Шер, работала с Евгенией Михайловной в одном институте. Вера рассказывала, что Евгения Михайловна - очень хороший специалист по маслам, лауреат Сталинской премии, но взбалмошный и непредсказуемый человек с тяжелым характером. Внешне Евгения Михайловна была хоть и тяжеловата, но держалось подчеркнуто прямо, даже как-то величаво. Вместе с Борисом Ефимовичем они составляли очень красивую пару. При встрече никаких признаков тяжелого характера я обнаружить не успела. Мне, правда, не очень понравилась ее царственность и величавость, с которой она со мной разговаривала и меня рассматривала. Не было в ней простоты и естественности, но меня это не смущало, просто было непривычно. Она почти сразу спросила, собираемся ли мы заводить ребенка. Прежде, чем я успела открыть рот для ответа, Има уверенно сказал, что ребенок у нас обязательно будет и очень скоро. Я бы так не ответила, ибо наша встреча произошла вскоре после моей первой неудачной беременности, и я была совершенно не уверена в том, что вторая попытка будет удачной. Но Има даже думать и слышать о возможной неудаче не желал. Вот где нам клан Ратнеров помог, ох как помог (Роза).

Евгения Михайловна сказала, что прекрасно понимает, что нам сейчас не до визитов, но что когда ребенок появится, мы обязательно должны будем ей его показать. Когда мы уже шли на свои места, Има утверждал, что слышал, как Евгения Михайловна сказала, обращаясь к мужу: "А она ничего".

Забегая вперед, хочу еще рассказать о нашем визите в дом Евгении Михайловны Великовской. Когда Наташке исполнилось месяцев 5 или 6, мы таки отправились пешком с Наташкиной коляской выполнять свое обещание и показывать Наташку тете Жене. Была зима, и визит этот вылился в целое путешествие. Квартира Евгении Михайловны была на Студенческой улице, а это действительно очень далеко от Чистых прудов. Помню, что сначала мы пытались идти бульварами, потом были какие то неприятные переходы и через улицы, и через площади, потом уже в конце кусок хорошей, но очень длинной дороги. Когда мы, наконец, пришли, то сам визит мне почти не запомнился. Я почти все время была занята Натальей. Несколько часов на свежем воздухе, постоянная, ритмичная тряска коляски так ее убаюкали, что я с трудом разбудила ее и заставила выпить заготовленную бутылку с молоком из детской кухни. На окружавших ее незнакомых людей она почти не реагировала, но была очень хороша в своем розовом костюмчике и после еды снова погрузилась в сон, совершенно не мешая общению взрослых. У меня от этого визита осталось смутное впечатление о том, что в этом доме царствует и повелевает ЕМ, а все остальные особенного голоса не имеют, а только слушают и повинуются. Возникает, конечно, вопрос: зачем такой сложный и длинный пеший маршрут? Почему мы не приехали на такси? Дело в том, что один раз я уже возила Наташку на такси к врачу в район Сокола к какому-то известному специалисту, и не потому, что она была больна, а для того, чтобы выяснить, достаточно ли она хорошо видит и слышит, и нет ли у нее вообще каких-либо отклонений от нормы. Эта поездка была намного тяжелее нашей прогулки к Борису Ефимовичу и ЕМ. Она была ужасна, и этот кошмар я с содроганием вспоминаю до сих пор. Наталья заблевала всю машину, пришлось заплатить большие деньги шоферу, чтобы он отвез меня домой, а не в милицию. Когда Наташка подросла и стала что-то понимать, мы, конечно, возили ее на машине, но обязательно с большим запасом полиэтиленовых пакетов. Только после путешествия на Алтай в 1970 году ее вестибулярный аппарат пришел в норму, и она в этом отношении стала почти нормальным человеком. А в тот раз Наташка так надышалась холодным воздухом, что обратно домой мы доехали совершенно благополучно на такси.

