Снова Челябинск 1946-1951 г. (продолжение)

Опять я в семье Безикович. Опять Ленинград, 1950 год. Сразу масса воспоминаний. Внешне город не очень изменился. Дома, выходящие на улицы, были покрашены, почищены и казались не изменившимися, но стоило зайти внутрь дворов, и сразу становилось ясным, что пришлось перенести городу в дни войны. До дворов реставрация не дошла: обрушившиеся стены, торчащие из скелетов домов балки, кучи обломков, через которые приходилось пробираться по расчищенным тропкам к уцелевшим и давно заселенным домам. Привокзальная площадь была почти такой же, как и до войны. Гостиница "Ленинградская" или не пострадала, или была полностью реставрирована. Удалось устроить Люсю Пинчук в скромный одноместный номер, в котором были все необходимые удобства и даже письменный стол. Договорились, что через день утром я за ней заеду, и мы вместе отправимся в Гипроруду, а сейчас я поеду к Безиковичам на Петроградскую в тот самый дом на Петропавловской улице №6, в котором я так часто бывала в период моей жизни в Ленинграде. Аля меня предупредила: парадный вход с Большого проспекта 81 закрыт, нужно идти через двор с Петропавловской 6, подниматься по черной лестнице и входить через кухню. Знала я также, что Алин брат Юлий погиб на войне в 1942 году, а Алин муж Сережа Анитов, пройдя всю войну, умер в 1946 году от злокачественного эндокордита. Аля в конце 1949 года вторично вышла замуж и совсем недавно у нее родилась вторая дочка Таня, которой сейчас всего несколько месяцев от роду.

Все это я знала и все-таки, когда я, вместе с встретившей меня Алей, вошла в столовую и увидела царствующую за столом, все такую же красивую Екатерину Ивановну, и Якова Самойловича, оживленно беседующего с незнакомой молодой женщиной, и подающую им очередное блюдо высокую домработницу, мне показалось, что не было этих десяти лет разлуки и я снова в прошлом, и сейчас Яков Самойлович начнет меня угощать рыбой и маслинами, которые я сроду в рот не брала. И самое интересное, что так оно и было. Когда я, раздевшись и наскоро умывшись, присоединилась к сидящим, Яков Самойлович с озорной искоркой в глазах любезно протянул мне блюдо с чем-то рыбным и пододвинул вазочку с маслинами. Да, все-таки было что-то в Алиных родителях, что притягивало в этот дом и их друзей и друзей их детей. Всегда кто-нибудь, кроме семьи, обязательно сидел за обеденным столом, проводил, чуть ли не целые дни, у них в доме. Вот и я снова здесь, хотя и уверяла Алю, что могу устроиться в гостинице. А ведь эти десять лет были для них, как впрочем и для большинства ленинградцев, необыкновенно событийными: война, блокада, голод, потеря близких; через все это пришлось пройти. И все-таки, эта удивительная притягательная сила, сохранилась в их доме. Не могу удержаться, чтобы не рассказать немного об истории их семьи.

Конечно, ничего бы я не смогла рассказать, если бы не Катя, старшая дочь Али, которую я помню еще двухлетней девочкой, и которую я очень любила на протяжении всего дальнейшего знакомства, не помогла бы мне. А было это так. Я начала писать свои воспоминания в 2002 году, а до этого, начиная с середины семидесятых годов, я старалась каждый год бывать в Ленинграде. Сначала это были командировки, а потом после 1980 года, когда стала уже пенсионеркой, я все равно каждый год приезжала в Ленинград. Останавливалась я тогда у своей Гали, которая была уже практически слепа, но обязательно заезжала и к Але, которая к тому времени жила вместе с Катей и ее мужем Марком Башмаковым. Аля увлекалась дачей, и летом в городе застать ее было трудно. Помню ездила я как-то на ее дачу вместе с ней и Таниным сыном Митей. Мы провели на даче целый день, а потом я уехала, а Аля с Митей остались на даче. Алю я помню всегда подтянутой, деятельной и, несмотря на возраст, привлекательной. Один из последних летних месяцев, кажется, это было летом 2001 года, я в Ленинград не ездила, так как Галя приезжала (несмотря на слепоту) ко мне и прожила дней десять у меня.

Так вот, летом 2002 года я была вместе со своим старшим сыном Володей и его женой Машей в С. Петербурге в самый разгар белых ночей. Приезжали мы тогда всего на 2 или 3 дня. Накануне нашего отъезда я позвонила Але, чтобы узнать в городе она или на даче. Увидеться с ней мне тогда хотелось как обычно, но, кроме того, я собиралась расспросить ее о родителях и записать все для своих воспоминаний. К телефону подошел Марк и сказал, что Аля умерла. Я была так поражена, что кажется даже не назвав своего имени, повесила трубку. А на следующей день вместе с Машей мы прошли по знакомым местам. Шли пешком от Черной речки до Петропавловской крепости, и когда проходили по Каменноостровскому мимо улицы Радио, где жили Катя и Марк, я внезапно, даже для себя самой, решила зайти к ним. Увы, охранник в их доме сказал нам, что Марк и Катя только что уехали.

То, что сейчас я напишу, я буду писать по письму Кати, которой я позвонила уже из Москвы, и очень просила вспомнить и ответить мне письменно на поставленные вопросы. Перед самым моим отъездом в Израиль, я таки успела получить от Кати ответы на все мои вопросы и была счастлива и очень ей благодарна. В каком бы виде не увидели свет мои воспоминания, я обязательно отправлю их и Кате. Все, что я дальше напишу, полностью взято из письма Кати. Чтобы ничего не напутать, я старалась использовать даже целые ее фразы.

