Институт МЭИ (продолжение)

Прежде чем двигаться дальше, я должна познакомить с изменениями в составе нашей семьи в 1933 г. В главе 2-ой я упоминала друзей моих родителей еще со времени их жизни в Колпино - семью Макса Глинки. Тогда я ограничилась сообщением о том, что Макс Глинка с семьей какое то время находился в Москве, а потом получил назначение в г. Ковров Владимирской области, куда и отбыл со всей семьей. Семья Глинка состояла из Макса (не помню его отчества), его жены Елены Михайловны (очень милой, женственной и красивой) и троих детей: старшего сына Дмитрия, среднего Алексея и дочери Татьяны, которая была значительно младше своих братьев. Что-то случилось тогда в семье Глинка, а может быть случилось позже, а тогда в 1933 г. просто было решено отправить Таню поступать в Московский институт иностранных языков. Так или иначе, но с 1933 и до 1938 года Таня жила в нашей семье в одной комнате со мной. Таня была моложе меня на год или полтора, и мы жили все пять институтских лет, как две сестры. Пожалуй мы не были особенно близки с Таней, ни по характеру, ни по интересам, но за пять лет совместного проживания у нас не было ни одной ссоры, ни одного недоразумения. Поневоле мы знали все друг о друге, уважали увлечения и пристрастия друг друга, хотя они никогда не бывали ни одинаковыми, ни общими.

Таня была тоненькой, хрупкой невысокой. У нее было узкое продолговатое личико с большими глазами, может быть и не классически красивое, но безусловно привлекательное, со своими, только ему присущими особенностями, обращающими на себя внимание и запоминающимися. Манера говорить тоже была своеобразная. Она говорила тихо, чуть нараспев, немного растягивая некоторые слова, как бы додумывая свою мысль по ходу произношения слов. Таня с малых лет что-нибудь писала: сначала пьесы, потом повести и наконец стихи. У нее безусловно были литературные способности, некоторые ее стихи мне очень нравились. И была у нее потребность выразить себя на литературном поприще. После окончания ею института иностранных языков, она работала преподавателем английского языка в институте физкультуры (кстати среди ее учеников был и Валерий Брумель, будущий чемпион СССР по прыжкам в высоту). Таня посещала литературные семинары, напечатала несколько интересных статей в журнале "Крестьянка", а много позднее вышла ее книжка стихов.

Но все это было значительно позднее, а тогда, в институтские годы, она знала поневоле всех моих друзей и участвовала во всех сборищах, происходивших в нашей лефортовской квартире. Толя окрестил ее почему-то "Живопыркой", и так в ту пору (за глаза, конечно) называли ее все мои друзья. В Таню влюбился Игорь Корочанский. В доказательство своей (действительно настоящей) любви, Игорь зимой 1935 года, во время очередного "междусобойчика" спрыгнул с балкона 2-го этажа нашей квартиры. К сожалению под снегом оказался лед и Игорь сломал себе ногу. В 1938 году Игорь и Таня поженились. Они оказались очень хорошей парой, жили вместе счастливо и довольно уединенно, вполне удовлетворенные обществом друг друга, но детей у них не было. Надеюсь, что я еще успею написать и о Тане и об Игоре.

А сейчас я хочу рассказать о том, почему Галя ушла из института сразу после весенней сессии 1933 года. Еще до поступления в институт Галя хорошо знала английский язык и даже находила ему практическое применение. После семилетки Галя окончила четырехлетний комбинат иностранных языков. К языкам у нее были большие способности, преподавание в комбинате было поставлено хорошо и английским, после его окончания, Галя владела прекрасно. В 1932 году она одно время работала переводчиком у Андрея Анатольевича Бочвара, переводила для него статьи по металловедению из японских журналов, написанные на английском языке (А. А. Бовчар впоследствии стал академиком, лауреатом многих государственных премий и создателем советских атомных реакторов). За это недолгое время у нее установились очень хорошие отношения с самим А.А. и с его братом Михаилом Анатольевичем. Они оба, зная Галино увлечение театром и литературой, часто приглашали ее в театр. А.А. как-то спросил Галю чем она собирается заниматься в будущем. Последовал легкомысленный ответ: "скорее всего скоро выйду замуж". Возмущенный А.А. хорошенько отругал Галю, утверждая, что необходимо иметь настоящую специальность и высшее образование. Это он убедил ее поступить в МЭИ, несмотря на ее явно гуманитарные склонности и способности. Когда мы учились на факультете связи, Галя продолжала встречаться с братьями Бочвар (один раз даже меня взяла с собой в театр, чтобы познакомить с ними).

Я уже писала о том, что в это время у Гали был роман с Игорем Вяхиревым. Я лично в качестве ее лучшей подруги видела со стороны Игоря настоящую любовь, а с Галиной стороны была по-моему дружба и большая благодарность за помощь после ее неудачного юношеского романа. Игорь жил вместе со своей мамой, сестрой Валей и племянницей Леночкой в небольшой квартире на Большой Молчановке. Семья жила более, чем скромно. Мать вела модную тогда небольшую частную детскую группу. Игорь работал в лаборатории какого то рабфака, сестра Валя была телефонисткой в институте Склифосовского, Леночка училась. Все молодые увлекались театром и поэзией. Игорь с Галей организовали даже молодежную школу поэтов. Галя в то время также писала стихи, а Игорь считался настоящим поэтом. На рабфаке у Игоря был друг Веня Платонов, который работал в лаборатории вместе с Игорем. Венечка (так его звал Игорь) обожал Игоря, считал его великим поэтом, и собирал и хранил у себя все написанное Игорем. Несмотря на дружбу Игоря с Венечкой и его обожание Игоря, Галя Венечку недолюбливала и старалась в ряды близких друзей не допускать. Я во всяком случае про Венечку только слышала, может быть видела один раз, да и то мельком.

После весенней сессии 1-го апреля 1932 года Галя и Игорь поженились, что не помешало Гале благополучно сдать сессию. По химии даже пятерку получила, а 5-го апреля Игоря арестовали у него на квартире в присутствии Гали. Это было как гром среди ясного неба. Никто даже представить себе не мог за что его могли арестовать. Впрочем в те годы небо уже не было совершенно безоблачным. И все-таки после шахтинского дела 1928 года для большинства людей, не интересующихся битвами, происходящими в высших партийных сферах, наступило некоторое затишье. Но вот в 1932 году в газетах снова появились сообщения о вредительстве. Было, якобы, разоблачено вредительства в мясной промышленности (специальная порча консервов). Кто-то верил, что было вредительство, кто-то не верил, а некоторые знали точно, что дело это инсценировано. Однако 48 работников мясной промышленности были расстреляны. Игорь был потрясен количеством убитых и написал тогда очень сильное стихотворение, которое так и называлось "48". Естественно, кроме самых близких друзей, никто этого стихотворения не читал, и даже не знал об его существовании. Тем не менее оказалось, что Игорь был арестован именно за это стихотворение и что "посадил" Игоря "обожавший" его друг Веня. Венечка, по-видимому, давно уже был осведомителем и специально старался войти в доверие к Игорю. Это он доставил в органы стихотворение "48". Летом 1932 года Игорь был осужден на 3 года лагерей. Перед этим у него была очная ставка с Венечкой и Игорь вынужден был признать не только свое авторство, но и многое другое, в чем его обвиняли уже без всяких на то оснований. До 1936-1937 годов было еще далеко, в 1932г. "просто так" не сажали. Вот оно, это злополучное стихотворение.

Игорь Вяхирев

"48" 1932г.

Улица пустая, вывернула ужас свой
В тишине безлюдья ждут тебя дома
И когда у камня не хватило мужества
Из-за темных стенок вышла ты сама.
Ты казалась хрупкой в каменном просторе
Похоронной свечкой тлела тишина
На безлюдье в людях выросшее горе
Видело, как в кровь окрасилась луна.
И закаты кровью каждый день горели,
И все так же грозен был холодный мир,
Наконец пришло известье о расстреле
О простом убийстве сорока восьми.
Эту весть и камень судорогою встретил,
В это даже камень верить не хотел,
Сорок восемь жизней, семьи, жены, дети,
Сорок восемь залпов и холодных тел.
Что там сорок восемь, тысячи, мильоны,
Оттого, что страшным сумраком пьяна,
Мчится, не считая кровь, тела и стоны
Напрямик вперед безумная страна.
Словно конь, которому для шутки
Влили водки в ошалелый рот,
В снежной пене бег чеканя жуткий
Вихрями копыт расшвыривает лед.
Но и он сквозь пасмурную снежность
Через бурю, свист, тоску и вой
Видит, как седая неизбежность
Медленно качает головой.
Бой копыт, как крылья хищной птицы
Движут злобой рук моих рычаг,
Я хочу с могуществом схватиться
Чтобы шерсть сжимать в зубах, рыча.
Чтобы кровь направо и налево
Красным льдом взлетала до небес,
Чтоб сама покорность в буйстве гнева
Сталь копыт втоптала в грудь судьбе.
Нет, ужасен конь, бледнею, таю,
Куда хочешь руки, вверх ли, вниз ли,
Стая черных птиц, такой же стаей
Отгоняю собственные мысли.
Ведь опять без ужаса, без дум я
Буду жить и верить, как баран,
И не раз в честь радости безумья
Прокричу хвастливое ура!
Поняла теперь зачем дома
В дикой злобе вывернули ужас свой?
Оттого, что говорить о мужестве
Невозможно, не сойдя с ума.

Игорь был выслан летом 1932 года в лагерь, расположенный в городке Луза (недалеко от Великого Устюга). Перед отправкой ему дали свидание с Галей, на котором она узнала о подлости "друга" Венечки. Не задумываясь над тем, чем это для нее может кончиться, Галя отправилась мстить Венечке. Веня жил в коммунальной квартире. На двери висела, обычная для коммуналки, бумажка с фамилиями жильцов и против каждой фамилии указывалось количество звонков, нужных для вызова данного жильца. Галя позвонила, вышел Веня и предложил пройти к нему. Галя никуда не пошла, а тут же, нарочито громко, чтобы было слышно за каждой, выходящей в коридор дверью, почти прокричала: "Провокатор, негодяй, подлец", отвесила ему пощечину и ушла, громко хлопнув дверью.

Галя протянула до летних каникул, она ходила еще по инерции в институт, совмещая занятия с хождением по инстанциям, а затем распрощалась с институтом. В октябре 1932 года Галя уехала к Игорю и прожила в местечке Луза 8 месяцев, нашла себе там работу и всячески поддерживала Игоря. Когда весной 1933 года стало известно, что значительная часть лагеря (и в том числе Игорь) будут переведены на Дальний Восток, Галя вернулась в Москву и началось опять хождение по инстанциям и хлопоты. В то время первая жена Горького, Пешкова, занималась благородной деятельностью: помогала политическим заключенным и их семьям добиваться справедливости, т.е. работала в красном кресте. До 1937 года было еще далеко и ей часто удавалось помочь людям. Помогла она и Гале. Пешкова добилась перевода Игоря из лагеря Лузы в лагерь канала Москва-Волга. Игоря сняли с поезда, уже идущего на Дальний Восток, и спецконвоем препроводили в Москву. Центр управления канала Москва-Волга находился тогда в г. Дмитрове. Галина энергия была неисчерпаемой. Она умудрилась добиться приема у начальника лагеря канала Москва-Волга Фирина. В результате Фирин разрешил Гале еженедельные свидания с Игорем на частной квартире. В снятой ею комнате на окраине г. Дмитрова они проводили все воскресные дни. В марте 1935г. у Гали и Игоря родился сын Алешка. К этому времени родители Гали жили в Пименовском переулке (недалеко от Белорусского вокзала). Галя устроилась работать в школу, расположенную буквально напротив их дома, и совмещала материнские обязанности с работой. Мать Гали Татьяна Александровна полюбила Алешку всей душой, зато Гале от нее доставалось воркотни вдвое больше обычного. Несмотря на то, что жила теперь Галя далеко от Лефортово, она все же приезжала ко мне вместе с Алешкой, как правило с ночевкой. У нас дома для Алешиных ночевок был даже заведен специальный чемодан с оторванной крышкой.