Мое знакомство с самым младшим из 5 братьев, Львом Ефимовичем, произошло на второй год после приезда, зимой 1955 года, у Розы. Лев Ефимович приехал из Ленинграда, остановился у Розы и присутствовал на очередной субботе. Как только мы с Имой вошли в комнату, Лев Ефимович сам подошел ко мне, представился, пожал руку, и заговорил совершенно для меня неожиданным образом: "Так вот вы какая! Еще в 1939 году мой Юра рассказывал о знаменитой альпинистке, побывавшей на высоте 7000 метров. Это правда?" Я ответила, что знаменитой я никогда не была, но до высоты 6910 в 1937 году доходила, будучи участницей Памирской экспедиции. Я была тогда как бы подопытным кроликом и действительно доказала, что в способности переносить высоту женщина от мужчины не отличается. Потом Лев Ефимович рассказал о том, что у Юры были друзья-альпинисты, и сам Юра подумывал о горах. Несмотря на то, что виделись мы редко, я с той встречи ощущала Льва Ефимовича как довольно близкого человека. После, когда я стала часто и регулярно бывать в Ленинграде, а он уже остался одиноким, похоронив в 1961 году жену, я стала заходить к нему в его большую холостяцкую комнату в ничем не примечательном доме (если не ошибаюсь, №14) в Саперном переулке. Иногда я приходила с поручениями от московских Ратнеров, а иногда заходила и просто так, если оказывалась поблизости. В свою очередь, и Лев Ефимович стал чаще бывать в Москве.

Много позднее, уже в 80-х годах, Лев Ефимович стал серьезно болеть. Он уже не мог приезжать в Москву. Потом ему стало трудно обслуживать самого себя, хотя соседка по квартире старалась помочь ему по хозяйству. В 1983 году Льву Ефимовичу стало совсем плохо, и было очевидно, что лучше уже не будет. Последний месяц перед смертью уже молодая поросль клана Ратнеров организовала недельные поездки в Ленинград для дежурства около Льва Ефимовича.

Наташа, которая в то время была в разгаре увлечения иудаизмом и борьбы за выезд евреев в Израиль, попыталась задействовать на дежурствах у Льва Ефимовича свою подругу, активную диссидентку Надежду Фрадкову, но из этой затеи ничего не получилось. Около Льва Ефимовича должен был дежурить кто-то из близких, а Надя его совсем не знала, не знала и Ратнеровского семейства. Обоим было неуютно друг с другом, и Надя, не почувствовав серьезности состояния Льва Ефимовича, начала готовить ему шикарные обеды (готовила она отлично), а он в ту пору уже оказывается почти ничего не мог есть.

Я была уже на пенсии, и незадолго до смерти Льва Ефимовича специально приехала в Ленинград и продежурила около него неделю, которая оказалась довольно тяжелой. Первую ночь я попыталась переночевать у Льва Ефимовича, но по совокупности причин ночь оказалась совершенно бессонной, хотя сам Лев Ефимович не просыпался до 7.30 утра. Весь следующий день я ходила, как сонная муха, и поняла, что совсем без сна я долго не выдержу, и никакой пользы от меня не будет. Мы договорились со Львом Ефимовичем, что весь день я буду проводить у него, а ночевать буду ездить к своей подруге Гале. В результате установился такой режим: я приезжала к Льву Ефимовичу между 8 и 9 утра, а уезжала к Гале в 21.00 вечером. К сожалению, Галя жила далеко: на проспекте Тореза около завода "Светлана". Вставая незадолго до 6 утра, мне почти никогда не удавалось добраться до Саперного переулка раньше 8.30, а иногда и в 9. Очень мне тогда помогала громогласная, вечно ворчащая, но на самом деле добрейшая соседка Льва Ефимовича по квартире. Несмотря на воркотню, она очень хорошо относилась к Льву Ефимовичу, а мне давала дельные советы. Она посоветовала открыть его шкаф, вытащить из него гору грязного белья, и отнести в стирку. Так я и сделала во время дневного забытья Льва Ефимовича. Когда Лев Ефимович днем спал, я тихонько начала прибирать комнату, через пару дней получила в прачечной чистое белье. Варила для Льва Ефимовича, по совету той же соседки то, что он любил. Иногда я приносила что-нибудь подходящее из дома Гали. До сих пор помню наставления этой соседки: "не вари ничего в эмалированной кастрюле, в ней разве что вода не пригорает. У него в кухонном столе есть другие, помой как следует и вари". Очень мне понравилась ее характеристика эмалированных кастрюль, очень близкая к истине. В свободные минуты разобрала бардак в кухонном столе и привела его в полный порядок, выбросив весь залежавшийся хлам. Но, конечно, большую часть дня я проводила рядом со Львом Ефимовичем, давая ему прописанные лекарства, наверное, совершенно сейчас бесполезные. Кормила его, помогала ему вставать, укладывала спать. И все-таки, каждый день бывали у него светлые периоды, когда мы просто разговаривали. Лев Ефимович рассказывал про себя, про Юру, про свою работу, которую он любил, и на которой любили его. Иногда просил рассказывать меня, задавая конкретные вопросы. Благодаря помощи соседки и заботе моей Гали неделя дежурства пролетела незаметно. В Галином доме я отдыхала, спала каждый день не больше 5-6 часов, но зато крепко, как сурок. Там мне покупали все, что нужно было для Льва Ефимовича, и, главное, там я отдыхала душой от атмосферы близкой смерти, витавшей в комнате Льва Ефимовича. И все-таки я уезжала в Москву, уверенная в том, что работа сиделки – тяжелая и изнурительная. Насколько я помню, Лев Ефимович прожил не более 2 недель после моего отъезда и был похоронен рядом со своим любимым сыном Юрой.