Немного о родителях Али. Яков Самойлович караим, а Екатерина Ивановна болгарка из района Азовского моря; он из поселения караимов под Ногайском, она из Бердянска, где еще больше двухсот лет назад существовало поселение болгар. Там, на Азовском море, они оба провели детство и отроческие годы, но знакомы между собой не были. В юношеские годы Я.С. уехал учиться в С.Петербург, а Е.И. была выдана замуж в возрасте 16 лет за владельца галантерейного магазина. История умалчивает о том сколько лет было ее мужу, но наверное, он был значительно старше ее, потому что она скучала и рвалась получить образование, и муж отпустил ее в С.Петербург, где она поступила на Бестужевские курсы. По-видимому, к тому времени Я.С. уже окончил университет или другое высшее учебное заведение и преподавал на этих курсах. Во всяком случае, там состоялось их знакомство, окончившееся большой любовью. Шла первая империалистическая война, на которой муж Е.И. погиб, после чего они смогли повенчаться. В 1915 году у них родилась дочь Аля, а в 1920 г. - сын Юлий. Насколько я помню, был у них и еще один сын, но он умер в возрасте 3-х или 4-х лет. Когда в 1927 г. наша семья переехала в Ленинград и вскоре Аля стала моей ближайшей подругой, а я почти своим человеком в этой семье, Е.И. как-то рассказывала нам с Алей об этом мальчике. Был он необыкновенно умным и красивым и, если не ошибаюсь, умер от скарлатины. Мне было тогда 13 лет, Але на год меньше, но я помню, что у меня было впечатление, что произошла эта трагедия сравнительно недавно, в семье боль еще не утихла и о ней старались не упоминать.

Период с 1927 г. по 1932 г. описан подробно в главе III-ей моих воспоминаний и в ней я написала о многом, что помнила о семье Безиковичей, а также о последующих встречах с Алей вплоть до начала войны. В июне 1941 г. я была выслана из Москвы и с тех пор почти ничего о них не знала, вплоть до моего месячного пребывания в Ленинграде в их семье в 1950 году. Тогда события последних дней заслонили тяжелые военные годы и о них не вспоминали. Все что я попытаюсь сейчас написать, тоже сообщила мне Катя.

Аля и ее муж Сережа Анитов вместе учились в Ленинградском университете и окончили его в 1938 году. Сережа родился в 1914 году в уральском городке Сим. Его отец, горный инженер, был главным управляющим заводов Умовых. Ко времени поступления в университет семья Анитовых, так же как и Умовы, жила в Свердловске. Сережа уехал в Ленинград, а его брат Ваня, который был на год моложе Сережи, остался с родителями, окончил институт в Свердловске и стал металлургом (его я встречала в семье Безиковичей, но не помню, было ли это в том же 1950 году, или позже). Сережа и Аля поженились еще на последнем курсе университета, и в год окончания физического факультета в 1938 году, у них родилась дочка Катя. И Сережу, и Катю я помню, видела их в один из своих кратковременных, еще довоенных наездов в Ленинград. А в этот мой приезд Кате было 13 лет, то есть была она в том самом возрасте, в котором мы впервые познакомились с Алей. Хорошая Катина фотография того времени, несмотря на все превратности судьбы, сохранилась у меня до сих пор: симпатичная девочка в школьной форме. Эту фотографию я выпросила тогда у Али. Катю я видела редко, но она по-прежнему мне очень нравилась. По моим наблюдениям, она была любимицей Екатерины Ивановны и, по-моему, жила тогда в ее комнате.

Брат Али, Юлий (в семье его звали Ляля) в 1940 г. будучи на 2-ом курсе института, женился на своей сокурснице 19-ти летней Марине, которую привел в ту же квартиру в большом сером доме на Петропавловской улице 6 (она же Большой проспект, 81). Марина была, видимо, девочкой несовременной и очень домашней. Во всяком случае, по словам Кати, она даже причесываться самостоятельно не умела и появилась в квартире Безиковичей не одна, а вместе со своей няней, которая готовила что-то специальное для своей воспитанницы - хозяйки. Ляле и Марине выгородили кусок столовой. Как ни велика была квартира, но на новую молодую семейную пару отдельной комнаты не нашлось, а няня жила вместе с домработницей в комнате при кухне. Молодым удалось пожить вместе немногим больше года, но членом семьи Безикович Марина была не менее шести лет и до сих пор, несмотря на то, что давно уже живет в Минске, является, теперь уже для Катиной семьи, близким человеком.

Началась война. Алю с маленькой Катей отправили в первые же дни войны в Свердловск, и жили они там в огромной квартире тех самых бывших заводчиков Умовых. Несмотря на больное сердце, Сережа пошел добровольцем на войну. Ляля тоже ушел на фронт с четвертого курса института. Я.С., Е.И. и Марина остались в Ленинграде. Ведь оба молодых мужчин (Сережа и Ляля) воевали тогда на Ленинградском фронте. А вдруг отпустят кого-нибудь на пару дней домой, надо же будет покормить и обогреть их! Получилось все не так. В 1942 г. погиб на Ленинградском фронте Ляля, начались блокада и голод. Сначала выживать всем троим помогали обеды, которые получал Я.С. в Доме ученых. Каждый день он ходил пешком в Дом ученых и съедал там суп, а "второе" приносил для Е.И. и Марины. Когда прекратилась раздача обедов в Доме ученых, удалось выменять на что-то немножко фасоли, и все трое жили на 3 фасолины в день. Е.И. долго, очень долго варила их, до тех пор, пока они не превращались в кашицу, которую она раздавала по одной столовой ложке каждому. И так они сумели дожить до прорыва блокады.

Их вывезли из осажденного Ленинграда по "дороге жизни", по льду Ладожского озера. О том, в каком состоянии находились все трое к моменту эвакуации, можно судить по следующему эпизоду: во время продвижения колоны лед часто ломался. Шедшая непосредственно перед ними машина целиком ушла под лед. Не спасся никто. Однако у пассажиров их машины это страшное происшествие не вызвало никаких эмоций; до такого полного физического и морального истощения они к тому времени дошли.

Посадили их в эшелон, направляющийся в Кисловодск. На станции Борисова Грива эшелон должен был стоять долго, и Марина ушла посмотреть, нельзя ли достать что-нибудь съедобное, но когда вернулась, поезд уже ушел, а на скамеечке ее дожидались Я. С. и Е. И., успевшие во время сойти с отходящего поезда. Их посадили в другой эшелон, также следующий до Кисловодска. Ехали они больше 2-х недель и приехали... в Свердловск. Так в квартире Умовых воссоединились все пять членов семейства Безикович. В те времена было принято помогать пережившим Ленинградскую блокаду, но жить впятером у незнакомых людей, это было уже слишком. Марине удалось снять какую-то заброшенную баню, где они жили все пятеро. Аля работала в то время в энергосистеме, а Марина устроилась на работу в Гидротехнический институт. По-видимому, это был институт, работающий на оборону, потому что все его сотрудники, включая и Марину, числились военнообязанными. Еще до окончания войны отдел, в котором работала Марина, был переведен в Москву. Каждый сотрудник имел право взять с собой вещи и одного иждивенца. На семейном совете было решено, что в качестве иждивенца поедет Я.С., а в качестве вещей они взяли с собой три мешка картошки. Решение было правильным, так как вскоре после приезда в Москву "иждивенец" уже работал профессором в Текстильном институте. Вскоре к ним присоединились Е.И., Аля и Катя. Как только кончилась война, вся семья возвратилась в Ленинград.