В конце 1935 года Игорь был освобожден. Галя в институт больше не вернулась, так как ее ждала кочевая жизнь на долгие годы. Игорь так и остался работать в системе Гидростроя. Сразу после освобождения он продолжал работать на канале Москва-Волга и Галя вскоре приехала к нему вместе с Алешкой. Помню, как я ездила повидать Галю на станцию Темпы (между Дмитровым и Дубной). Жили они с Игорем в простой избе, без удобств. Единственным преимуществом этого места была близость от Москвы.

Летом 1937 года у Гали родился второй сын Сашунька, так что какое то время она жила в Москве. Потом работы на канале Москва-Волга закончились. Игорь пытался найти какую-нибудь работу в Москве, но безуспешно. В Гидропроекте ему предложили поехать на строительство Куйбышевской гидростанции на Волге. Игорь очень не хотел уезжать из Москвы, но другой работы не было. Пришлось согласиться. В феврале 1938 года Игорь уехал. Сотрудники Гидропроекта обосновались в селе Царевщина в 35 км. от Самары (тогда Куйбышева). Место было удивительно красивое, совсем недалеко от знаменитого своей красотой Царева кургана на Самарской луке в Жигулях. Условия жизни тоже были отличными. Игорь с семьей разместился в доме бывшего священника, чистом, просторном, удобном. Галя приехала в Царевщину вместе с маленьким Сашунькой в мае 1938г., а летом туда же приехали и Галины родители с трехгодовалым Алешкой. Предполагалось, что они проживут там несколько месяцев, но Татьяна Александровна уже через десять дней решительно заявила, что они возвращаются в Москву, что ей не нравится хозяйка дома. Думаю, что истинная причина была в том, что Татьяна Александровна не была здесь хозяйкой и не могла, как она привыкла, диктовать окружающим свои правила поведения. Галя хотела, чтобы Алеша остался здесь у своих родителей, и она, конечно настояла бы на своем, но тут взмолился Федор Александрович. Он обожал Алешку и не представлял себе жизни без него, вдвоем с вечно недовольной женой. И Галя сдалась, Алешу увезли в Москву бабушка и дедушка.

А дальше случилось и вовсе непредвиденное. В том же 1938 году Галя и Игорь разошлись. Как же такое могло произойти? Галя, которая, как некрасовские жены декабристов, следовавшая за Игорем по всем местам его ссылок, бросившая институт, променявшая Москву на Царевщину, лишь бы быть вместе, вдруг ушла от него? Ушла к другу Игоря, такому же, как и он бывшему заключенному, отбывшему как и Игорь три года лагерей, и так же как и он попавшему в Царевщину, как единственное место, где можно было найти работу. Я никогда не спрашивала Галю как это могло случиться, но мне кажется, что я это понимаю. Игорь после следствия, тюрьмы и лагерей был сломлен. Даже здесь в Царевщине, уже в нормальных жизненных условиях он нуждался в опоре, помощи и даже в утешении. Галя, несмотря на свою храбрость, силу и стойкость, все-таки была женщиной, и ее не привлекала перспектива всю жизнь пребывать в роли няни-утешительницы. Ей, как всякой женщине, хотелось прожить жизнь рядом с настоящим мужчиной, который был бы для нее надежной опорой, рядом с которым она хоть иногда могла бы чувствовать себя слабой, и иметь рядом с собой защитника, готового взять на себя ответственность в трудные минуты жизни. И она нашла такового в друге Игоря.

Ее избранник, Лев Николаевич Штерн был сильным, бесстрашным, способным защитить свою любимую и отвечать за безопасность и благополучие своей семьи. Конечно был период мучительный для всех троих, но впереди у Гали и Левы была хоть и трудная, но счастливая совместная жизнь, длиною в 56 лет до самой смерти Льва Николаевича в 1994 году. Когда я читала Гале эти свои объяснения ее поступка, она сказала, что все было намного проще: просто она наконец полюбила, и эта как будто легкомысленная любовь привела к счастливой семейной жизни длиною в 56 лет. В 1940 году, когда стало очевидным, что вот - вот грянет война, правительством было принято решение прекратить сооружение Куйбышевской гидростанции. Две уже готовые к тому времени плотины были взорваны и отделение Гидропроекта в Царевщине было ликвидировано. Галя уехала в Москву, а Лев Николаевич продолжал работать на других объектах Гидропроекта. В 1941 году в самом начале войны, геологов и геофизиков Гидропроекта эвакуировали на Воркуту, и среди них оказались на Воркуте и Лев Николаевич с Галей. Они встретились в Котласе и всю войну провели на Воркуте, на этот раз оба в качестве вольнонаемных.

В тот короткий период, который Галя провела в Москве перед эвакуацией, мы конечно часто встречались. Но встреча с Галей в Москве была недолгой, так как уже летом 41 года я была выслана в Кыштым.

С тех пор мы с Галей больше никогда не жили в одном городе, но это не означает, что наша дружба закончилась. После окончания войны мы пользовались любым случаем, чтобы встретиться, и я еще буду писать об этих встречах в своих воспоминаниях. А сейчас, кончая мои довоенные воспоминания о Гале, я должна рассказать еще о двух трагедиях, обрушившихся на Галю в довоенное время и во время войны.

Еще в Царевщине в марте 1940 г. умер младший сын Гали Сашунька от воспаления легких. Ему было 2 года 8 мес. А в 1943 году в Москве умер и старший сын Гали. Алеша умер от менингита и все усилия к его спасению оказались напрасными. С огромными трудностями Галя приехала с Воркуты в Москву, узнав о его болезни, но к ее приезду диагноз был безоговорочно мрачным. Алеше было уже 8 лет и его смерть была огромным ударом и для Гали и для ее родителей.

В 1944 году геологи и геофизики Гидропроекта были отозваны с Воркуты в Москву. Галя вернулась, но без мужа. Лев Николаевич, как осужденный по 58-ой статье, права проживания в Москве не имел и остался работать на строительстве Горьковской плотины. Сразу после окончания войны Галя с двумя детьми (Таней и Николкой) приехала к мужу и сама стала работать в Гидропроекте. В 1946 году Гидропроект организовал в Ленинграде свой филиал и получил разрешение на прописку сотрудников, осужденных ранее по 58-ой статье. Семья Штернов переехала в Ленинград. На этом я временно кончаю Галину историю и буду рассказывать о Гале, по мере того как жизненные обстоятельства будут позволять мне встречаться с ней.

Что я еще могу вспомнить и рассказать об институтских годах и о тех людях, которые окружали меня в эти годы?

Очень ярко вспоминается совместная подготовка к весенней сессии на 2-ом курсе. Незадолго до сессии Кирилл Филаретов отозвал нас с Антиком в сторону и предложил готовиться вместе. Аргументы Кирилла были просты и убедительны. Главным предметом этой сессии была физика, причем самый, пожалуй, трудный ее раздел механика, куда входили и статика, и кинематика и динамика. Механику читал тогда в МЭИ Беспрозванный. Он был очень хорошим лектором (вот уж у кого на лекциях было всегда полно студентов), но слыл беспощадным экзаменатором. К сессии экзаменационные билеты были составлены заранее и содержание их секрета не представляло. В каждом билете было три вопроса по теории и три задачи (соответственно по статике, кинематике и динамике). Вот Кирилл и убеждал нас, что для того, чтобы хорошо сдать механику, нужно знать все билеты. А откуда взять столько времени? Вопрос решается очень просто: делим все билеты на три части (по соглашению или по жребию), каждый основательно изучает свои билеты и потом рассказывает коротко, но убедительно остальным. Алька задумался, потом тряхнул головой и сказал решительно: "Дельно, но теорию надо учить всем вместе, а вот задачи действительно каждый решает свои, причем не обязательно решать все, а только задачи разного типа, так как наверняка будут попадаться однотипные, их вообще можно не решать.

Вторым аргументом Кирилла было наличие у него собственной комнаты, в которой мы никому не будем мешать. У Али Антика комната слишком мала, у Ирины живет Таня, которой тоже нужно заниматься, а вот у него в случае необходимости и переночевать можно.

Так и образовалась наша компания по подготовке к сессии. Очень скоро выяснилось, что домой мы с Алей ездили только после сдачи очередного экзамена, а в период подготовки ночевали у Кирилла: я на продавленном диване (впрочем вполне удобном), а Кирилл и Аля на полу на тюфяке и всяческих мягких вещах. Мы, все трое, были курильщиками, поэтому к вечеру в комнате было не продохнуть. Тогда открывалось настежь огромное окно, мы шли гулять или к Москве-реке, или просто сидели на скамейке на Новинском бульваре.

Очень у нас хорошо получалось, гораздо лучше, чем при коллективных занятиях по бригадному методу в Ленинградском техникуме. Если у кого-нибудь его задача "не решалась" слишком долго, разбирали ее втроем. Справедливости ради нужно сказать, что почти всегда способ решения находил Аля. Слух о нашей "бригаде по подготовке" распространился довольно быстро и к нам начали наведываться студенты - одиночки, у которых что-нибудь не получалось, причем приходили ребята даже с других факультетов. Они все норовили спросить у Антика, таков уж был его авторитет. Однако Аля, бегло взглянув на билет, решительно отсылал в нужных случаях или ко мне, или к Кириллу. При нашей системе на объяснение задачи или теоретического вопроса времени много не требовалось. Объясняли мы с Кириллом даже лучше Антика, так как мы обычно дольше пыхтели над своими задачами, а ему все казалось очевидным. Сессию все три члена нашей бригады сдали на отлично.

Я пожалуй расскажу здесь побольше об Антике, он того заслуживает, а дальше может не оказаться подходящего места.

Как я уже писала, Илья Владимирович Антик был яркой звездой нашего факультета, да пожалуй и всего института приема 1932 года. Он обладал удивительной способностью сразу находить главное в любой поступающей информации, будь то лекция, или научные или инженерные статьи. Если большинство из нас относились к услышанной лекции, как к материалу, который нужно понять для того чтобы удачно сдать экзамен, то он, как бы, сразу становился на один уровень с лектором или автором статьи, мог сразу обнаружить ошибку, мог сразу задуматься над тем, как можно использовать только что полученную информацию. Иногда после лекции он подходил к преподавателю и указывал на допущенную им ошибку и тому приходилось признать ее. Недаром на 3-ем курсе к нему обратился Карл Адольфович Круг с просьбой принять участие в подготовке к выпуску первого издания 1935 года знаменитого учебника по электротехнике "Основы электротехники", который и сейчас является основным пособием для всех студентов электротехнического профиля. Антик привлек к этой работе и Кирилла Филаретова, и они оба с увлечением трудились над этой книгой два года, забыв обо всех развлечениях и радостях жизни. Думаю, что их участие в работе над книгой не мало способствовало тому, что она стала знаменитой. Впрочем об этом я уже писала раньше. Мы все были уверены в том, что Антика ждет известность в инженерной или научной сфере. Однако жизнь его сложилась совсем не по такому сценарию. Думаю, что сыграло в этом роль и отсутствие у него дипломатических способностей и склонностей. Он всегда говорил то что думал, мог резко указать кому угодно на ошибку, отстаивать свою правоту, не считаясь с обстоятельствами. Он был далеко не всегда "удобен" начальству, а иногда и опасен, т.к. всегда мог оказаться его конкурентом. Ну, а кроме того, большую роль в его "карьере" сыграли и объективные обстоятельства.

Сразу после окончания института Антик работал в ВЭИ (по моему с Кагановым). После эвакуации института на Урал, он по моим воспоминаниям работал в Нижнем Тагиле, где заболел туберкулезом. Положение было настолько серьезное, что Антику пришлось думать не о "карьере", а о сохранении здоровья и может быть даже жизни. После окончания войны в апреле 1945 года Антик уехал в Крым. Там он работал по восстановлению санаториев и одновременно интенсивно лечился. Процесс удалось остановить и в ноябре 1945 года он вернулся в Москву. А дальше я приведу выдержки из статьи профессора МЭИ Н.Ф.Ильинского, опубликованной в журнале "Вестник МЭИ" в 2001 году по случаю 90-летия И.В.Антика.