Я долго ничего не знала о Давиде Ефимовиче, живущем в Котласе. Но в конце 60-х годов он вернулся в Москву. Практически, я не была с ним знакома. Он жил у своей дочери Нади. К тому времени в Надиной очень хорошей кооперативной квартире на ул. Дмитрия Ульянова жили Надя, ее мать Зиночка, Надин сын Юра и теперь еще Давид Ефимович. Я встречала его в этой квартире раза два или три, когда мы с Имой бывали у Нади, но ни разу поговорить с Давидом Ефимовичем мне не довелось. К тому времени Надя и Илья разошлись, и Илья ушел из семьи, полностью предоставив квартиру Наде и своему сыну Юре. По моим воспоминаниям, Давид Ефимович прожил после возвращения в Москву не более 4 лет, он умер в 1972 году. Почему-то очень хорошо запомнилась его кремация, на которую собралось много народу. Была осень, ясный солнечный день, и все стояли довольно долго у входа, дожидаясь, когда нас впустят в зал крематория. Мы пришли вместе с Имой, который был уже болен, но чувствовал себя хорошо и после церемонии поехал на работу.

Сейчас, когда из родословной Юры Миллера я узнала, что Давид Ефимович был отправлен в ссылку вместо своего тяжело больного брата Самуила, я так и не могу понять, как могло случиться, что наказание и ссылку мог отбывать не обвиняемый, а его брат. Главное же, я не перестаю думать о том, каким удивительно добрым, даже жертвенным человеком, был, по-видимому, незнакомый мне Давид Ефимович.

***

Вот и все, что я могла написать о клане Ратнеров в первый период после моего возвращения в Москву и тесного общения с членами семьи Ратнеров. За эти годы моими действительно близкими родственниками стала вся семья Розы. Меня всегда восхищала их постоянная готовность прийти на помощь любому члену семьи в любой трудной ситуации. И Роза, и Маля были добры и очень отзывчивы. Несмотря на то, что Роза была вспыльчивой и довольно резкой, а Маля обладала очень острым язычком и могла высмеять кого угодно, на самом деле они создавали в своем доме удивительно теплую и уютную атмосферу для всех близких и друзей.

После рождения Наташки мы с Имой были вынуждены повсюду таскать ее с собой, начиная чуть ли не с 3-летнего возраста. На Розины субботы мы обязательно приходили вместе с Наташкой. Помню, как Маля всегда находила время, чтобы усадить Наташку в отдельной комнате и для ее развлечения вываливала перед ней все свои "драгоценности", и только убедившись, что Наталья полностью увлечена возней с этой сверкающей драгоценной грудой, уходила к собравшимся за круглым, а иногда за раздвинутым овальным, столом. Позднее, когда Наташа научилась читать, она предпочитала общество книг обществу собравшихся за столом.