Муж Али, Сережа Анитов прошел всю войну, участвовал во взятии Берлина, и вернулся домой даже без ранений, но его больное сердце не выдержало тяжестей фронтовой жизни, у него развился злокачественный эндокардит. Последнее время он держался только на пенициллине, который в те годы доставать было трудно, почти невозможно. Летом 1946 г. Сережа умер, пролежав в больнице последние чуть ли не 6 месяцев.

После войны Я.С. вернулся в университет, а Е.И. первое время работала преподавателем русского языка и литературы в сварочном техникуме. После того как в университете было создано отделение славянской филологии, Я.С. настоял на том, чтобы Е.И. пошла туда работать преподавателем болгарского языка, ведь это был ее родной язык. Когда я появилась в семье в 1950 году, Е.И. вместе со вторым преподавателем болгарского в университете, Татьяной Пантелеймоновной Рыбальченко, просиживали целые дни, создавая первый в то время учебник болгарского языка. Биография Татьяны Пантелеймоновны оказалась весьма неординарной. С 16-ти лет она жила за границей (училась и работала), войну была в разведке, после войны вернулась в Россию, владея многими европейскими языками. Из всего ее увесистого языкового багажа пригодился только болгарский. Т.П. практически жила в семье Безикович, уезжая оттуда только на ночь. За несколько месяцев до моего приезда Аля вышла замуж второй раз за Дмитрия Ивановича Зорина, с которым они вместе работали в институте Метрологии. Буквально за месяц или полтора до моего приезда у них родилась дочь Таня. Кстати, почти в это же самое время родилась дочка и у Вики Личко. В этот приезд Вику я видела всего один раз. Вскоре она собиралась переезжать в Москву, куда пригласили работать в Курчатовский институт ее мужа Олега Фирсова, сокурсника по университету. Это был прочный брак, и впоследствии в Москве я общалась и с Викой, и с Олегом. Тогда же я узнала их дочку Алену и ее мужа (оба композиторы), но об этом значительно позднее.

Мне хочется написать еще о Марии Андреевне, которая, как мне кажется, была фактически членом семьи, хотя и являлась домработницей. Мария Андреевна появилась в семье сразу после войны. Детей у нее не было, муж погиб во время войны, и она жила интересами семьи. После рождения Тани она стала ее няней, и в доме было уже две домработницы. Второй домработницей обычно бывали девочки из деревни, приезжавшие в город для того, чтобы получить временную прописку и затем устроиться на завод. Они, как правило, долго в семье не задерживались и находились под полным руководством Марии Андреевны. Тем самым Е.И. имела возможность спокойно работать дома, не отвлекаясь на хозяйственные заботы. Е. И. по моим наблюдениям очень хорошо относилась к М. А. и даже любила ее. Один раз я присутствовала при их разговоре после обеда, когда все уже встали из-за стола и вышли. Е. И. упрекала М. А. за то, что та всегда во время обеда подает и прислуживает за столом, а сама никогда не садится. М. А. твердо ответила, что прислуживает потому, что ей это нравится, а есть при этом все равно не сможет, не привыкла, и привыкать не хочет. Катя написала мне, что М. А. была замечательной няней и очень любила Таню. В свою очередь и Таня очень любила свою тетю Манечку (как она ее называла), очень много для нее сделала и даже в Медицинский институт пошла, чтобы вылечить тетю Манечку от ее многочисленных болезней. М. А. прожила в семье долго и ушла только после смерти ЕИ.

Забегая далеко вперед, расскажу о дальнейшей судьбе всех членов семьи. Я. С. умер в 1958 году в возрасте 72-х лет. Года за два до смерти у него был инфаркт, но умер он от рака печени дома, в кругу семьи, почти уже не вставая с постели. Совсем не задолго до смерти, он сам захотел, чтобы отметили как обычно, его день рождения и пригласил всех, кто приходил всегда в этот день. Кате было тогда уже двадцать лет и она прекрасно помнит, как все присутствующие подходили с рюмками к его постели и поздравляли его.

Е. И. пережила мужа на 7 лет. Она умерла от инсульта в 1965 году в возрасте 69-ти лет. Я приезжала к ним несколько раз уже после смерти Я. С., раза два даже останавливалась у них на 2-3 дня. Мне вспоминается, что Е.И. работала довольно долго, и я по-прежнему встречала в них Татьяну Пантелеймоновну, хотя бывала она уже не так часто, как прежде. Пожалуй, меньше всего в тот свой приезд в 1950 году, я общалась с Алиным мужем Дмитрием Ивановичем. У меня даже создалось впечатление, что Д. И. сознательно старается редко бывать дома. Приходил он всегда поздно. Аля кормила его в столовой, когда все уже расходились по своим комнатам. Вот тогда мы иногда втроем разговаривали, но бывало это не часто. К его приходу домой Таня бывала уже давно уложена, но ночами она спала очень неспокойно. Я ночевала в столовой, потому прекрасно слышала какие "концерты" она частенько задавала по ночам. Аля старалась, чтобы Д. И. смог ночью выспаться и часто приносила кричащую Таню в столовую, и мы с Алей довольно быстро ее успокаивали, и при этом разговаривали, стараясь побольше узнать о жизни друг друга за проведенные в разлуке двенадцать лет. Конечно, обе мы изменились, у нас были совершенно разные жизненные пути, разные работы, разное окружение, разные друзья и все-таки тонкие ниточки, тянущиеся из детства и отрочества, оказались на редкость прочными. Пожалуй, они напоминали родственные связи. Аля знала моих родителей, знала Олега, знала обо мне многое, что позволяло нам теперь понимать друг друга с полуслова. Нам по-прежнему было интересно друг с другом, и эти ночные разговоры снова сближали нас. Время моего прихода в Гипроруду никем не контролировалось, и я вполне могла иногда позволить себе появиться на работе и в 10, и даже в 11 часов.