Во вступлении к этой статье сказано: "Через несколько лет после окончания МЭИ - таких нелегких лет и для страны, и для него - молодой талантливый инженер И. В. Антик сделал круговой вираж - навсегда связав свою судьбу с издательским делом". Тогда в 1945 году И. В. Антик стал научным редактором издательства "Энергия", которое в 1980г. после слияния с Атомиздатом, стало называться "Энергоатомиздат".

А дальше выдержки из статьи Ильинского: "Илья Владимирович уже на первой встрече потряс меня поразительной эрудицией, стремительностью и точностью мышления, быстротой реакции". И дальше из этой же статьи: "Потом я и мои коллеги были частыми гостями у Ильи Владимировича, мы очень гордились тем, что при его крайней занятости - его стол всегда был завален рукописями - он всегда находил время для бесед с нами. И мы не переставали восхищаться его острым умом, широтой и энциклопедичностью знаний, умением видеть главное. Он был издателем от Бога". И еще оттуда же: "В выходных данных всех этих книг было скромно указано: "редактор издательства И.В.Антик", однако каждый автор знал, как велика роль этого редактора издательства, сколь заметен его вклад в успех книги. Во время наших посещений издательства мы имели возможность наблюдать и другого Антика - сурового, резкого, жесткого. Запомнилась его беседа с одним автором, пришедшим по поводу переиздания его книги. "Книга уже вся распродана, в магазинах ее нет" - говорит автор. "Действительно в магазинах и на складах Вашей книги нет" - отвечал Антик - "Она вся пошла под нож, ее никто не покупал, потому что это халтура".

Я позволила себе привести это мнение автора книг, имеющего дело с Антиком, потому что в нем узнала многие черты характера Антика, свойственные ему еще в институте. Это же мнение о нем разделяют и его сотрудники, проработавшие у него в отделе много лет, в том числе Т. Н. Платова и моя приятельница, о которой я буду еще писать, Э. Я. Бранденбургская. Да, именно таким был И. В. Антик: талантливым, решительным, бескомпромиссным и вместе с тем удивительно скромным. Не стал наш самый умный физэновец ни известным ученым, ни известным инженером, стал просто редактором издательства, но редактором "от Бога". Ему было наплевать на звания и должности, он не хотел быть ни начальником, ни каким бы то ни было "главным", но он всегда пользовался в издательстве непререкаемым авторитетом, был редактором "от Бога". И. В. Антик проработал в редакции 40 лет. Он умер 6-го мая 1985 года в возрасте 74-х лет, и я была на его похоронах вместе с немногими оставшимися к тому времени физэновцами.

А теперь вернусь к событиям студенческих лет. Вспомнилась мне встреча Нового Года (по-моему 1934-го) у Али Антика. Пожалуй встреча эта была даже раньше, чем описанная мною подготовка к весенней сессии, но это не имеет особого значения. Об этой встрече я, собственно помню очень мало, но она имела для меня большое значение, так как после нее я узнала о себе кое-что очень для меня важное. Может быть я сейчас не могу вспомнить всех на ней присутствующих, но помню, что были Володя Шмелев с женой Катей, Изя Кипнис, Адя Парфентьев, Боря Коган и Кирилл Емельянов без жены, с которой разошелся еще на первом курсе института. Был очень сильный мороз, все приходили замерзшими и потому торопились скорее сесть за стол и выпить "для сугрева". Родители Али только встретили нас, а потом быстро ушли в свою комнату. Дело в том, что сравнительно недавно в семье Антиков произошла трагедия: самовольно ушла из жизни старшая сестра Али, красавица и умница Ирина. Родители Али находились в крайне подавленном состоянии и у них хватило сил только на то, чтобы исполнить долг гостеприимных хозяев, встретить нас и пожелать веселого Нового Года. Совершив долгий путь от Лефортова до 2-го Неопалимовского переулка (метро еще не было), я ужасно замерзла и поэтому не возражала, когда мне налили водки одну рюмку, потом вторую, а потом и третью... больше я решительно ничего не могу вспомнить. Не в том дело, что сейчас не могу вспомнить, это естественно, а в том, что ни тогда, ни на следующий день я ничего не могла вспомнить об этой новогодней встрече. Для меня этого вечера, а вернее ночи, не существовало.

На следующий день я проснулась около часа дня в своей постели в ночном одеянии абсолютно не помня как и когда я очутилась дома. Что же случилось? Наверное я потеряла сознание и меня привезли? Но в таком случае почему мне никто ничего не рассказывает? Ни есть, ни пить не хотелось, ничего не болело, но голова какая то пустая. Мама встретила меня обычно, предложила позавтракать. Я пыталась осторожно выяснить когда вернулась, мама сказала, что конечно поздно и спросила как прошла встреча. Я рассказала кто там был и ответила, что все было хорошо. Потом ушла в свою комнату и стала мучительно вспоминать. Удалось вспомнить только первый тост, который провозгласил Алька, да и то только сам факт этого события, а как и что он говорил в памяти отсутствовало. Что же получается, значит можно действовать совершенно нормально, приехать (как, с кем?), раздеться, аккуратно сложить свои вещи, лечь в постель и по-видимому вести себя совершенно нормально, но при этом решительно ничего не помнить? Что же я там делала, что говорила, с кем приехала? Меня даже передернуло от страха. Мои мучительные попытки что-нибудь вспомнить были прерваны телефонным звонком. Звонил Кирилл Емельянов и спрашивал можно ли приехать. Конечно можно. Может быть я наконец что-то узнаю, вспомню, пойму?

Когда приехал Кирилл, легче не стало. Он стал говорить какую то ерунду о том, что можно создавать семью и не дожидаясь окончания института, вот ведь Володе Шмелеву жена и даже дочка не мешают отлично заниматься и принимать активное участие в общественной институтской жизни. Что за чушь, какая семья? Я пыталась осторожно выведать у Кирилла что же все-таки происходило у Антика? Старалась добиться того, чтобы он подробно рассказал всю последовательность событий и в то же время не догадался бы о моем постыдном провале памяти. Получилось совсем плохо. Кирилл сказал, что его абсолютно не интересует, кто и что делал и что там вообще происходило, что его интересует только то, что произошло между нами. "И что же произошло?" - осторожно спросила я. Оказывается Кирилл сказал, что хотел бы, чтобы мы поженились и говорил, что все получится замечательно и мы будем единственной студенческой семьей, можно сказать образцово показательной, совмещающей прекрасную успеваемость и успехи в спорте с семейными обязанностями. "И мы всю эту ерунду серьезно обсуждали?" - удивленно спросила я "и при этом даже не поцеловались?" Кирилл опешил, как-то беспомощно взглянул на меня и сказал, как бы оправдываясь: "В Алькиной комнате, куда мы выходили курить, всегда был кто-нибудь еще, там можно было только разговаривать". Я с облегчением вздохнула и откровенно рассказала Кириллу про то, что со мной вчера произошло, просила его считать, что никаких разговоров об образцовой студенческой семье у нас не было и еще просила никому об этом ничего не рассказывать. Я сказала Кириллу, что он будет единственным, кто будет знать об этой моей злополучной особенности и если когда-нибудь случится ему наблюдать, что я пью водку и собираюсь выпить больше двух рюмок, обязательно вмешаться и не допускать этого.

Интересно, что много, много лет спустя, когда всем нам было уже далеко за 60, мы собрались у Кирилла на его дне рождения. К тому времени пожалуй только Кирилл продолжал отмечать свой день рождения (14 февраля) с институтскими друзьями и все немногие оставшиеся еще друзья, с большим удовольствием встречались в этот день у Кирилла. Лиза (жена Кирилла, о которой я обязательно буду еще писать, прекрасная хозяйка и к тому же настоящая пианистка) не только обставляла Кириллов день рождения со всей возможной вкусностью и пышностью, но к тому же иногда играла нам на пианино и играла великолепно. В этих случаях мы засиживались очень долго, а у меня всегда поднималось настроение. Как-то на дне рождения Кирилла было особенно хорошо, все уже собирались расходиться, вино было уже выпито, оставалась только водка, и я предложила: "Давайте перед уходом выпьем еще по рюмочке". Все радостно согласились, а Кирилл вдруг подмигнул мне и сказал: "А тебе я наливать больше не буду, ведь это уже третья". Мы с Кириллом весело рассмеялись, а окружающие, естественно, не поняли причины нашего веселья. На склоне лет всегда бывает приятно вспомнить далекие юношеские годы, и мы с Кириллом были рады тому, что оба вспомнили тот далекий эпизод прошлого.

Но вернусь к этому прошлому. Итак с Кириллом все было улажено, он ушел, видимо все поняв, и не обидевшись. А я продолжала думать. Значит это возможно: выпить так много, чтобы потерять память, и в то же время вести себя естественно и не вызывать у окружающих никаких подозрений о своем истинном состоянии? Это страшно и значит этого нельзя допускать. В свои 20 лет у меня хватило здравого смысла дать себе зарок не пить водки, а если уж и пить, то не больше двух рюмок.

В те годы была у нашей компании привычка отмечать все радостные события выпивкой, а вернее находить подходящие предлоги для частых выпивок. Я уже писала, что была у папы какая-то дальняя родственница Александра Федоровна, которая иногда приезжала к нам из провинции и по несколько дней жила у нас. Толя Нетушил, любивший давать окружающим "клички", почему-то окрестил ее, по персонажу пьесы Островского, Анфусой Тихоновной, и вся наша компания только так ее и называла, а сама она об этом прозвище, конечно, не догадывалась. Так вот, Анфуса Тихоновна, наблюдая нашу залихватскую студенческую жизнь и частые выпивки, очень их осуждала, и бывало предупреждала моих родителей: "Я ничего плохого сказать не хочу, Ирочка хорошая девочка, но вы и не заметите, как Ирочка сопьется".

Да Бог с ней с Анфусой Тихоновной, жизнь уже доказала, что Ирочка, которой исполнилось недавно 89 лет, не спилась и теперь уже не сопьется. Сегодняшнюю Ирочку волнуют проблемы ее старшего сына, который по всем интеллектуальным показателям намного превзошел свою мать (т.к. является и кандидатом и доктором наук и академиком экологии в одной из расплодившихся ныне академий), но тем не менее и к 58 годам не решил проблемы, сформулированной Анфусой Тихоновной, которую упомянутая Ирочка с блеском решила в 20 лет.

На втором курсе я начала активно и успешно заниматься стрелковым спортом. Произошло это как-то незаметно. Среди предметов, которые мы изучали на втором курсе, было и военное дело, включающее несколько занятий по стрельбе из малокалиберной винтовки. На первом занятии я своей стрельбой была разочарована. Результат был, как сейчас помню, 77 из 100 очков. У многих получалось лучше, у кого-то даже 90 очков. Однако руководитель стрельбы Виктор Гааге, подошел ко мне и попросил или остаться или прийти вечером. Оказалось, что все мои 10 пуль лежали так кучно, что если бы их перенести на пару сантиметров влево и вверх, то они почти все могли бы войти в десятку и, как сказал Гааге, мой результат был бы не менее 95 очков. Стрельбы наши проходили в тире МЭИ, где-то на Яузе, сравнительно недалеко от здания, в котором проходили общеинститутские лекции, и мы все очень торопились. Однако Виктор Гааге очень настойчиво просил меня после лекции вернуться в тир и обещал дать мне другую винтовку или "пристрелять" эту. Он говорил, что просто необходимо проверить, случаен ли мой результат или я действительно очень хорошо стреляла. Нечего делать, пришлось прийти. В тот вечер мой результат был 93 очка и Виктор сказал, что записывает меня в стрелковую команду института и дает мне собственную прикрепленную винтовку, которую я сама могу выбрать.