Розина доброта была всегда действенна и эффективна. Вспоминаю, как весной 1955 года мы с Имой поехали снимать на лето дом в деревне Мерлеево. Деревня находилась в 20 км от станции Лопасня, и регулярное сообщение с ней отсутствовало. Не рассчитав своих сил, но благополучно выполнив задуманное, мы опоздали на последнюю электричку. Продрожав холодную весеннюю ночь в каком-то заброшенном сеновале, мы первой же электричкой вернулись в Москву. Казалось бы, ничего особенного не случилось, но Има очень нервничал. Он утверждал, что не было случая в его жизни, чтобы он провел где-то ночь, не сообщив об этом своей матери, и очень боялся, что сильное беспокойство может отразиться на ее здоровье. Вернувшись, мы узнали, что ВМ действительно весь вечер провела в тревоге и беспокойстве. Уже в первом часу ночи, обзвонив всех знакомых Имы, и ничего не выяснив, она не выдержала и позвонила Розе. Роза не знала о нашей поездке в это воскресенье, но хорошо знала о наших летних планах и с ходу стала утешать ВМ, предположив, что мы поехали именно туда. ВМ немного успокоилась, но требовала, чтобы это предположение было подтверждено. Не помню, какими путями Роза добыла это подтверждение, но, несмотря на поздний час, все-таки добыла, позвонила ВМ и уговорила ее лечь спать. А мы с Имой, приехав первой электричкой, еще с вокзала позвонили домой и даже разбудили ее. Хотя Роза отнюдь не была для ВМ близким человеком, но быстро поняв, что она действительно в отчаянии, не жалея своего времени, сумела успокоить ее, избавив от бессонной ночи, а возможно и от осложнений на сердце.

Про Розу вспоминаю совсем другой случай. Уже в 60-х годах кто-то прочитал в газете, что в Калужской области в деревне под Сухиничами в каком-то сарае была найдена справка из института Маркса-Энгельса-Ленина (ИМЭЛ) на имя Бориса Гинзберга, сына Розы и брата Мали, пропавшего без вести на фронте в 1942 году. Теперь уже пришло время помогать самой Розе. Она места себе не находила и думала, что там можно будет узнать какие нибудь подробности о гибели сына. И клан забурлил. Несколько раз собирались у Розы, и все принимали участие в решении семейной проблемы. В результате было принято решение: съездить в эту деревню и выяснить все подробности на месте. В деревню поехали четверо: Илья Соломонович Миллер, его сын Юра, Кима и Имин брат Боб. Оказалось, что в этом сарае погибли в окружении в бою с немцами бойцы стрелковой бригады особого назначения. Тогда все Ратнеры считали, что сын Розы никак не мог оказаться среди бойцов такой бригады, так что эта поездка подтвердила только факт гибели Розиного сына, не дав никаких подробностей, которых так ждала Роза. Меня же удивило тогда, почему поехал и даже как будто возглавлял поездку Илья Миллер. Только сейчас из работы Юры я узнала, что Илья и Розин сын Боб учились вместе на историческом факультете МГУ и были большими друзьями.

Помогать и получать помощь было среди членов клана и его друзей совершенно естественным и привычным, и меня это всегда восхищало. Ведь и нам с Имой доводилось пользоваться этой помощью. Можно сказать, только благодаря этой помощи благополучно родилась наша дочь Наташа. Во время моей беременности я уже знала, что ждет меня в больнице, и "дважды наступать на те же грабли" не собиралась. Надо отдать должное многочисленному дружному "клану Ратнеров". Благодаря им вместо больницы я была направлена на консультацию к очень хорошему гинекологу: некой Рике Орловой. Мне она сказала, что необходимо любым способом сохранить эту беременность, так как очень вероятно, что следующей может уже и не быть. Мне было предписано лежать не менее десяти дней и одновременно немедленно начать курс уколов гормонального препарата "прожестерон". Через 10 дней я снова была у Орловой, и все у меня было в полном порядке. Орлова сказала, что такого замечательного результата она не ожидала, но курс уколов мне нужно продолжать ежедневно, не пропуская даже выходных дней, а, кроме того, временно относиться к собственному телу как к "хрустальному сосуду": категорически не ходить на лыжах, ходить медленно и осторожно (не догонять отходящий от остановки трамвай), не носить больше 2-х килограммов, не задерживаться на работе и т.д. Как сейчас помню, что этого ставшего ненавистным прожестерона мне надо было вкатить 84 укола, то есть мои ежедневные посещения консультации растянулись более, чем на 2,5 месяца. После окончания курса я снова была у Орловой, и она сказала, что нужно надеяться на то, что ребенок благополучно родится, но считать себя окончательно здоровой можно будет только после того, как почувствую "шевеление" плода. Короче, все закончилось благополучно – благодаря совету родственников.