А теперь я постараюсь очень коротко описать, как сложилась дальнейшая жизнь молодых членов семьи, но сначала об Але и Дмитрии Ивановиче. Дмитрий Иванович был старше Али на четыре года. В последующие свои редкие приезды в Ленинград я узнала его лучше, но так и не поняла его. На меня он произвел впечатление человека, полностью увлеченного своей работой, с непростым характером. Была у него особенная манера разговора, то ли насмешливая, то ли восторженная. Поначалу это меня раздражало, но скоро я к ней привыкла и при общении с ним уже не замечала ее. Мне Д.И. казался немного странным, но, безусловно, добрым и непрактичным, обращающим мало внимания на окружающие его мелочи бытия. Думаю, что и умер Д.И. слишком рано (в 1970 г.) потому, что не обращал внимания на свое здоровье и возможно даже не знал о своей гипертонии. Он умер во сне от инсульта, а накануне еще читал лекции: 4 часа с утра и 4 последних часа вечерникам. Ему было тогда всего 59 лет. В те времена я редко бывала в Ленинграде и не знаю, как Аля перенесла смерть мужа. Это вопрос к Кате, но сейчас я в Израиле, моя дочь Наташа безработная, а потому работает дома, часто используя при этом телефон. Мне не хочется надолго занимать его для попыток связаться с Катей (в С.Петербурге или в Берлине) или с Мариной (в Минске). Вместе с тем, не хочется откладывать выяснение всех дат до возвращения в Москву, при этом неизвестно удастся ли мне встретиться с Катей. Я постараюсь по приезде в Москву внести уточнения, а сейчас напишу так, как я это помню. Как я уже писала, в Ленинграде я бывала часто и даже останавливалась иногда дня на два на Петропавловской 6.

В 1978 г. Катя вышла замуж за Марка Башмакова и шесть лет, вплоть до смерти свекрови, прожила в его семье. Помню, что Аля очень расстраивалась, что Катя совсем не уделяет внимание своей внешности, не интересуется одеждой, носит "Бог знает что". Я же пыталась убедить ее в том, что Катя интересуется совсем другим и это замечательно. Катя окончила университет, стала хорошим математиком, очень скоро начала преподавать сама в университете. Ее муж Марк был в то время доцентом университета. Вскоре он перешел в электротехнический институт, в котором работал профессором и заведующим кафедрой. Впоследствии он стал еще и академиком Российской академии образования. В годы работы в Университете Марк начал заниматься альпинизмом и стал известным альпинистом высотником. В 1974 году он уже был кандидатом в мастера спорта, а в 1975 году впервые поехал на Памир, как член (вспомогательный состав) Ленинградской команды. Катя, не будучи сама альпинисткой, часто сопровождала его в поездках-экспедициях. Меня, как бывшую альпинистку, участницу Памирской экспедиции 1937 года, продолжающую интересоваться альпинизмом (бывшим когда-то самым серьезным увлечением моей жизни) всегда интересовал муж Кати. Однако даже тогда, когда Аля жила уже на улице Рентгена вместе с Катей и Марком, я его почти никогда не видела и даже не была с ним знакома. Я и Катю то видела редко и урывками, так как в те годы во время своих ежегодных приездов в С.Петербург всегда останавливалась у своей ослепшей подруги Гали, а к Але приходила обязательно, но всего на пару часов. Даже когда Марк бывал дома, мы с ним не встречались. Сидят себе в Алиной комнате две старушки и говорят о былом, кому это, кроме них, может быть интересно?

А теперь немного о других членах семьи Безикович. Таню я помню сначала толстенькой девочкой, а потом, почему-то сразу, высокой стройной девушкой. Аля рассказывала мне, что лет в 13 Таня решила, что не хочет быть толстой, и уже через год действительно преобразилась. На 5-ом курсе мединститута Таня вышла замуж за своего сокурсника Игоря, очень способного и увлеченного своим делом. У них довольно скоро родился сын Митя. Дмитрий Иванович не дождался его рождения, он умер за неделю до Таниного двадцатилетия. Через два года после смерти Д.И. семья Тани и Игоря стали жить отдельно в квартире Игоря на Черной Речке. После отъезда Тани на Черную Речку, больше ее в квартире на Петропавловской 6, я не встречала.

Был очень длительный период, во время которого я очень редко бывала в Ленинграде и мы с Алей почти не виделись. Регулярно ездить в Ленинград я начала только в восьмидесятые годы.

В 1987 году произошел размен квартиры на Петропавловской улице, после которого Аля с Катей и Марком поселились на улице Рентгена, совсем близко от старого пепелища, а Таня с семьей продолжали жить на Черной Речке, но уже в хорошей благоустроенной квартире. Пожалуй, последний раз я видела Таню, когда она писала диссертацию. Для диссертации ей нужно было собрать кое-какие материалы в Москве. Не помню, какой это был год, по-моему, середина семидесятых. Аля позвонила и спросила, есть ли возможность для Тани пожить у нас дней десять. Возможность была, по-моему, Наташа куда-то уехала, и ее комната была свободна, а может быть, она просто перебралась временно в комнату моего мужа. Его уже не было, он умер в январе 1974 года и пару лет я в его комнате ничего не меняла и никто в ней не жил. Таня приехала. Она тогда произвела на меня впечатление замкнутого человека. Во всяком случае, мои попытки узнать какие либо новости об Але и о Катиной семье, остались безрезультатными. Оживлялась она, только рассказывая о своей работе, даже о своей семье и о своей жизни почти не говорила. Я и не настаивала. Дома она почти не бывала, уходила рано, приходила поздно. Вспоминаю забавный случай. Как-то, во время приема утреннего душа, у нее этот душ сломался: то ли шланг, то ли насадка оторвалась от шланга. Я сказала, что это ерунда, исправим, не обращай внимания. Сказать-то сказала, но сделать ничего не успела, так как было это уже в конце ее пребывания. Так вот в день отъезда Таня притащила новый душ, и все мои попытки оплатить покупку категорически отвергла. Чувствовала я себя очень неловко, но переломить Танино упорство не смогла. Свою поездку в Москву Таня считала очень удачной, и я знаю, что диссертацию она защитила успешно. В Таниной семье все было прекрасно (так, во всяком случае, говорила Аля). Танин муж, Игорь, являлся к тому времени одним из ведущих хирургов и возглавлял один из отделов клиники Урицкого. Митя рос (его я иногда видела у Али), дорос до института и успешно учился.