Так началась моя стрелковая карьера. Сначала два раза в неделю по вечерам я приходила в ТИР, где собиралась институтская команда, набранная со всех факультетов и со всех курсов института. Мы осваивали все фигуры "стрелкового стандарта", т.е. стрельбу из положений "лежа", "сидя", "с колена" и "стоя". Очень скоро выяснилось, что из первых трех положений мой результат не опускался ниже 93-95 очков, а учиться стрелять мне нужно только из положения "стоя". Тут у меня были серьезные проблемы. В положении стоя меня "качало" и поймать момент, когда винтовка проходит центр мишени, было очень трудно. Стоило мне слегка прислониться бедром к какой-нибудь опоре и результат сразу резко улучшался, но увы, это категорически запрещалось. Виктор Гааге упорно работал со мной. В результате он добился того, что мой результат "стоя" достиг 85-86 очков к концу 2-го курса института.

Наша стрелковая команда насчитывала человек 12 и мы с удовольствием приходили тренироваться не только ради результатов, но благодаря тому, что подружились друг с другом и очень ценили своего руководителя Гааге. На тренировки часто приходила и очень симпатичная хорошенькая жена Виктора, Тоня Гааге. И Виктор, и Тоня были членами Московской команды по "малокалиберному стандарту" и часто участвовали в международных соревнованиях. В попытках улучшить мой результат из положения "стоя", Виктор попробовал дать мне пострелять стоя из нагана. Оказалось, что при стрельбе из нагана у меня были очень приличные результаты, но как только я брала винтовку меня снова начинало "качать" и "водить".

Из студентов стрелковой команды я очень хорошо запомнила трех человек: Германа Каттерфельда, Леню Вааг и его жену. Кажется все они были с электроэнергетического факультета, но я могу и ошибаться. Герман Каттерфельд был очень симпатичным высоким, темноволосым, худощавым юношей, добрым, приветливым и серьезным. Он стрелял очень хорошо и результаты у него были, как и у меня, очень стабильными. И он, и я обязательно участвовали во всех межинститутских соревнованиях и обязательно получали на них призы, обычно какие-нибудь незначительные вещи. Из своих более значительных призов я запомнила фотоаппарат и мелкокалиберную винтовку. Эта винтовка хранилась в тире МЭИ, но я так привыкла к своей "пристрелянной" винтовке, что продолжала стрелять из нее и считала именно ее своей, а свою "призовую" попросила Виктора считать МЭИвской.

Чета Ваагов была мне также очень симпатична. Леня Вааг высокий шатен с необычным, запоминающимся лицом. У него было скуластое лицо с широко расставленными круглыми чуть выпученными глазами. То ли на лице был шрам, то ли оно было асимметричным, но оно как-то бросалось в глаза; хотелось повнимательнее приглядеться и понять в чем дело. В то же время лицо было определенно привлекательным и хорошо запоминающимся. Я до сих пор могу его себе представить. Его жена (не помню ее имени), хрупкая миловидная блондинка, казалась рядом с ним особенно хрупкой и беззащитной. Отношения между ними были очень внимательные и даже нежные. Результаты стрельбы у Лени были очень нестабильными. Он мог накануне соревнования показывать великолепные результаты, а на завтра стрелять отвратительно, но бывало и наоборот. По моему они с женой были уже на четвертом курсе, а может быть уже писали дипломы. С ними было приятно общаться, т.к. диапазон их интересов был очень широк.

Так неожиданно на втором курсе я стала одним из самых стабильных и надежных членов стрелковой команды. Виктор прочил мне заманчивое будущее, в конце года включил меня (вместе с собой и Тоней) в состав международной стрелковой команды от СССР. Соревнования были заочные, так что мы никуда не ездили, а стреляли на каком то полигоне под Москвой. Перед соревнованием были недельные сборы на базе какого то дома отдыха, но я на них не ездила, не хотелось пропускать занятия в институте, так как сессия была не за горами. Помню эти соревнования, потому что на последней странице газеты "Правда" появилась моя фотография. В буденовском шлеме на голове, я стоя старательно целилась в мишень. Кажется на этих соревнованиях я не ударила в грязь лицом, а по стрельбе с колена заняла чуть ли не первое место. Итак моя карьера в стрелковом спорте на втором курсе развивалась весьма успешно и вдруг благополучию этому наступил конец.

Летом 1934 года я поехала в альпинистский лагерь, организованный МЭИ в Домбайской поляне на Кавказе, и после этого лета поняла, что горы и альпинизм являются самым главным моим увлечением, не увлечением даже, а настоящей и единственной любовью на всю жизнь, которая захватила меня целиком и не терпела никаких соперников. Виктор уговорил меня не бросать совсем стрелковую команду и я и на третьем курсе принимала участие во всех соревнованиях между институтами, но на тренировки при этом не ходила. Просто мне сообщали, что в такое-то воскресенье соревнования и нужно приходить к такому то часу по такому то адресу. И я приходила и стреляла, и показывала хорошие результаты и даже призы получала, но ни о каких международных соревнованиях без тренировок не могло быть и речи, тем более, что все эти соревнования проходили обычно в летнее время. О своем сравнительно коротком по времени, серьезном занятии альпинизмом я буду писать в отдельной главе. Стрелковую команду я не бросала до самого окончания института, а последний раз виделась с Виктором и Тоней Гааге в июне 1941 года уже будучи сотрудницей ВЭИ. Тогда, по-моему, уже началась война и Виктор позвонил мне и сказал, что нужно зайти и подписать документ о передаче моей собственной призовой винтовки в собственность МЭИ, а МЭИ тоже, в свою очередь, передавало все свое оружие в какую то военную организацию. Пока Виктор возился с документами мы с Тоней вспоминали забавный случай: когда я неожиданно не смогла прийти на какие то соревнования, в которых была заявлена, и Тоня выступила вместо меня на этих соревнованиях за МЭИ под моей фамилией.

Надо сказать, что к третьему курсу института я как-то повзрослела. Не было уже той лихости и бездумности, которые были присущи мне в первые два года. Занималась я прилично. Только что мне удалось разыскать свою учетную книжку студента. Оказалось, что за все пять институтских лет оценка "отлично" составляла 73,2% от всех оценок, оценка "хорошо" - 24%, а оценка "удовлетворительно" всего 2,8%. На первом и частично на 2-ом курсе у меня не было никакого страха перед экзаменами. Даже если на экзамене мне приходилось отвечать малоподготовленный материал, у меня возникало состояние повышенной сообразительности и повышенной умственной реакции. Иногда одно слово подсказки соседа или небольшой намек экзаменатора и я уже несусь по "правильной" дороге, пытаясь постепенно перевести свой ответ на близкие темы, хорошо мне знакомые. И в большинстве случаев по моим воспоминаниям я "выплывала" и даже не на хорошую, а на отличную отметку. На третьем курсе я считала невозможным идти на экзамены не подготовленной и занималась гораздо больше, и не только в период подготовки к сессии. Один сопромат чего стоил, а я не пыталась использовать чьи-то расчеты, а сидела сама за расчетами многоопорных балок.

В это время Олег учился в институте в Ленинграде и жил у Вали. Он приезжал всегда на каникулы, иногда на пару дней, захватывая воскресенье, но никогда не писал нам. И вот однажды получаю я довольно увесистый конверт от Олега. Вскрываю. В нем маленькая записочка с просьбой рассчитать ему многоопорную балочку: "у меня, ну совсем, нет сейчас на это времени". Тут же задание и срок проставлен, через 2 недели после отправки. Сначала я возмутилась, - "а у меня откуда возьмется на это время?" И это Олег, который всегда ставился мне в пример на наших занятиях с мамой? Подумала немного и села за расчет. Может быть потому, что вспомнила историю с черчением, которая случилась у меня в прошлом году.

Тогда надо было сдать заключительный лист, а вернее даже два листа по черчению вместе с коротким расчетом. Какая то зубчатая передача. Я уже писала, кажется, что черчение я ненавидела и чертила очень плохо. С ужасом думала о предстоящей работе и все никак не могла собраться с силами и начать. И тут появляется Толя Нетушил с гениальной идеей. Он только что сдал оба листа и получил "отлично". Идея заключалась в том, что он на другом факультете и вряд ли в комиссии нашего факультета будут те же лица. А подпись с оценкой стоит только на втором листе с расчетами, а на первом листе только одна подпись, которую нужно постараться уничтожить. Таким образом мне остается сделать самой только второй лист, а основной со сложным чертежом, предъявить Толин. Надо сказать, что я активно сопротивлялась, утверждая что тройку я наверное и сама получу, а за хорошими отметками по черчению мне гоняться ни к чему, чертить я от этого лучше не стану. Но Толя был полон энтузиазма и сумел меня уговорить. Накануне сдачи подошел ко мне Костя Юматов и предупредил, что за такие проделки можно вылететь из института. Откуда он узнал и что он узнал? Я показала ему 2-ой лист, над которым продолжала трудиться, и первый лист, который в процессе уничтожения подписи, значительно потускнел по сравнению с первоначальным видом, и не казался уже очень привлекательным. Костя покачал головой и сказал, что может быть и обойдется и посоветовал как следует подготовиться по расчету, чтобы хоть там не было никаких сомнений. В конце концов все обошлось, хотя в комиссии был один член из Толиной комиссии и он вспоминал прекрасные листы Нетушила точно по такому же заданию. Но, как я уже сказала, мои листы отнюдь не казались прекрасными, и хоть я слушала, трепеща от страха, разговоры о точно таком же задании, отвечала я достаточно убедительно, но хорошего впечатления от моей "сдачи" не было ни у меня, ни у комиссии. А трепетала я потому что у них где-то было записано кому какое задание давалось, но до проверки все-таки не дошло. Наверное этот случай тоже способствовал изменению к лучшему моего отношения к занятиям.

Но вернемся к прерванному. Многоопорную балку я рассчитала и довольно быстро, чтобы оставить Олегу время на изучение и переписку. Это я к тому написала, что стала и серьезнее и ответственнее. Способствовало этому положение в институте и стране. В институте мы теперь занимались в основном на Серпуховской площади, общеинститутских лекций уже не было, и встречаться, и выпивать стали реже.

В семье пока все было спокойно. Мама сдала заочные экзамены по французскому языку в Московском заочном институте иностранных языков и получила диплом, позволяющий ей преподавать в высших учебных заведениях, и стала преподавательницей французского языка в Московском областном институте иностранных языков.

Появились у нее и ученики, исключительно уже взрослые и даже довольно известные люди. Помню фамилию Дыбенко, известного Командарма, но только занимался у мамы по-моему не он сам, а его жена, вспоминаются и другие, но я лучше о них не буду писать: боюсь наврать.

Отец к концу моего институтского периода был переведен с Московского электрокомбината в Наркомтяжпром. Он стал там заместителем начальника совета Наркомтяжпрома, а начальником его был по-моему Андреев. Отцу приходилось иметь дело с Орджоникидзе Г.К. (Серго), бывшим в те годы наркомом тяжелой промышленности, а также с Пятаковым Ю. Л., заместителем Орджоникидзе. Об обоих отец отзывался с большой симпатией. На охоту в эти годы ездил редко, собак охотничьих не держал. Знаю, что иногда он ездил на охоту с Н.В. Крыленко, но было это, кажется, гораздо раньше. Дома отец бывал редко, так как с работы приходил очень поздно и к нему в эти годы почти никто не приходил.