Когда заболел Има, его лечение на Каширке, продлившее ему жизнь года на два было организовано Адой Смолянской. Она же устроила ему лечение протоновой пушкой, на которую тогда возлагали большие надежды, считая, что она предотвратит развитие метастазов. Оказалось, что ничего эта пушка не предотвращает, но тогда в нее верили. Благодаря той же Аде я получила возможность проводить каждый день по несколько часов с Имой в период сеансов химиотерапии и гулять с ним по территории онкологического центра. Не менее важно, что Ада рассказала мне все о совершенно незнакомой мне меланоме и подготовила к тому, что нас ждет впереди.

Добросовестно описав все свои личные контакты с членами семьи Ратнеров, я задала себе вопрос, какую роль в моей жизни сыграло знакомство с кланом Ратнеров. Оказалось, что огромную.

Во-первых, я приобрела большое количество новых родственников (вернее, свойственников, ибо так, кажется, называются родственники, не имеющие кровной связи). Сейчас единственными моими родственниками, кроме моей собственной семьи, являются члены семьи Ратнеров, какие бы фамилии они сейчас не носили.

В Москве это конечно брат Имы, Борис Самойлович Ратнер, с которым я часто встречаюсь в каждый мой приезд в Москву. Боб для меня сейчас такой же близкий человек, как и члены собственной семьи. На протяжении всей моей жизни я видела от него только хорошее отношение и помощь. О том, как он помогал мне в первые годы жизни в семье Ратнеров, я уже писала. А как Боб и его жена Аня помогали, когда болел и умирал Има! Я помню, как уже в последней Измайловской больнице Име потребовался длинный просторный халат. Бросив все дела, Аня за два дня сшила его, и на третий день Боб уже принес халат в больницу. Има провел в Измайловской больнице больше трех месяцев. Все это время я бывала в больнице утром и вечером, а между этими посещениями ездила на работу. В результате я дошла чуть ли не до нервного срыва, и весь декабрь по воскресеньям утром в больницу ездил Боб, а я со своей подругой Нелли Казаковой ходила на лыжах. Приходила вечером в больницу совсем другим человеком, готовым к следующей неделе и даже с какой то надеждой. Этот период описан в части 4 моих воспоминаний.

После смерти Имы семья Боба осталась не только родной семьей для меня, но также стала впоследствии родной и для семей моих выросших сыновей Володи и Жени. Не раз и Володя, и Женя с женой Ирой бывали на днях рождения Боба и Ани, которые праздновались всегда в конце декабря. Когда у Володиного сына Вячика были серьезные проблемы с математикой в старших классах школы, Боб сам предложил свою помощь и стал заниматься с ним. Два раза в неделю Вячик приходил к Бобу. Честно говоря, я в эту затею не верила, так как считала Вячика неспособным за два месяца успеть подготовиться основательно. А Боб говорил, что у Вячика все в порядке, материал понимает и усваивает. И что бы вы думали? Вячик оказался единственным в классе, сдавшим экзамен по математике на пятерку.

И Боб, и Има были абсолютными бессеребренниками. Я вспоминаю, как перед нашим переездом в Сокольники братья делили "наследство". Я в этом не участвовала, но иногда в комнату заходила и неизменно заставала спор: каждый уговаривал другого взять какую-либо хорошую вещь себе. Вообще мне кажется, что Боб был одним из самых добрых и отзывчивых людей из всего клана Ратнеров. Недаром же именно он ездил под Сухиничи собирать сведения о Розином сыне, он же ездил в Ленинград помогать Льву Ефимовичу в его последние дни.