В конце 80-х годов, когда моя Наташа уже перебралась в Израиль, а я ездила к ней каждый год, Аля обратилась к нам с просьбой прислать вызов в Израиль для Тани и Мити. Оказывается, Таня решила уехать из России и искала пути для осуществления своего плана. Думаю, что при этом Израиль должен был являться лишь промежуточной ступенькой. Вызов мы отослали, но Таня им так и не воспользовалась. Она одна уехала в Америку по гостевому вызову, заключила там контракт и в Россию не вернулась. Сначала работала очень успешно гувернанткой в какой-то семье, скопила деньги. Потом устроилась научным сотрудником в университет в Питсбурге по своей специальности (гематология) и прислала приглашение Игорю и Мите. Митя к тому времени был на 2-ом курсе Политехнического института по специальности "робототехника". Митя, приехав в Америку, через некоторое время выписал туда любимую девушку. Таня влезла в долги (которые выплачивает, кажется до сих пор), чтобы дать возможность девушке учиться. А через несколько лет девушка от Мити ушла к другому. Так и живут в Америке (отдельно друг от друга), оставшиеся одинокими, Таня и Митя. Ездила в Америку и Аля. По ее мнению благополучная жизнь получилась только у самой Тани. Игорь, проработав год научным сотрудником в том же институте, в котором работала Таня, решил вернуться в Россию и больше уже в Америку не ездил. Он понял, что ведущим хирургом в Америке он не будет никогда. У Мити жизнь в Америке и вовсе не сложилась. Через 2 года после разрыва со своей девушкой он впал в депрессию, но так и остался в Америке. Таковы мои отрывочные сведения о семье Тани.

В дополнение к написанному о семье Безикович хочу добавить, что мне очень хотелось встретиться с Катей и убедиться, что я ничего не перепутала. Мне всегда трудно писать о других, особенно когда речь идет не о моих личных впечатлениях, а о фактах, ведь написанное пером, не вырубишь потом и топором. Сейчас я в России и в мои планы входило обязательно съездить в С. Петербург и увидеться с Катей, чтобы кое-что уточнить, а кое-что, о чем забыла спросить, добавить. И такая встреча состоялась. Мой 90 летний юбилей уже позади и мои родные стараются не отпускать меня одну в дальние поездки. У жены моего сына Жени, Иры в С.Петербурге живут мама и семья ее сестры-двойняшки, Нины, и она ездит в С.Петербург часто. Было решено, что поедем вместе, но для этого я должна была убедиться, что Катя и Марк в это время будут дома. Задача оказалась непростой, домашний телефон на улице Рентгена упорно не отвечал. Был у меня и телефон Марка в Берлине, где они с Катей часто бывают по делам Марка, связанным с его деятельностью в академии образования РАН, но молчал и он. Пришлось связываться с Мариной (женой погибшего на войне Алиного брата Ляли), которая уже много лет живет в Минске с детьми от своего второго (тоже уже умершего) мужа. Телефон Марины Катя предусмотрительно в своем письме мне написала, но я к ней не обращалась. Есть у меня такая особенность, не умею разговаривать по телефону с незнакомыми людьми, а Марину я видела в семье Безикович всего один раз и даже не могла вспомнить, как она выглядит. Дозвонилась я сразу, и мы разговаривали с Мариной как старые добрые друзья. Через несколько дней она сообщила мне, что Катя и Марк в отпуске, в далекой Индонезии, но должны вернуться домой предположительно 10-го июля 2004 г. И я рискнула. Мы с Ирой поехали в ночь на 9-ое, а мой обратный билет был заказан на 12-ое. Так с Марининой помощью и состоялась моя встреча с Катей и знакомство с Марком.

Я была очень довольна и отняла у них много времени, но зато теперь я спокойна. Не могу сказать, чтобы я узнала много нового о Таниной жизни в Америке, но на это я и не рассчитывала. Я знала, что между сводными сестрами (Катей и Таней) никогда не было близости. Алю это расстраивало, а меня не удивляло. Разве мои собственные сыновья близкие люди? Нет конечно. По-моему, я являюсь единственным связующим звеном между ними. Когда приезжаю в Москву, начинается общение и между ними: и встречают меня вместе, и на хутор вместе ездим, куда мой сын Женя или внук Никита везут нас на своих машинах, и всяческие "даты" вместе отмечаем. Стоит мне уехать, месяцами не встречаются и не общаются. Казалось бы, Женина жена Ира (волшебница по объединению людей), умудряющаяся собирать и моих друзей - альпинистов, и моих родственников, и еще сохранившихся друзей по работе, и та не может объединить братьев в мое отсутствие. А может быть и не очень хочет. Но меня унесло в сторону. А на встрече на улице Рентгена я узнала, что Аля еще в 2001 году ездила к Тане в Америку. Кто бы мог поверить, что Али не станет уже в 2002 году? Я рада, что я познакомилась с Марком, не только потому, что я теперь узнала всех, связанных с Алей и родной для меня семьей Безикович, но и потому что он интересен для меня и как великолепный альпинист-высотник, у которого в послужном списке порядка сорока восхождений на вершины 5-ой и 6-ой категории. Конечно Марк из следующего поколения альпинистов. Представляю себе, каким ископаемым я ему кажусь со своим альпинизмом 30-х-50-х годов. Кстати Марк мне очень помог, разыскав по моей просьбе книгу Е. А. Белецкого, для чего ему потребовалось выпотрошить две книжные полки шкафа. При этом на полу перед шкафом образовалась гора книг, сравнимая по высоте и протяженности со знаменитой Безенгийской стеной на Кавказе.

На этом я заканчиваю свою вставку о семье Безикович и возвращаюсь в Челябинск далеких пятидесятых годов.

Каковы были результаты нашей с Люсей поездки в Ленинград? Во-первых, мы завели много знакомств и привезли много полезных для дальнейшей работы материалов. Во-вторых, мы очень сблизились с Люсей за время поездки. Мы очень много времени проводили вместе. Люся и прежде была мне очень симпатична, а теперь она стала для меня близким человеком. Она многое узнала обо мне и моих московских друзьях и о моем Ленинградском прошлом, а я очень полюбила ее, узнав поближе. Она рассказывала мне о своем детстве и юности, о своих родных.

Ей свойственна была чисто уральская манера разговора, которая у нее проявлялась совсем немножко, но напомнила мне моих сотрудниц из Кыштыма. Вместо того чтобы сказать: я ухожу, они говорили всегда в вопросительной форме: "так я пошла?" Люся была умна, рассудительна, очень ответственна, обладала чувством юмора, была доброй, сочувствующей и, в то же время, настойчивой, независимой и совершенно не преклонявшейся перед вышестоящим начальством. Таким же был и ее муж Иван Семенович. С обоими Пинчуками мы еще больше сдружились после поездки в Ленинград.