На третьем курсе института была организована поездка в Ленинград (зимой 35 года) для обеих групп факультета ФИЗЭН нашего набора 1932 года. Экскурсия была или бесплатной или очень дешевой и в ней приняли участие большинство студентов наших двух групп. Во всяком случае я вспоминаю, что вагон, в котором мы ехали, почти полностью был заполнен нашими студентами. Конечно для меня эта экскурсия была нужна не для ознакомления с достопримечательностями Ленинграда, а для встречи со своими Ленинградскими друзьями. Всех студентов разместили по каким то общежитиям, а я, по предварительной договоренности, сразу поехала к Але Безикович. Очень хотелось узнать обо всех изменениях, произошедших в жизни моих друзей. А изменений было очень много. В семье появился новый член: Алин муж Сережа Анитов. Он был Алиным сокурсником по университету. Очень скромный, светловолосый, симпатичный юноша, среднего роста. Мне он очень понравился и я была очень рада за Алю. К тому же он был очень способным, одним из сильнейших студентов. Однако времени для того, чтобы познакомиться с ним как следует, у меня не было. Вику Личко я так и не смогла повидать. Она тоже вышла замуж за известного физика Мигдала, собиралась переезжать в Москву. В то время как все участники нашей экскурсии знакомились с Ленинградом, я на следующий день поехала в Удельную к бабушке и Марине, но и на этот родственный визит времени почти не было. Я только успела передать им деньги, которые послала через меня мама, посидела часа полтора и вернулась к Але. Все москвичи по плану должны были быть вечером в Мариинском театре на балете "Бахчисарайский фонтан". Кто то дал мне лишний билет и я пригласила Алю и познакомила ее с моими друзьями. Еще одна ночь у Али. На следующий день мы заходили с Алей к нашим бывшим техникумовцам Игорю Юрьеву и Соне Смирновой, благо жили они в семье Игоря совсем недалеко на Каменоостровском. Оба они тоже учились в университете, у них уже был ребенок и Соня показалась мне очень уставшей и озабоченной. Больше ни с кем встретиться не удалось, т.к. вечером мы уже уезжали в Москву и поезд был ранний. В этот приезд я почувствовала, что я уже не ленинградка, что связи мои с большинством знакомых и друзей сильно ослабели, что для всех, кроме Али, я уже почти чужая.

Была еще одна поездка в Ленинград в студенческие годы. На четвертом или на пятом курсе весной многие из физэновцев проходили практику на заводе Светлана, в разных ее цехах и лабораториях. Я вместе с Игорем Роговиным и Жорой Прокудаевым попала тогда в лабораторию электровакуумных приборов. Хотя практика продолжалась две недели, я почти ничего не могу вспомнить о ней. Помню только, что почти все вечера я проводила вместе с московскими друзьями из нашей группы, часто заходила к ним в общежитие на Каменноостровском, хотя жила, по обыкновению, у Али. Помню, что именно тогда Аля Антик познакомился в общежитии со своей будущей женой Клавочкой. Помню еще, что я познакомилась с двумя молодыми инженерами из лаборатории завода Светлана и даже познакомила их с Алей и ее мужем и мы пару раз проводили вечера все вместе, но не могу сейчас вспомнить ни их имен, ни фамилий. Просто удивительно, как мало запомнилось мне из этой ленинградской поездки. Помню, что перед концом практики всех нас, проходящих практику на Светлане, принимал у себя в кабинете главный инженер завода Сергей Аркадьевич Векшинский, но и тут у меня никакой "картинки" перед глазами не возникает. Обычно я долго и мучительно пытаюсь что-то вспомнить и часто, как озарение, возникает в памяти яркая картинка и тогда все прекрасно и пишется легко. Возникали у меня "картинки" и из более далекого прошлого, а тут почти ничего не вспоминается. Очень смутно помню, что мы встречались с Олегом у сестры отца Вали на Васильевском острове. Именно тогда я познакомилась с Валиным мужем Дмитрием Яковлевичем и его братом Николаем. Но было это одно единственно посещение и, конечно, и того и другого я помню очень приблизительно. Помню только, что Олег там был своим человеком в доме, а у меня сохранилось воспоминание, как о "странной" семье и о "странном" доме, хотя сама Валя мне очень нравилась. Но даже о семье Али у меня от этого моего, сравнительно длительного пребывания в Ленинграде, сохранилось мало воспоминаний и я боюсь спутать их с другими, более поздними своими посещениями Ленинграда.

Этот приезд в Ленинград показал, что он не оказался встречей со старыми друзьями, что я уже настолько сильно вросла в московскую институтскую жизнь, что Ленинградский период моей жизни потускнел и отошел в прошлое. Я до сих пор корю себя за то, что мне так и не удалось повидать Нину Зарубину, хотя и очень хотелось. Когда я спросила про нее Алю, она сказала, что Нина переехала и адреса ее Аля не знает, а я так и не собралась предпринять более активные действия по ее розыску. Пару раз мы встречались вместе с Алей и Викой. Это было очень приятно и интересно, но у меня осталось впечатление, что Вика переживает какие-то очень значительные события в своей личной жизни, что ей просто некогда погружаться в прошлое, хотя, повторяю, встречи были очень теплыми и приятными. Конечно мы вспоминали нашу любимую Катю Езерскую и договорились обязательно сохранить дружбу среди нас троих, оставшихся от нашей "четверки". Надо сказать, что действительно дружба наша продолжалась еще долго. И Аля, и Вика еще не раз будут появляться в моих воспоминаниях. Помню, что встречалась я тогда и с Колей Одинцовым и с Всеволодом Краснопольским и, если бы не война, оборвавшая многие связи, может быть они тоже не исчезли бы совсем из моей жизни.

Вот кажется и подходят к концу институтские годы. Последние годы на третьем и четвертом курсе наш факультет переместился с Коровьего Брода и Гороховской куда то в район Серпуховской. Общеинститутских лекций уже не было, и почти все занятия происходили теперь вблизи Серпуховской площади. Совершенно не могу вспомнить в каком здании это было, кому принадлежало здание. Не помню даже на каком этаже мы занимались, помню только, что был довольно большой зал, или вернее широкий коридор, куда выходили с одной стороны двери аудиторий, а с другой стороны были окна. По этому залу коридора мы иногда прохаживались в перерывах между лекциями и семинарами. Теперь мы постигали уже совсем другие предметы. Ушли в прошлое высшая математика, начертательная геометрия, общая физика, механика, сопромат. Из предметов, не относящихся к узкой специальности, сохранились только общественные дисциплины, электротехника, иностранный язык (немецкий) и военное дело. С некоторыми из этих предметов у меня установились свои, не всегда дружественные отношения. Насколько я помню у меня никогда не было отличной оценки по общественным дисциплинам, хотя и Маркса и Ленина я читала даже в оригинале (большинство студентов пользовались какими-либо переложениями, выполненными достаточно квалифицированно). Мне всегда казалось, что если я поняла суть вопроса, то его нужно изложить четко и немногословно, а рассуждения на тему, изложение различных подходов, будто бы доказывающих правоту того или иного взгляда на вопрос, казались мне переливанием из пустого в порожнее. Я всегда с удивлением слушала выступления студента нашей группы Юры Раздобреева, который мог говорить бесконечно на одну и ту же тему, говорить горячо и интересно, увлекая слушателей и увлекаясь сам. Он был безусловно самым эрудированным из нас по любым разделам общественных дисциплин. Я думаю, что из него вышел бы прекрасный политический деятель, но только не в то страшное время. Как я уже писала он погиб глупо и страшно, но все равно ему не было бы хода при существующем тогда режиме, а может быть его ждала бы еще более страшная судьба.

С немецким у меня как-то глупо получилось. Еще на первом курсе мы с Галей были освобождены от посещения занятий по немецкому. Галя вообще была прирожденным лингвистом, а я немного знала язык еще со времен техникума. Большинство же студентов языка совсем не знали, начинали с самых "азов", и на их фоне поначалу освобождение может быть и имело какой то смысл. Но получилось, что я так и продолжала числиться "знающей язык" и мне неизменно ставили зачет. На последних курсах мы должны были делать технические переводы, обычно элементарные, и не имеющие почти никакого отношения к знанию языка. В результате пятилетнего пребывания в институте, в части знания немецкого языка я не поумнела ни на йоту, а сейчас и вовсе его забыла. Зато английский язык, который я самостоятельно начала изучать в годы войны, сейчас мне очень помогает читать и даже общаться, но об этом я напишу позднее. Как проходили занятия по военному делу я сейчас вспомнить не могу. О своих успехах в стрельбе из малокалиберной винтовки я уже писала.

Но вот всплыло еще одно воспоминание. Каждый студент МЭИ должен был хоть один раз совершить прыжок с парашютом. Для этого над одним из зданий МЭИ была оборудована так называемая парашютная вышка, которая никакой вышкой не являлась. Просто на крыше четырехэтажного здания было оборудовано примитивной подъемное устройство, позволяющее возвращать парашют обратно на крышу после прыжка. Прыжок совершался прямо с крыши во двор (по моему это было здание на Гороховской улице). Приходили студенты, чтобы совершить свой, как правило, единственный прыжок, и получить бумажку о том, что прыжок состоялся. К тому времени, как я оказалась на этой злополучной крыше, я уже два года занималась альпинизмом. Я совершенно не боялась высоты, случалось проходить без охранения сложные скальные участки, но весь мой альпинистский опыт приучил меня на любой высоте крепко держаться "за землю", думать о том, что бы при скалолазании всегда иметь не меньше трех точек опоры. А тут требовалось добровольно покинуть "опору" и броситься в "никуда". В альпинизме при спуске "дюльфером" приходится висеть на веревке и спускаться на всю длину этой веревки, изредка касаясь ногами скалы и отталкиваясь от нее, но это совсем другое дело, ты на веревке и все время чувствуешь, что веревка наверху надежно закреплена, а "охранный" репшнур удерживает тебя на веревке. Короче говоря я боялась прыжка с парашютом, боялась, что не смогу на него решиться. И вот я на крыше. Инструктор помог мне надеть парашют и объясняет, что нужно держаться за стропы и просто шагнуть с крыши головой вперед и при этом ногой сильно оттолкнуться от крыши. При этом инструктор (студент МЭИ с нашего курса, но с другого факультета) весело рассказывает мне как некоторые чуть ли не по полчаса стоят, не решаясь прыгнуть, и их приходится подталкивать. И еще добавил: "стоит только один раз прыгнуть и сразу же захочется повторить, уже не будет страшно".

Я не стояла полчаса и подталкивать меня не пришлось, но когда сначала рванули стропы, а потом почти сразу, я оказалась вполне благополучно на земле, я твердо знала, что повторить прыжок мне не хочется. И еще я тут же решила, что никогда не буду заниматься прыжками в воду. В последствии, я один раз забралась на трехметровую вышку, и сразу же с нее спустилась, даже не пытаясь спрыгнуть, хотя все мои товарищи беспрерывно бултыхались с нее, кто "солдатиком", а кто и вниз головой. Единственный прыжок, доступный для меня, это прыжок в воду со стартовой тумбы. Вот и все мои воспоминания об институтских занятиях по военному делу.

Я до сих пор не понимаю, почему мой старший сын Володя, который действительно боится высоты и не может, во избежание головокружения, смотреть вниз с большой высоты, не задумываясь бросается в море с огромной скалы (в Крыму в Новом Свете, против грота Шаляпина), а вот я не могу (не сейчас, конечно, а не могла в расцвете сил). Надо сказать, что открытие этой моей слабости не прибавило мне уважения к себе, но пришлось смириться и продолжать жить с этим недостатком.

Однако я опять отвлеклась от института. На последних курсах появилось много специальных предметов, в том числе и такие, в которых надо было просто много запоминать (например "изоляционные материалы"), может быть и нужных знаний, но не представляющих тогда никакого интереса (те 2,8% удовлетворительных отметок в моей учетной книжке студента были получены как раз за курс и лабораторные работы по изоляционным материалам). В то же время, в конце четвертого и на пятом курсе обстановка в стране вообще, и в институте в частности становилась все более напряженной и тревожной. Начались аресты. В нашей группе на пятом курсе были арестованы и Кирилл Емельянов, и Кирилл Филаретов. Было организовано собрание группы, на котором предлагалось каяться в том, что не разглядели рядом с собой врагов, и дружили с врагами. Собрание не получилось, как было задумано, хотя присутствовали представители партийной организации института. Никто особенно не каялся. Помню тогда я выступила и сказала, что пока еще не известно виноваты ли они (арест не приговор), а кроме того "распознать" в своих близких врагов очень трудно, вот ведь совсем недавно Зиновьев и Каменев на трибуне мавзолея стояли вместе со всеми руководителями, а в августе 36-го года оказались главными обвиняемыми на процессе.