С семьей Кимы удается встречаться реже. Раньше мы встречались с Кимой чаще, но с тех пор, как я стала приезжать в Москву только летом, когда вся семья его живет на даче, я тоже обязательно вижусь с ними один или два раза каждый свой приезд в Москву.

В Израиле это семья Юры Миллера и его жены Розы. Первые годы, пока была жива мать Юры Надя, я приезжала к ним часто; бывала на обеих их квартирах в Кфар-Сабе. После смерти Нади и после их переезда в Петах-Тикву бывала уже реже, только на днях рождения Юры или Розы. Сейчас, когда семья Юры и Розы переехала в Иерусалим и поселилась в 7 минутах ходьбы от нас, мы встречаемся не реже, чем раз в неделю, а иногда и чаще, а Наташа забегает к ним чуть ли не каждый вечер.

Во-вторых, знакомство с кланом Ратнеров в корне изменило всю мою дальнейшую жизнь. Случилось это, правда, через 14 лет после смерти Имы, когда Наташа стала совсем взрослой и переехала на постоянное жительство в Израиль. Я начала приезжать к ней сначала на 2-3 месяца, потом на полгода, а впоследствии получила гражданство Израиля. С тех пор мое пребывание в Израиле даже продолжительнее чем в Москве.

Хотя я не собираюсь писать в своих воспоминаниях о жизни в Израиле и покончила со своими израильскими вставками, я сделаю исключение для единственного представителя семьи Бунимовичей. Речь идет об Эстер Крински. Имя это уже израильское, а фамилия – по мужу, по-российски она была бы Ириной Давыдовной Бунимович (или Кринской). Эстер – племянница Зиночки и сводная двоюродная сестра Нади, матери Юры Миллера.

В 90-е годы, когда я жадно искала любую возможность знакомства с Израилем, Наташа предложила мне съездить в поселок (мошаву) Йокнеам, расположенную рядом с городком Йокнеам, в горных окрестностях Хайфы, где живет Эстер Крински. Наташа созвонилась с Эстер, заручилась ее согласием, и я поехала. Тогда я не знала толком, кто такая Эстер, знала только, что она какая-то родственница Нади. Поездка получилась великолепной. Эстер оказалась очень интересной приятной женщиной. Она жила в Израиле давным-давно, и была одной из создательниц мошавы Йокнеам, чуть ли не с 1934 года, и активисткой Всемирной женской сионистской организации ВИЦО. Когда я приехала к ней, ей было уже 79 лет (она была на 3 года старше меня), и от активной общественной деятельности она отошла. Но была очень энергичной, подвижной и деятельной. В то время она заведовала благотворительным складом, расположенном буквально в нескольких шагах от ее дома. В этот склад жители мошавы, а также и самого Йокнеама приносили самые различные предметы одежды, по тем или иным причинам оказавшиеся им ненужными. Были там совершенно разные вещи, начиная от носков, ношеных сандалий, и кончая платьями, брюками, костюмами, и даже хорошими куртками и пальто. Склад был предназначен для помощи новым репатриантам. Вещи продавались по чисто символической цене: 1 шекель за любую выбранную вещь, будь-то носки, новехонький костюм или даже хорошая куртка. Все было на общественных началах, на энтузиазме. У Эстер были помощники, не получавшие, так же как и она сама, никакой платы за свой труд. Несмотря на мизерную стоимость вещей, какие-то деньги у Эстер скапливались, так как склад пользовался большой популярностью. Эстер скрупулезно записывала каждый поступающий в казну шекель и распоряжалась деньгами очень разумно: на эти деньги она нанимала уборщиков и содержала склад в чистоте и порядке. Всю первую половину дня Эстер была занята на складе, и мы договорились, что в эти часы я буду бродить по горам и осматривать окрестности.