Кроме чисто деловых результатов, за время этой поездки я сумела уделить какое-то время и для своих личных дел. Я съездила в Зеленогорск (бывшее Репино), где после возвращения из эвакуации осела моя Галя. Она жила там с двумя детьми и преподавала в то время английский язык в старших классах Зеленогорской школы. Ее муж Лев Николаевич Штерн почти постоянно находился в длительных командировках. Но о Галиной жизни я буду писать несколько позднее. Это был, пожалуй, единственный период в моей жизни, когда после конца рабочего дня, я была абсолютно свободна. Мы с Люсей ходили по музеям, заглядывали в ранее мне не знакомые уголки города, но не обходили стороной и магазины. И однажды в мебельном магазине пришла мне в голову дикая идея. А что если купить в Ленинграде шкаф (в Челябинске в то время это было невозможно) и отправить малой скоростью в Челябинск? Уж очень надоело развешивать на гвоздях одежду по стенам. Шкаф был большой, вместительный. Отправку обеспечивал магазин, а в Челябинске привезти его к нам с вокзала, не составляло большого труда. Этой своей единственной самостоятельной покупкой я была ужасно горда. Впоследствии шкаф долго следовал за мной и служил верой и правдой. Он даже перекочевал впоследствии за мной, когда я перебралась окончательно в Москву, и был единственным моим приданым (если не считать мальчиков), которое я принесла с собой в семейство Ратнеров. Когда уже взрослая Наташка отдала его кому-то из своих друзей, я расставалась с ним с ностальгической нежностью и сожалением.

Вернувшись из Ленинграда, какое-то время мы с Люсей разбирали многочисленные материалы, привезенные из Гипроруды. К этому времени была проложена трамвайная линия от города на ЧМЗ. Дорога на работу отнимала много времени. Летом мы стали ездить на работу на велосипедах, и это оказалось быстрее, чем на трамвае.

Как-то весной, возвращаясь вместе с мальчиками из детских учреждений (Пуська был в детсаду, а Женя еще в яслях), я встретила около нашего дома Юру Веденикова. Эту встречу я описывала в I-ой части главы Альпинизм. После разговора с Ведениковым меня снова неодолимо потянуло в горы.

Поговорила с Юрой, и он неожиданно легко согласился отпустить меня летом в горы. Я начала лихорадочно готовиться к поездке. Главное устроить ребят. Одновременно началась активная переписка с Москвой. Нелли Казакова предложила ехать вместе с ее группой на Тянь-Шань в августе. Нужно было срочно устраивать мальчиков в летние лагеря. Женя был еще в яслях, и ясли никуда не выезжали, а вот Пуськин детсад уезжал на два месяца. Приходилось ездить на родительские воскресники по подготовке лагеря к лету, и не один раз.

Наконец Пуська в конце июня уехал со своим детсадом, и я еще успела съездить к нему на первый родительский день. Не помню, как называлось место, где располагался его лагерь, запомнилось только, что там было очень красиво. Ездила туда одна. Пуськой были довольны, он не доставлял беспокойств и сам был доволен, так что я спокойно уехала, когда пришло время отправляться на Тянь-Шань.

У нас с Нелли было заранее договорено и о станции, на которой мы должны были встретиться, и о номере поезда, в котором ехала Неллина группа. Билет у меня был до Ташкента, но на этой станции мне предстояла пересадка и я приехала туда заранее. Плацкарт в жесткие купированные вагоны Неллиного поезда достать не удалось, пришлось взять в мягкий вагон. Я волновалась, как нам удастся увидеть друг друга? Когда подошел Неллин поезд, я постаралась быть поближе к месту остановки купированных вагонов и первая, кого я увидела, была Нелли. Она выпрыгнула из своего вагона, и мы вместе побежали к моему "мягкому" и вместе влезли в мой вагон.

Эту встречу я помню до сих пор, ведь мы не виделись целых девять лет. Как сейчас помню, в моем купе ехали две женщины: пожилая узбечка и ее дочь, очень красивая, молодая. Они с интересом наблюдали нашу встречу, и мы все быстро познакомились. Впоследствии оказалось, что красавица была невестой знаменитого пианиста Эмиля Гиллельса и ехала в Ташкент перед окончательным переездом в Москву. Стала ли она женой Гиллельса, мне узнать не довелось. С тех пор, и до самого Ташкента, Нелли все дни проводила в нашем купе. Мы перемещались в Неллин вагон только тогда, когда за нами приходил Сережа Лукомский, чтобы пригласить нас к общему обеду нашей группы в их купе, а потом Нелли уходила уже только ночевать. Ах да, еще один запомнившийся эпизод нашей поездки. Темная ночь, поезд стоит где-то между станциями. Все в поезде спят, но около паровоза (а может быть электровоза?) столпилась наша группа и наблюдает, как в свете фар перед ним прыгает долговязая фигура с сачком и ловит ночных бабочек, слетевшихся на свет фар. Дело в том, что в составе нашей группы был известный ученый Андрей Андреевич Бундель. Он был страстным энтомологом и уговорил машиниста, чтобы он постоял минуть пять и дал ему половить бабочек. О самом нашем путешествии я упоминала уже в конце части I главы Альпинизм. О нем и об его участниках напишу, если успею, во второй части главы Альпинизм.

В Ташкенте состоялась встреча с еще одной группой знакомых альпинистов, в которой были Юра Ведеников, Поварнин, Надя Некрасова (остальных не помню), но кажется, была среди них и Ия Разовская. Там Ведеников пригласил меня участвовать будущим летом в команде по классификации вершин Кавказа, возглавляемой Анатолием Ивановым. В это же лето мы почему-то возвращались по домам в разное время. Помню, что я ехала с Борисом Новицким до той же узловой станции (кажется Орск), где мы встречались. На этой станции я сошла и пересела в поезд, идущий в Челябинск.