В программе пятого курса появился у нас новый предмет (тогда активно проводилась борьба против "низкопоклонничества" перед западом), который, кажется, назывался историей русской науки. Единственной задачей этой так называемой "дисциплины", было доказать и вдолбить в студенческие головы, что все самое яркие и значительные открытия в науке принадлежат русским ученым. Например долго и убедительно доказывалось, что изобретателем радио является не итальянец Г. Маркони, а наш русский А.С. Попов, который на два года раньше, чем итальянец (получивший в 1897 году патент на изобретение радиоприемника) уже демонстрировал в России свой радиоприемник. При всем уважении к русским изобретателям, мы не могли считать эту дисциплину серьезной, соответственно к ней и относились, тем более, что уже тогда нам было известно, что "Россия - родина слонов". В общем учиться на пятом курсе было уже не трудно и все мы все больше думали о предстоящем дипломном проекте. Сейчас я не помню, как происходил выбор темы дипломного проекта и кто выбирал предприятие, в котором диплом выполнялся. Знаю только, что мне предстояло делать диплом во Всесоюзном Электротехническом институте ВЭИ, в котором я после защиты проработала еще четыре года и которому я посвящаю отдельную главу моих воспоминаний. Сейчас все это уже такое далекое прошлое, что мне трудно отделить время выполнения дипломного проекта от времени, когда я уже была сотрудником ВЭИ. В связи с этим весь период выполнения диплома я отнесла к следующей главе, посвященной моему пребыванию в "ВЭИ".

Я специально оставила эту историю на самый конец главы. Я даже сейчас не совсем разобралась в ней, поэтому буду писать о действующих в ней людях без указания их настоящих имен. Произошла эта история или в конце 4 курса института, или уже на пятом курсе.

В те годы почти на каждом факультете существовала группа так называемых парттысячников. В эти группы набирались студенты не сразу после школы, а с различных предприятий и заводов, из гущи рабочего класса, с целью создания интеллигенции из рабочей среды. Студенты этих групп принимались в институт без экзаменов и, как правило, были намного старше студентов остальных групп нашего курса, думаю что приблизительно лет на десять. Занимались они по особой программе, т.к. не всем из них удалось получить девятилетнее образование, а если оно и было, то школу они кончали задолго до поступления в институт. Все они, или по крайней мере, подавляющее большинство из них являлись членами партии. Как правило, именно из этих групп формировались руководящие студенческие организации, органы управления института (руководители партийных и профсоюзных организаций факультета и института). Была такая группа и на нашем факультете. Занимались студенты этой группы по особой программе, на общеинститутских лекциях не присутствовали и поэтому мы их знали довольно плохо. Знакомились иногда на демонстрациях, иногда на общеинститутских собраниях и вечерах. К последним курсам института узнавали друг друга уже довольно хорошо.

Случилось так, что один из студентов этой группы нашего факультета стал проявлять ко мне повышенное внимание. "Х" (назовем его так) занимал в институте значительные должности и жил в студенческом общежитии, недалеко от нашего дома. Нас с ним связывала какая то общая общественная работа, так что встречались мы достаточно часто. Вообще я решила в своих воспоминаниях о "сердечных" делах не писать, но в данном случае приходится сделать исключение, тем более, что фактически никаких сердечных дел и не было. Однажды Х попросил меня на следующий день зайти в общежитие, т.к. он хочет познакомить меня с двумя своими друзьями: Валей и Аркашей. Когда я пришла, ни Вали, ни Аркаши еще не было, и "Х" повел разговор о том, что я ему очень нравлюсь и он хочет, чтобы я стала его женой. Для меня это было полной неожиданностью, и я растерялась. Надо сказать, к концу института я уже несколько раз оказывалась в подобном положении, но у меня самой серьезных увлечений никогда не было, и перспектива создания семьи меня совсем не привлекала. Серьезной, а может быть и основной причиной желания сохранять полную свободу, являлось мое серьезное увлечение альпинизмом. Иногда я даже спрашивала претендента, будет ли он отпускать меня каждое лето в горы. Но одно дело обсуждать и решать эти проблемы со сверстниками, и совсем другое дело, когда разговариваешь с человеком, который значительно старше тебя. Никаких, абсолютно никаких чувств, я к нему не испытывала, только мучительно искала слова и доводы для отказа. Я начала говорить о том, что у нас мало общего, что я вообще о семье не думала и что-то еще, всячески стараясь не сказать ничего обидного.

К моему удивлению Х выслушал мои несвязные убеждения совершенно спокойно и сказал: "Конечно так и должно быть. Дело в том, что мы с тобой "люди разновзрощенные". Чтобы что-нибудь получилось нужно преодолеть многое. Для того, чтобы достичь этого я и хочу, чтобы ты лучше узнала мою среду, моих друзей, чтобы ты поняла, что яркие, интересные люди есть не только в твоем привычном окружении". И я не сумела сразу сказать, что все это совершенно лишнее, что я не собираюсь менять среду моего обитания и, что самое главное, мне он не нужен, меня к нему совершенно не тянет, не говоря, уже о более сильных чувствах. Так началась эта история, в которой я постепенно запутывалась, как муха в паутине.

В тот же вечер я познакомилась с другом Валентином, вполне приятным, несомненно умным и, по-видимому, очень способным человеком. Я много раз видела его в институте, но даже знакома с ним не была. Другой друг "Х", Аркаша был мне незнаком, он был студентом с другого факультета. Это был веселый, остроумный паренек, явно моложе "Х" и Валентина. Валя пригласил всех нас к себе (он жил не в Москве, но близко от нее, может быть в Мытищах), чтобы познакомить со своей женой Полиной. Впрочем знакомить нужно было только меня и Аркашу, "Х" и Валя занимались в одной группе, были дружны уже несколько лет и "Х" часто бывал в семье Вали. Аркаша занимался на другом факультете, но они жили в одной комнате с "Х" в общежитии, и "Х" давно уже собирался познакомить его с женой Вали. Ехали втроем в поезде, и по дороге "Х" рассказывал нам о Полине. Она закончила медицинский техникум и уже несколько лет работала медсестрой в каком то детском заведении, то ли в интернате, то ли в детском саду, сравнительно недалеко от их квартиры. Валя и Полина очень любили друг друга, у них было решено, что как только Валя закончит институт, роли поменяются: Валя будет работать, а Полина поступит в мединститут. Когда мы втроем очутились в их квартире, Полина встретила нас очень радушно, сказала, что они уже давно ждут нас и стол уже накрыт. Полина оказалась миловидной темноволосой молодой женщиной, с большими темными, почти черными глазами, спокойной, немногословной и приветливой. За столом разговор шел о том, что Вале предложили остаться после института в аспирантуре, но он сомневается надо ли это делать, так как боится, что совмещать аспирантуру с работой может оказаться непосильным, а работать ему необходимо, чтобы Полина могла поступить в институт. Мы все немножко выпили и Аркадий предложил потанцевать.

В то время многие студенты нашего института ходили на курсы бальных танцев и при институте даже были организованы занятия кружка со специально приглашенным преподавателем, но у меня на них не хватало времени, хотя уметь танцевать мне хотелось. Один раз я даже пошла вместе с Игорем Роговиным на занятия кружка, но оказалось, что время занятий совпадает с еженедельными заседаниями альпинистской секции. Тем дело и кончилось. Аркадий, оказывается, был одним из энтузиастов кружка, а Полина отлично танцевала. Полина попеременно танцевала то с Аркадием, то с Валей, а мы с "Х" не без удовольствия на них смотрели. И тут как-то между прочим "Х" сказал, что руководители комсомольской организации МЭИ хотят пригласить на совместную вечеринку руководителей Московского комсомола. Нужно в дружеской непринужденной обстановке уговорить их согласиться на какое-то комсомольское начинание, которое затевала комсомольская организация МЭИ. Всем известно, что у меня большая квартира, так не согласятся ли мои родители предоставить комсомольцам на один вечер свою квартиру. Я была неприятно удивлена и ответила довольно резко. Я сказала, что отец последнее время на работе с утра до позднего вечера, что я сейчас стараюсь и своих друзей не собирать, что мне неудобно даже обращаться к родителям с такой просьбой. Кроме того, мне и самой не хочется принимать дома совершенно незнакомых мне людей, я не умею быть и не являюсь дома хозяйкой, не знаю, как следует принимать таких гостей, чем их кормить и т.д. "Х" совершенно спокойно меня выслушал и сказал: "Ты только спроси родителей и если они откажутся, то никто на них не обидится. Если же согласятся, то никому из семьи делать ничего не придется, если захотят присутствовать, то никто не будет возражать". Я же чувствовала себя так, будто меня засасывает какая то трясина, и с каждым днем все глубже и глубже. На обратном пути Аркаша рассказывал, как он все организует: готовить ничего не придется, принесут все готовое, и стол будем вместе накрывать и все будет очень хорошо и весело. Совершенно неожиданно для меня родители согласились, сказали, что уйдут на этот вечер, но возвращаться будут когда им это будет удобно, им даже интересно посмотреть как веселятся вожди комсомола. Вечер состоялся и прошел спокойно и даже весело. Было совсем немного выпивки, никто не опьянел. Были разговоры, были песни, пытались даже танцевать, но места не хватило. Оказывается был и предлог для встречи: помолвка мэивской девушки (члена комитета ВЛКСМ МЭИ) с членом районного или городского комитета ВЛКСМ. Через несколько дней Аркаша вручил мне фотографию на память, а на обратной стороне была подпись присутствовавшего председателя Московского Комитета ВЛКСМ с благодарностью. Прекрасно помню, что звали его Миша Цинципер.

Больше никаких поручений я не получала, но наступление на меня продолжалось. Уже оказалось, что два раза в неделю, когда Аркадий возвращался поздно, я должна была приходить в общежитие. Просиживала я там долго, причем это были в основном разговоры о том как мы будем строить свою дальнейшую жизнь. Я безуспешно пыталась доказать, что вместе мы никогда не будем, что это невозможно, а "Х" утверждал, что когда я уйду из семьи, то постепенно все наладится. Почему я не могла все это прекратить, сказать жестко и твердо: "да пойми ты, что я тебя не люблю, что ты чужой для меня человек и близким никогда не станешь". Мне почему-то казалось, что произойдет что-то страшное, а вместе с тем я чувствовала, что я никогда не допущу его даже прикоснуться к себе, он физически был мне неприятен. Я сама сейчас не могу понять, почему я не могла сказать такой понятной и совершенно очевидной для меня правды. Всем могла сказать и говорила, а тут как будто гипноз какой то.

Однажды произошел случай, после которого я вроде бы решилась. Как-то раз Аркаша предупредил, что вероятно вообще не придет ночевать и "Х" стал уговаривать меня остаться ночевать в общежитии, просил позвонить домой и предупредить, чтобы не беспокоились, но я не согласилась. В это вечер мы долго разговаривали, потом я пыталась уйти домой, а "Х" удерживал меня всеми возможными способами, даже силой. И вдруг со стуком, но буквально врывается в комнату Аркаша, и сообщает, что внизу в проходной мой отец требует, чтобы его впустили к "Х", т.к. он знает, что там его дочь. Я взглянула на часы и ахнула, уже час ночи. Что делать? Аркаша советует: "Тушите свет и заприте комнату на ключ, а я буду вести дипломатические переговоры". Так и сделали. Мы встали у окна и замерли. Через некоторое время раздались громкие шаги по коридору, остановившиеся у двери. Потом услышали разговор. Аркаша убеждал, что сам живет в этой комнате и сам только что вернулся. "Х" тихонечко увел меня за шкаф. В это время Аркаша открыл своим ключом комнату и убедившись, что нас не видно, включил свет. Я услышала слова отца: "Извините". После этого опять шаги по коридору и все затихло. А мы стояли втроем, глядя друг на друга, но никто не смеялся. Я сказала: "Ну я пойду". Но Аркаша убедил меня подождать не менее 30 минут и сказал, что проводит меня таким путем, где мы точно никого не встретим. Так все и было, к нашему дому мы подошли совсем с другой стороны, причем Аркаша заблаговременно оставил меня одну. Я открыла дверь своим ключом и на меня набросилась мама: "Где ты была, папа пошел искать тебя и тоже пропал". Я не успела подготовить никакой правдоподобной лжи и сказала только: "Гуляла, а где сказать не могу". Мы стали ждать папу, который к счастью пришел скоро. Увидев меня, он сказал только: "В любом случае надо было позвонить" и ушел в свою комнату.