Начала я свое знакомство с окрестностями с города Йокнеам, а также с самой мошавы. Небольшой, но чистый и живописный городок раскинулся по склонам довольно высокого холма. На вершине холма в центральной его части, сравнительно плоской, расположились официальные невысокие здания – магазины, сквер с детскими площадками, а в разные стороны отходили улицы с домами, иногда сравнительно ровные, проложенные по склону горы, а иногда крутые, как бы соединяющие улицы, расположенные на различных "этажах" склона. Во второй мой приезд в 1992 году в городе началось активное строительство, а в 1995 году это был уже совсем другой город. Мошава находилась в долине, под городом, и чтобы попасть в город, надо было подняться по не очень длинной, но крутой асфальтированной дороге. Мошава мне понравилась. Она была просторной, зеленой, с небольшими домами- коттеджами, отделенными друг от друга большими зелеными участками – садами. Совсем недалеко от дома Эстер находилась автобусная остановка и здание почты. Остановка так и называлась "Почта", (или на иврите "доар"), и на ней я и вышла из автобуса вчера. В мошаве я осмотрела все возможные выходы в сторону холмов, чтобы на следующий день знать, куда мне следует выходить, чтобы скорее попасть в волнистую цепь холмов.

Дом Эстер был двухэтажным (см. фото), но первый этаж был закрыт и даже наглухо забит. Эстер мне объяснила, что там нежилое помещение, а нечто вроде склада – полуподвала, в котором во времена Войны за независимость в 48-49 гг. был склад оружия израильтян. "Может быть, я живу на пороховой бочке", - смеясь, сказала Эстер, "но сейчас это никого не интересует" (см. историю об этом в очерке Юры Миллера). В уютную квартиру Эстер на втором этаже, состоящую, насколько я помню, из 4 комнат, нужно было подниматься по наружной лестнице из 12 или 15 ступеней, выходящей в небольшой палисадник. Перед дверью в квартиру была крохотная площадка. Она была настолько мала, что на ней умещалось только легкое небольшое кресло, которое приходилось отодвигать, чтобы открыть дверь в квартиру. С другой стороны дома, через узенький проход – был довольно большой участок, принадлежащий Эстер. Участок неухоженный, заросший огромными деревьями, больше напоминавший кусочек леса, нежели сад. Запомнила в нем большие деревья – израильские грецкие орехи "пекан". В отличие от грецких орехов юга России, орехи пекан длинные, узкие, с темной кожурой и не разнимаются в середине, но начинка очень похожа на наши грецкие орехи – те же извилины и тот же вкус.

После прогулки по городу и мошаве я вернулась точно к контрольному сроку – к 15 часам, притащив из города какие-то немудреные продукты. У Эстер был обед, и мы славно поели. Я поняла, что в отношении к еде мы похожи друг на друга – жалко тратить время на приготовление сложной еды, всегда можно найти что-нибудь достаточно простое и вкусное. А потом был чудесный вечер. Я заставила Эстер сесть в кресло, а сама села на верхнюю ступеньку лестницы, ведущей к площадке перед входом в квартиру, и слушала удивительную историю ее матери. Не буду повторять ее, она описана у Юры Миллера. То, что мне рассказывала Эстер про свою мать Розу Семеновну, было потрясающе интересно, страшно и удивительно. Когда совсем стемнело, и мы вошли в квартиру, Эстер показала мне альбом с фотографиями, и я опять была поражена. Оказывается, Эстер в молодости была удивительной красавицей, и я не могла оторваться, долго рассматривая эти фотографии.

Должна сказать, что я не могу вспомнить сейчас, когда я первый раз была у Эстер, наверное, в 1990 или в 1991 году. А вот второй раз я ездила точно летом 1992 года. Каждый раз я проводила у нее не менее трех дней, и, конечно же, я не помню, что именно происходило в какой из приездов. Поэтому я просто перечислю, где мы с ней сумели побывать, и куда я успела сходить за эти приезды.

Начну с себя. Два раза бродила по очень живописным холмам, прерывистой цепью опоясывающих и мошаву и город. Походы были длительные, часов на пять, уходила далеко и получала при этом огромное удовольствие.