И вот снова Челябинск. Первое, что я увидела, войдя под вечер во двор нашего дома, было азартное волейбольное сражение. Тут были и Юра, и Пинчуки, и многие другие из нашего нового проектного института, были и активные болельщики. Сражение прекратилось с моим появлением, и все ввалились к нам приветствовать меня. Я тут же вытащила из рюкзака три огромных дыни, и мы устроили пиршество (четвертая дыня была оставлена для мальчиков, еще пребывающих в яслях и детском саду). Оказывается, у них родилась гениальная идея: использовать наш двор в качестве волейбольной площадки. С тех пор в волейбол играли каждое лето, и я в том числе, до тех пор, пока не уезжала в свои альпинистские поездки. После своей летней поездки я стала регулярно переписываться с московскими друзьями, и мысли мои частенько возвращались в Москву.

На работе все было хорошо. Мы получали много заказов на проекты, но подстанции 110 кв. мы брать не решались. Я попросила Юру постараться заманить к нам какого-нибудь "варяга", т.е. проектанта, специалиста по проектированию высоковольтных подстанций с солидным стажем, окончившего нужный факультет и поработавшего в каком либо серьезном институте много лет. Люся пришла к нам сразу после института и никакого опыта работы не имела, я не считала себя готовой проверять ее работу и находить ответы на все возникающие в работе вопросы. Юра сказал, что поговорит со Свердловским отделением, но очень сомневается в успехе. Институт практически еще не существует, сам ютится во временном помещении, нет еще даже директора, но главное: у нас нет жилплощади для сотрудников, принимаем только тех, кто в ней не нуждается. Чем мы можем соблазнить хорошего специалиста? Кроме того, Юра сказал, что ему известно, что очень скоро институт наш начнет превращаться в настоящий: будет директор, будут образованы официально все отделы, и он сам превратится, в лучшем случае, в начальника отдела. И это будет хорошо, потому что ему совсем не по душе заниматься административной работой. Так оно и случилось, но раньше я хочу рассказать, как мое желание получить настоящего специалиста в наш отдел осуществилось самым чудесным образом.

Буквально через несколько дней в наш, еще "ненастоящий" институт, обратилась уже немолодая женщина, которая сказала, что хотела бы работать у нас, так как по сугубо семейным обстоятельствам, она была вынуждена переехать в Челябинск. Я не помню сейчас, откуда она приехала, но перед этим очень долгое время работала в отделе электроснабжения очень серьезного проектного института (может быть Свердловского, а может быть даже Московского?) в должности то ли руководителя бригады, то ли главного инженера проекта. Она с удовольствием будет работать у нас, но по семейным обстоятельствам сможет начать работать только через несколько месяцев. Фамилия ее была Немировская, а звали, по-моему, Серафима Яковлевна. Сколько ей было лет? По-моему около пятидесяти, а, может быть, и меньше. Это была невысокая, худощавая, стриженая темноволосая женщина, очень серьезная, всегда в очках на сильно близоруких глазах. Надо отдать ей должное, через год, или даже меньше, после ее прихода наш отдел уже начал выполнять проекты 110 кв. подстанций. Я, вплоть до своего отъезда в Москву, продолжала быть и.о. начальника отдела (исполняющей обязанности), а Немировская была главным специалистом нашего отдела. Благодаря ей, (и своим усилиям) я больше не чувствовала себя "не на своем месте", хотя, наверняка, некоторые "белые пятна" еще и оставались в моих познаниях.

Этой зимой 1951 года наш институт начал оформляться административно. Наконец окончилось Юрино довольно-таки продолжительное временное административное владение еще не родившимся институтом. Появился директор - некто Инков, по-моему, абсолютно незнакомый с проектной работой, еще не старый типичный административный работник. Появился и главный инженер института. Им оказался один из московских наладчиков, работавших в Челябинске еще во время войны: Белошабский. Я вспомнила картинку из давних лет военного времени: я стою, со сломанным ребром в "Коломбине", прижавшись к стенке, а трое московских наладчиков: Крупович, Меклер и Белошабский, образуют, взявшись за плечи, стенку, чтобы оградить меня от неожиданных толчков. Несмотря на трогательные воспоминания, я как-то сразу поняла, что особого взаимопонимания с новой администрацией у меня не будет. Крупович и Меклер давно уехали в Москву, а вот Белошабский, оказывается, задержался на Урале. Постепенно за эту зиму институт почти окончательно сформировался: появились различные вспомогательные отделы, такие как сметный, копировальный, библиотека и т.д.

Появились и новые проектанты, в том числе и в нашем отделе. Пришла молодая пара: Виктор Васильевич Симановский с женой. Жена работала в другом отделе. Симановский был сильным инициативным работником. К сожалению, оказалось, что его жена больна гемофилией и года через полтора умерла. Я помню, какое тяжелое впечатление на весь институт произвела эта смерть в таком молодом возрасте. Пришел в отдел Иван Романович Бурлев (он, кажется, был из монтажников), опытный конструктор Мысляева, молодая украинка Оксана, совсем молоденькая (конструктор) Протасова, очень славный молодой инженер (забыла фамилию). Несмотря на молодость, он ходил на протезе (чуть ли не в школьном возрасте потерял ногу в железнодорожной катастрофе). Все сотрудники нашего отдела были молоды, в отделе сложилась дружеская, теплая атмосфера. Работали с удовольствием и на работу я всегда шла с хорошим настроением, хотя добираться на ЧМЗ было долго и хлопотно.

Зимой мы регулярно ходили на лыжах. На воскресенье к нам часто приезжала мама и отпускала нас с Юрой. Сложилась такая лыжная компания: мы с Юрой, и часто еще с Пуськой, и Иван Семенович Пинчук. Люся не очень любила лыжи и очень не любила холод, а зима была морозная. Пуська прекрасно ездил с гор на своих деревяшках, но ходить на них было очень трудно, и скоро он потерял интерес к этим поездкам в городской парк. Постепенно перестал ездить и Юра, но мы с И.С. не пропускали ни одного воскресенья. Как-то поехали даже в тридцатиградусный мороз. В тот раз я убедилась, что в такой мороз без лыжной мази ездить бессмысленно: лыжи "не шли", даже с нижней части трамплина (самого крутого спуска в нашем парке) мы еле-еле сползали.