Казалось бы, этот, почти водевильный эпизод, должен был помочь мне выпутаться из трясины, в которую я угодила по собственной глупости, но и его оказалось недостаточно. Через пару дней я опять сидела в комнате "Х", и опять продолжались наши бесконечные споры, которые раздражали меня все сильнее. Когда "Х" вдруг заговорил о том, что может быть ему стоит поговорить с моим отцом, что отец ему очень нравится и что, может быть, он все поймет и примет, я вскинулась: "Можно подумать, что ты собираешься жениться на моем отце" - с раздражением сказала я. Я напомнила ему его же выражение о том, что мы с ним "люди разно взрощенные" и что это обстоятельство никуда не денется после его разговора с отцом.

Прошло еще какое то время, и в институте было объявлено об общем собрании всех факультетов. Я уже писала, что времена становились все тревожнее. Если не ошибаюсь, собрание, о котором я говорю, было посвящено, по-моему, процессу параллельного троцкистского центра, который только что закончился и на котором одним из главных обвиняемых был Пятаков. Я помню, что отец был потрясен этим процессом, ведь он хорошо знал Пятакова по работе, очень уважал его и считал его несгибаемым. Помню слова отца: "и такого человека сломали".

Процесс проходил в январе 1937 года, значит и собрание было, скорее всего в январе или феврале. Огромный зал, я сижу среди наших ребят где-то в середине зала. Вдруг ко мне подходит незнакомый мне студент и просит пройти вместе с ним. Идем по проходу по направлению к сцене, потом куда то вбок и оказываемся в небольшой комнатке непосредственно за сценой. Оказывается это комната, где собираются те, которым предстоит выступить, и те, которые их к этим выступлениям готовят. Сразу заметила в комнате "Х". Он подошел ко мне и тихо сказал, что я должна сегодня выступить и сказать, что хотя мой отец работал вместе с Пятаковым, он ни в каких партиях не состоял и не состоит, никакого отношения к антисоветской вредительской деятельности Пятакова не имеет, и продолжает нормально работать на своем месте. Я остолбенела, с ужасом посмотрела на "Х" и сказала, что выступать не буду. К нам подошел кто то из распорядителей собрания и спросил, можно ли объявить мое выступление. Я громко ему ответила, что выступать не буду, что я даже не знаю работал ли мой отец с Пятаковым. На это распорядитель сказал, что ему совершенно точно известно, что работал, так как он сам из Наркомтяжпрома. Я хотела было сказать ему, чтобы он сам и выступал, но вдруг поняла, что у меня внезапно "сел" голос: "Открывает рыба рот, а не слышно что поет". Не знаю, что бы мне пришлось пережить еще в противостоянии с идиотом распорядителем, но он понял, что я действительно потеряла голос и, следовательно, интереса для него больше не представляю, и отошел. Я вышла из комнаты и "Х" вышел со мной. Я просипела ему, что в зал не вернусь и попросила проводить в раздевалку. По дороге он говорил мне что-то успокоительное, но я не слышала и не слушала. Когда я оделась я повернулась к нему и шепотом, но очень четко сказала: "мы с тобой настолько "разновзрощенные", что даже понять друг друга не можем". И я вышла и пошла куда глаза глядят.

Я была потрясена, но постепенно все пережитое отошло на задний план, я почувствовала себя почти счастливой, я поняла, что я свободна, что я выбралась из трясины, что я никогда с "Х" не встречусь. Я подходила к дому и решила попробовать, могу ли я говорить. Да, голос вернулся и вместе с ним вернулось чувство свободы, сознание, что я снова принадлежу сама себе. Дома я ни о чем рассказывать не стала, отец и без того был в угнетенном состоянии. На следующий день в институт я не пошла, а отправилась в общежитие. Как я и думала, ни Аркаши, ни "Х" дома не было. Я подсунула под дверь заранее заготовленную записку: "Невозможное остается невозможным. Не пытайся встречаться со мной. Сюда я больше не приду и говорить с тобой больше никогда не буду". И это действительно был конец. "Х" больше не вызывал меня, в институте я старалась избегать встречи с ним. Однажды, садясь на нашем трамвайном кольце в вагон, я увидела, что "Х" входит в тот же вагон. Не останавливаясь, я прошла весь вагон и вышла через переднюю площадку.

Вот и вся история. Теперь я хочу объяснить своим читателям, а главное, пожалуй, самой себе, почему я не хотела и не хочу называть настоящего имени "Х". Если бы это была, пусть и несколько странная, но только "сердечная" история, я бы о ней просто не написала бы (так я поначалу и собиралась), я ведь решила в своих воспоминаниях о "сердечных" делах не писать. Если бы я считала, что "Х" просто получил задание "окрутить" студентку, имеющую весьма широкие сферы общения, использовать ее как источник сведений о настроениях студентов в ее группе, и вообще среди тех с кем она общается, я бы назвала его без всяких сомнений настоящим именем. Но я в этом не уверена. Никогда в наших долгих разговорах не было речи о моих друзьях, даже о моей группе вообще. Бывало, что он сам высказывал свое мнение о ком-то, но я на это не реагировала и такой разговор не поддерживала. И вместе с тем меня никогда не покидало чувство опасности, исходящей от "Х". Может быть я всегда его подозревала в чем-то, была всегда настороже. Но даже сейчас нет у меня в этом уверенности. А раз нет, то я не имею права назвать его имя. Я очень мало знаю о его дальнейшей судьбе. Слышала только, что через пару лет он женился на студентке нашего института, что чуть ли не вся ее семья была репрессирована и фамилия и имя у нее были немецкими.

Однако вспоминаю я и разговор, который был у нас как-то с Антиком, Володей Шмелевым и кажется еще с Адей Парфентьевым. Разговор шел о судьбе Кирилла Филаретова (который был уже арестован) и о его жене Люсе, с которой я тогда недавно познакомилась. Володя тогда сказал, что вообще удивляться его аресту не следует. Такая уж у него для "органов" подозрительная история: нелегально перешел границу, почему-то почти сразу получил комнату, поступил в институт. Антик же тогда сказал: а я уверен, что не обошлось и без "доброжелателей", таких, например, как "Х". "Ты уверен, разве можно так говорить, если не знаешь наверняка?" спросила я. А Аля Антик ответил очень зло: "За версту видно". Я привыкла относиться к словам Антика с полным доверием, но в сущности сказано ничего и не было. А буквально сейчас в связи с попыткой узнать, кто же был на самом деле "Х", выплыла вдруг перед глазами картинка, о которой, говоря об институтских годах, я ни разу не вспоминала, относящаяся, скорее всего к весне 2-го курса.

Весна. Экскурсия в Киев. Было нас со всего института человек 40. Погода чудесная, в Киеве цветут каштаны. Смутно вспоминаю экскурсию в Киево-Печерскую Лавру, прогулки по улицам Киева по Владимирскому спуску, посещение Софийского собора, и очень ярко помню заключительную экскурсию на теплоходе по Днепру. Все веселые, нарядные, стоят группками на палубе, любуются красотами, вспоминают Гоголя и спорят друг с другом на тему "долетит или не долетит" та редкая птица до его середины. Я стояла с Толей Нетушилом и Игорем Роговиным и мы, как сейчас помню, делились своими мнениями о только что сданном на сессии экзамене по историческому материализму. Толя получил пятерку, а я четверку и уверяла, что лучшей отметки по общественным дисциплинам никогда не получала и не получу. В это время ребята из соседней с нами группы восхищались экскурсией и хвалили ее руководителя, так хорошо все организовавшего. А руководителем был неизвестный мне тогда студент "Х" из группы парттысячников.

Пожалуй все, что связано с институтом я уже написала, но как-то все большее место в моей жизни стал занимать альпинизм, а вместе с этим увлечением стали появляться и новые люди. Об альпинизме я буду писать в отдельном разделе. Сейчас же я хочу вернуться к своей семье, в которой также происходили изменения.

Зимой 1935/36г. из Ленинграда окончательно вернулся Олег. К стыду моему, я не могу вспомнить, с какими событиями это было связано. Может быть, Олег решил бросить институт, а может быть это было связано с какими то событиями в семействе Кинертов и невозможностью дальнейшей его жизни в этой семье. Приехал Олег не один, а с приятелем, который тоже решил перебраться в Москву. Олег попросил родителей, чтобы самое первое время его друг и приятель пожил в нашей семье. Звали его друга Альфред Регель. Я сейчас не помню, сколько времени Альфред прожил у нас, может быть недели две, а может быть и больше. Где и как они познакомились, я не знаю. Знаю только, что у Альфреда в Ленинграде был старший брат, довольно известный человек. Альфред недавно вернулся в СССР из Германии, где проработал несколько лет по контракту. Вернулся в связи с тем, что всех русских отозвали оттуда вскоре после прихода к власти Гитлера. Альфред был альпинистом и первым делом познакомился с московскими альпинистами. Самые первые дни Альфред бывал много дома, в отличие от Олега, который старался восстановить прерванные пребыванием в Ленинграде дружеские связи. Альфред был очень контактным человеком и в отсутствие Олега старался побольше бывать со мной. Кончилось это тем, что чуть ли не через неделю его пребывания у нас он объяснился мне в любви. Было это так неожиданно и так необъяснимо, что я смогла только спросить: "зачем тебе это нужно?" и добавила, что все что я могу сделать это забыть о сегодняшнем разговоре и чтобы он к нему больше не возвращался. С этим и ушла. Вечером Олег вместе с Фредом стали расспрашивать о моих планах на лето. Было это лето 1936 года и мы с Володей Науменко и Жорой Прокудаевым собирались распрощаться с лагерем и ходить своей тройкой. Планы у нас были серьезные и мы собирались получить дотацию из московской секции альпинизма и сделать два серьезных восхождения. Олега и Фреда мои планы особенно не заинтересовали. Скоро оказалось, что они собираются работать инструкторами в лагере ЦДКА, а до этого им необходимо окончить самим месячную школу инструкторов. Так и получилось, что мы с Олегом оба увлеклись альпинизмом, но двигались как бы совершенно различными дорогами, которые почти не пересекались. Олег под влиянием Фреда собирался сделать альпинизм своей профессией, что ни родители, ни я никак не приветствовали. Интересно, что именно через Олега, я познакомилась с замечательными альпинистами, которые стали моими друзьями на долгие годы, но об этом я буду писать в разделе "Альпинизм". Через некоторое время Фред уехал от нас. У меня сохранились с ним дружеские отношения, но встречались мы теперь редко, а вот с Олегом Фред виделся чуть ли не каждый день.

На последнем курсе института я увлеклась всерьез Достоевским. До этого я читала Неточку Незванову, повесть о селе Степанчиково, Бедные люди, но до главных его произведений дело не доходило. А тут запойно, один роман за другим: Преступление и наказание, Братья Карамазовы, Идиот, Игрок. Настолько меня они увлекли, что мне даже разговаривать хотелось в его, особой манере. Хотелось с кем то поговорить, выплеснуть свои переживания, но никто из моих друзей Достоевским не увлекался. Иногда заводила разговор и с отцом. Отец приходил с работы поздно, но когда заставал Олега или меня, старался с нами пообщаться. Один из разговоров с отцом я запомнила на всю жизнь, но из-за своей дурацкой привычки не задавать никогда никаких вопросов, разговор этот, хоть и затронул меня, но мог бы заставить задуматься серьезнее. Я в своем увлечении Достоевским дошла до романа "Бесы", и он показался мне отвратительным, каким то беспросветным в описании человеческой низости, подлости и жестокости. По-моему я даже не дочитала его до конца. Самое удивительное, что потом, много позднее, я хотела несколько раз перечитать "Бесы" и каждый раз не получалось (то пропала вся наша библиотека, то "зачитали" именно этот том, когда я обзавелась полным собранием). Так до сих пор я его и не перечитала, помню только те давние свои ощущения.