Эстер возила меня в какой-то культурный центр, обслуживающий все ближайшие кибуцы и город Йокнеам. Там Эстер посещала кружок рукоделия. В этом кружке учили очень многому: изготовлению украшений, окраске тканей, изготовлению изделий из керамики, лепке и многому другому. Кружок работал раз в неделю. Приезжал автобус, забирал желающих, потом по дороге мы несколько раз останавливались, забирали других желающих из окрестностей Йокнеама и двигались дальше. Занимались в кружках часа три-четыре, заходили в перерывах в буфет, и все, по-видимому, были давно и хорошо знакомы друг с другом. По договоренности с Эстер я отпросилась часа на три осматривать окрестности. Ничего особенно интересного вокруг не было: плоская равнина со множеством пересекающихся дорог, разделяющих поля с самыми разнообразными посадками, не всегда мне известными. Мое внимание привлек видневшийся вдали как бы оазис с большим количеством деревьев. Я решила обязательно дойти до него и ускорила шаги, чтобы не нарушить назначенного мне Эстер срока возвращения, старательно запоминая и даже маркируя дороги, по которым следовало возвращаться. Когда я подошла к намеченному зеленому островку, то увидела ворота с надписью на иврите: "Кибуц Рамат-ха-Шофет". И тут меня озарило – ведь это кибуц, в котором жила Юля, дочь Марины Гольд и внучка Эммануила Гольда, ближайшего сотрудника моего мужа Имы. В те годы Марина с дочерью Юлей жили в Израиле. Марина жила в Тель-Авиве, а Юля – в кибуце. Несмотря на поджимающие уже сроки возвращения, я решила зайти в кибуц, хотя Юлю я никогда не видела. Тогда, в начале 90-х годов я знала иврит значительно лучше, чем сейчас, так как пыталась самостоятельно учить его. Я вошла в ворота, нашла правление кибуца, узнала, где живет Юля, и даже наткнулась на русскоговорящую ее соседку. К сожалению, Юли в кибуце не оказалось, и раньше, чем через два часа она не могла вернуться. Очень было досадно, я уже придумала, что если встречу Юлю, попрошу ее немного проводить меня, и тогда мы сможем познакомиться и поговорить. Не получилось.

В этот день Эстер училась красить несмываемыми красками легкие воздушные шарфики. Результат своего труда она тут же преподнесла мне. Это был шарфик, на котором переливались и переходили друг в друга желтая, коричневая и зеленая краска. Живет этот шарфик у меня в Москве, где в последние годы я провожу летние месяцы, и я им до сих пор пользуюсь. Последнее лето я использовала его для поддержки на прогулках своей сломанной руки. А дома Эстер подарила мне изготовленные ею бусы, которые живут здесь в Израиле, и которые я носила. Однако в последние годы я их уже не ношу – во-первых, по старости лет, а, во-вторых, к зимней одежде они не очень подходят. До сих пор я иногда их вынимаю и смотрю, вспоминая Эстер, до которой мне теперь по многим причинам не добраться.

Ездили мы с Эстер и в кибуц "Мишмар ха-Эмек", в котором живет ее сын Игаль с женой. Эстер знала, что в эти дни его там не будет, но мы осмотрели кибуц, поглядели на дом Игаля и хорошо погуляли. Там же я неожиданно для себя увидела совсем заводского вида цеха, но никакой грязи вокруг них не было, а что они производили, я забыла, кажется пластмассовую посуду. И каждый вечер мы сидели с Эстер на крошечной лестничной площадке, и я слушала ее рассказы. Про сына она мне почти ничего не рассказывала, а вот о внучках – Лимор и Инбаль – говорить любила. И еще я поняла, что она до сих пор осталась очень общественным человеком, старающимся приносить общественную пользу и принимать участие в общественных мероприятиях. До последнего времени Эстер участвовала в каких-то ежегодных десятикилометровых походах, посвященных не помню уже какому событию – а ведь ей почти уже 95 лет. До сих пор с удовольствием и благодарностью я вспоминаю о днях, проведенных у Эстер.

На этом я и закончу главу о моих личных контактах с кланом Ратнеров и вот, оказывается, и о знакомстве с представителем клана Бунимовичей.