Так вот начали мы с папой с "Бесов", а потом незаметно разговор перешел на другое, на то что происходит в стране сейчас. Папа сказал тогда, что я живу, ни о чем серьезно не задумываясь, увлекаюсь чем угодно, но не вижу и не хочу видеть того, что происходит. Может оказаться, что я не сумею правильно оценить происходящее вокруг, что у меня пока еще нет своего мнения, а по незнанию я могу не распознать подлости и предательства вокруг себя. Уверена ли я, что сама не способна на подлость? Можно ли мне доверять? Смогу ли я отличить настоящее чувство долга от того, о котором кричат газеты или резолюции собраний? Надо сказать, что политикой я тогда совсем не интересовалась, газет не читала, но обстановку в стране начинала чувствовать и во многих случаях интуитивно отличала правду от лжи. Расспрашивать отца я ни о чем не стала, спросила только: "Ты считаешь, что мне доверять нельзя?", а он ответил: "Не знаю, я ведь тебя очень люблю. Хочется думать, что когда придет время, то сможешь понять, как надо поступать, ты, кажется, не трусиха, это может помочь, но в наше время так легко стать сволочью".

Через несколько дней мы долго разговаривали с Алей Антиком, не помню с чего начали, но как-то так получилось, что я рассказала ему (и это удивительно, потому что я ни с кем больше этим не делилась и не собиралась делиться) о разговоре с отцом. Я спросила: "А ты как считаешь могу ли я стать сволочью, или может быть я уже ей являюсь?" Алька ответил, что по его мнению любое давление извне я в состоянии отразить, хотя может быть и не сразу, и поэтому опасения отца не должны сбыться. Алька считал, что мне грозит другое, что сильно напоминает эгоизм. По его мнению я склонна делать то, что я хочу, не считаясь с другими и не всегда замечаю, что кому-то при этом может быть плохо. Он уверен в том, что я безусловно помогу близкому, если ему плохо, но вот увидеть, что ему плохо, я не умею, а может быть и не хочу, так как я равнодушна к людям и часто думаю только о себе. Должна сказать, что оба эти разговора произвели на меня сильное впечатление и я часто вспоминала их и пыталась принять не только к сведению, но и к руководству.

Что еще вспоминается из жизни семьи в институтские годы? Еще до перехода на работу в Наркомтяжпром отцу по какому то указу (может быть после награждения Московского электрозавода в 1931 году орденом Ленина) предоставили в собственность дачу под Москвой. Дача находилась кажется в Загорянской или в Валентиновке. Она состояла как бы из двух одинаковых половин. Одна половина была собственностью О. Б. Вильнера (о семье Вильнеров я писала в конце главы 3), а другая, точно такая же, принадлежала отцу. Меня эта дача совсем не интересовала и по моему глубокому убеждению была нам совсем не нужна. Вильнеры со своей половиной освоились быстро и убеждали папу и маму жить там каждое лето, на работу ездить с дачи, или, хотя бы, пользоваться ей по выходным дням. Софья Григорьевна говорила, что на первое время можно обойтись самой простой мебелью, которую сделают тут же. Она уговорила маму съездить вместе с ней, посмотреть и начать осваивать. Мама попросила и меня поехать, а мы пытались уговорить папу (но он уверял, что уже был там с Оскаром Борисовичем и все прекрасно себе представляет). Итак в одно из воскресений мы с мамой и Софьей Григорьевной поехали наконец на нашу дачу (Оскар Борисович и Изольда были уже там).

Дача оказалась симпатичной, близко от станции, с довольно большим участком. Мы с Изольдой пошли осматривать поселок и я обнаружила в нем прекрасные теннисные корты, живущие напряженной жизнью и с очень сильными игроками. Маме дача понравилась, Вильнеры свою половину давно оборудовали и пользовались ей очень часто, сплошь и рядом проводили на ней отпуска. Мама попыталась создать и на нашей половине минимально необходимые для жизни условия, временами они ездили туда и даже вместе с отцом, но у меня то летнее воскресенье было единственным посещением дачи. Семейство Вильнеров сначала считалось знакомыми родителей (так оно и было), но постепенно мы с Изольдой познакомились довольно близко. Это пожалуй нельзя назвать дружбой, уж очень у нас был разным образ жизни, но мы симпатизировали друг другу, и нам было интересно встречаться. Знакомство наше продолжалось и после того, как Изольда вышла замуж, и после разгрома нашей семьи, и после моего возвращения в Москву после ссылки.

Я не помню сейчас, кто был арестован раньше, отец или Оскар Борисович, но точно знаю, что репрессии не коснулись ни Софьи Григорьевны, ни Изольды. Они, конечно, были выселены из квартиры, но каким то чудом даже дачей Софья Григорьевна продолжала пользоваться. Я прекрасно помню как в тот период, когда мама уже была в Казахстане, а мы с Толей жили в одной из комнат Лефортовской квартиры, к нам приехала как-то Софья Григорьевна для того, чтобы сказать мне, что наша половина дачи до сих пор не опечатана. С.Г. убеждала меня заняться дачей и оформить ее на себя. Я категорически отказалась. Я сказала, что у меня нет никаких документов на дачу, получить их из опечатанных комнат невозможно, нет даже ключей от дачи, да и найти ее без провожатого я не смогу. Кроме того я раньше дачей не пользовалась, не буду пользоваться и сейчас. Для меня было совершенно очевидно, что я никаких прав на дачу не имею. Однако Толя неожиданно встал на сторону С.Г. Он сказал, что не исключено, что "органам" о даче вообще ничего не известно, что возможно все удастся сделать прямо там, в Загорянской. Наш довольно продолжительный спор закончился тем, что я сказала Толе: если хочешь действуй, я готова подписать все что угодно, но ничего делать сама не буду. Насколько я помню этим разговором дело и кончилось. Никто ничего предпринимать не стал, а через несколько месяцев Софья Григорьевна сообщила, что наша половина обрела новых хозяев.

Я совсем уже собиралась написать, что на этом заканчиваю бесконечную главу 4, как вдруг вспомнила, что весной 1936г. ездила на два дня в Ленинград. Вообще-то я никуда не собиралась ехать, но меня уговорили Олег и Альфред. Я очень люблю весенний Ленинград, когда все зелено, все цветет. И я согласилась. Услышав о моей поездке, мои спутники по предстоящим восхождениям Володя Науменко и Жора Прокудаев нагрузили меня поручением. Мы уже добыли почти все оборудование для наших летних планов, но с палаткой было очень плохо. Володя мечтал о том, чтобы заменить ветхий, тесный для троих Шустер новой палаткой. Собирался шить ее сам, но не было материала. Он где-то услышал, что на заводе Красный Треугольник разработали легкую прорезиненную ткань, совершенно непромокаемую. Что им стоит дать нам метров пять на палатку? Володя раздобыл адрес и телефон завода, а также вручил мне какое то письмо с печатью.

С вокзала мы разъехались в разные стороны: Олега Фред утащил с собой, а я поехала к своей Але Безикович. Очень не хотелось ехать на завод и я решила позвонить. Набрала номер, ответил директор. Что делать? Пыталась объяснить про чудо-ткань, которая необходима альпинистам, но директора все время отвлекали и он сказал: Не смогу сейчас говорить, у нас сегодня экскурсия на теплоходе по Неве до Шлиссельбурга и обратно, приезжайте на пристань я скажу секретарю, чтобы оставила пропуск. Я только успела пискнуть, что я с подругой, а дальше уже разговаривала с секретаршей. Назвала ей свою и Алькину фамилии и все что требовалось. А потом мы с Алей долго хохотали. Отсмеявшись стали думать. Оказалось, что даже Алька, коренная ленинградка, никогда такого путешествия не совершала. Почему бы и не поехать, хотя надежды на выполнение Володиного поручения было немного. Но у меня были еще обязательства перед Олегом и Фредом. Позвонила им и сказала, что встретиться с ними смогу только завтра. Они возмутились, но все-таки удалось перенести встречу с ними на завтра.

В 5 часов мы были на пристани и беспрепятственно прошли на теплоход, который вскоре отчалил. Расположились на палубе и с удовольствием смотрели на берега Невы. Скоро палуба опустела, из "утробы" нашего корабля послышалась танцевальная музыка и шум веселья. Мы решили не спускаться и даже успели немного замерзнуть, но продолжали сидеть на палубе. И вдруг раздались громкие звуки из установленного на палубе громкоговорителя. Сначала были слышны хрипы и какая то невнятица, а затем послышались громкие, четкие слова, обращенные к нам: "Гражданок Корзун и Безикович просят зайти в салон теплохода." В довольно большом зале с буфетом или баром у глухой стены было тесно и шумно. Все было в движении, напоминающем хаотичное "Броуновское движение частиц". Кто-то танцевал, кто-то двигался со стаканами в руках от бара и к бару, кто то пробирался к столикам, установленным вдоль линии иллюминаторов. Несмотря на гам и хаос, наше появление не осталось незамеченным, и какой то молодой человек начал пробивать нам путь к столикам. Там сидели в основном люди из администрации, в том числе и директор, оказавшийся довольно уже солидным мужчиной и к тому же явно "навеселе". Первыми его словами было обращенная к нам просьба не говорить о делах. Пришлось чуть-чуть рассказать о себе и совсем чуть-чуть об альпинизме. Во время этого разговора Алю увели танцевать, а директора забрали на какое-то особое мероприятие. Звали и меня, но я сказала, что без подруги не могу, буду дожидаться когда она освободится. Больше я директора не видела.

К стыду нашему должна признаться, что Шлиссельбурга мы так и не видели. Во-первых потому, что, несмотря на приближение периода белых ночей, момент поворота теплохода пришелся на те самые "ночи полчаса", которые предоставляют ей сменяющие друг друга две зари. Во вторых, мы с Алькой так устали от постоянной перемены мест, в попытках уклониться от приставания экскурсантов, и так продрогли от пребывания на палубе, что сошли вниз в поисках тихого, укромного, теплого местечка. Все упились настолько, что бодрствующих уже почти не осталось, и мы такое местечко скоро нашли и даже поспали немного, сидя на скамейке, привалившись друг к другу. Когда мы вернулись на палубу, было уже светло, но, увы, теплоход уже двигался к Ленинграду. После швартовки у пристани мы сошли первыми, не дожидаясь общего пробуждения пассажиров. Так бесславно кончилась попытка раздобыть чудо-ткань для палатки. Алька в понедельник отправила Володину бумажку с печатью по почте на адрес завода, но, как и следовало ожидать, наша тройка штурмовала вершины Кавказа этим летом 36-го года с тем же стареньким заслуженным "Шустером".

Прогулка по вечернему Ленинграду с Олегом, Фредом и его друзьями вспоминается очень смутно. Обстановку в Алиной семье в этот период тоже не могу вспомнить. Когда мы гуляли вечером с компанией Фреда, смотрели как "разводят" на ночь мосты, я мечтала о том, чтобы скорее оказаться в вагоне поезда и наконец заснуть.

Вот этим сумбурным, но ярким воспоминанием о ночной экскурсии по Неве я и закончу наконец главу об институтских годах и перейду к главе, посвященной в основном моему пребыванию в ВЭИ и людям, с которыми я там познакомилась. Туда же я решила отнести и время, проведенное в ВЭИ во время выполнения дипломного проекта. Хотя институт и не был еще окончен, но контактов с ним уже почти не было. В ту же главу я хочу включить и свои воспоминания о семье Лебедевых, а также, если удастся их написать, и воспоминания о моих больших друзьях Займовских (планы изменились, см. отдельные главы о Лебедевых и Займовских в конце мемуаров).