Постепенно все москвичи разъезжались. Уехала Кира Гоосен вместе со своей мамой и младшей сестрой Элей. Продолжалась только моя дружба с Миллерами. Якова Самойловича я видела редко, но с Анастасией Михайловной встречалась иногда по вечерам, заходила к ней вместе с мальчишками по дороге домой из детского садика. Очень близко от нашего дома на улице Цвиллинга воздвигался высокий кирпичный дом для сотрудников ОПКУ-19. А.М. сказала мне, что в этом доме они точно получат квартиру, но она слышала, что возможно и нам с Юрой там будет квартира. Что и говорить: жить, наконец, в доме со всеми удобствами очень хотелось, но особенно надеяться на это я себе не позволяла. Зимой я получила официальное приглашение на лето в группу по классификации вершин Анатолия Иванова. Как ни странно, Юра опять легко согласился на мой отъезд. Единственная сложность была в получении медицинской справки, а требовалось и рентген проходить и вообще не иметь никаких противопоказаний. У меня репутация в нашей поликлинике была подпорченная, ведь я долго считалась серьезной больной. Хотя после поездки в Латвию я чувствовала себя прекрасно, но рентгена я боялась, так как каждый раз к сердцу моему были серьезные претензии. Обсуждали мы как-то эту проблему с Любой Есепкиной, и она сказала: "А вот я этого могла бы не бояться, я в своей поликлинике даже не была никогда". И тут у нас родилась идея: Люба пойдет в свою поликлинику, где ее никто не знает, и под моей фамилией попросит справку о том, что она по состоянию здоровья может участвовать в альпинистской испытательной группе и пройдет рентген, результаты которого тоже будут приложены. Хорошо бы при этом не заводить карточку, но это уж как повезет. Все прошло прекрасно и Люба даже отвертелась от карточки, сказала смеясь, что заведет карточку, когда первый раз заболеет. Так с Любиной помощью к лету я была готова, нужно, конечно, еще ребят на лето определить и дополнительный отпуск на две недели выпросить, но этим заниматься еще рано.

Этой зимой мы с мамой решили, что Пуську надо готовить к школе: научить читать и считать. Мама иногда брала к себе на воскресенье обоих мальчиков, хотя доставалось ей это не легко - парочка была очень предприимчивой. Буквы Пуська выучил быстро, а вот чтение по слогам ему не давалось, он сразу пытался прочесть все слово. Я показывала на вывеску магазина и читала ма-га-зин. А теперь прочти ты, и Пуська быстро "читал": "вывеска". Все-таки он так и обошелся без слогов. Ранней весной мы вышли погулять всей семьей. Снег еще лежит, но солнце сияет и все сверкает. Проходили мимо кинотеатра. Наверху, написанная огромными буквами, красуется вывеска: "Адрес неизвестен". И вдруг Пуська останавливается, закидывает вверх голову и громко читает: "Адрeс неизвестeн", а что это значит? Когда ему объяснили, Пуська был в восторге, он понял, что прочел правильно, (подумаешь ударение!), что он может читать. С тех пор он начал читать детские книжки совершенно самостоятельно.

Приближалось лето. Я начала хлопоты по летнему устройству мальчиков. В эту зиму они посещали один и тот же детский сад, только Пуська был в старшей группе, а Женя в самой младшей. Было это очень удобно, но поначалу Жене в детском саду не очень понравилось. Как-то во время прогулки он решил пойти в свои родные ясли. Никем не замеченный, он вышел из ограды детсада и пошел. Ясли находились недалеко, но за домами в глубине квартала, и прямой дороги к ним не было; нужно было петлять между домами. Женя быстро заблудился и решил отправиться домой. Дорога домой действительно была проще, но... для этого требовалось пересечь улицу Цвиллинга, по которой ходили трамваи и вообще движение транспорта было достаточно интенсивное. К счастью он благополучно достиг середины улицы; на "одинокую кроху", перебирающуюся самостоятельно через улицу, обратила внимание какая-то сердобольная женщина и потащила его назад. Большинству местных жителей хорошо известно, где находятся детские дошкольные заведения. Женщина привела мальчика в ясли, там его сразу узнали, и уже сами доставили в детский сад, в котором к тому времени успела начаться паника. Эта история случилась зимой, а к весне Женя уже привык к садику.

Для меня это было благополучное лето. Оба мальчика в одном летнем лагере. Родительские воскресные поездки на обустройство лагеря были даже приятны. Первый раз приехала мама, и мы смогли поехать вместе с Юрой и провели там очень приятное и полезное воскресенье. Зато при получении дополнительного двухнедельного отпуска, мне пришлось впервые столкнуться с нашей новой администрацией. Наш директор Инков "не понимал", почему мне надо давать дополнительный отпуск, и требовал, чтобы я представила какие-нибудь оправдательные документы. Пришлось срочно связаться с Юрой Ведениковым, и он обещал, вместе с Анатолием Ивановым, достать в комитете по альпинизму соответствующую "бумагу" и она действительно скоро пришла. В ней была изложена просьба: отпустить на ответственную работу известную альпинистку, мастера спорта и т.д. Несмотря на то, что мастером спорта я не являлась, "бумага" была очень внушительной, и отпуск я, в конце концов, получила, но поняла, что в институте начались другие времена.

Наконец пришло долгожданное лето. Проводила мальчиков в лагерь и даже доехала вместе с ними до лагеря. Договорилась с руководством лагеря, что на пересменок дети останутся в лагере, заплатила сразу за обоих за обе смены, помогла разместить всех прибывших, познакомилась с воспитателями обоих мальчиков, простилась с ними и, успокоенная, уехала. Через несколько дней я уже сидела в поезде. Путь на Кавказ с остановкой в Москве. Свидание с любимыми друзьями описано в главе "Мои друзья Займовские". О самом лете и о работе в группе Иванова, я если и напишу, то во второй части главы "Альпинизм". На встрече у Займовских Има Ратнер сказал, что он тоже собирается на Кавказ с группой преподавателей МЭИ, и мы, шутя, назначили встречу в Домбае в конце августа. Самое интересное, что встреча действительно состоялась, и остатки Иминой группы уговорили Юру Веденикова, который тоже был в бригаде А.Иванова, пойти с ними к морю. В результате, пока мы с Юрой и Исаем Дайбог ходили на траверс массива Домбая, группа вместе с женой Юры, Верой Поляковой, дожидалась Юру в Домбае. Они пошли к морю, а мы с Исаем поехали в Москву. О встрече в поезде с Юрой Глебовым я писала в главе 1 части III (Ленинград).

Был самый конец августа, кончались летние детские каникулы, и достать билет из Москвы в Челябинск оказалось почти неразрешимой задачей. Но мне было необходимо приехать в Челябинск до 1-го сентября, чтобы узнать пойдет ли в этом году Пуська в школу. Он родился 10-го сентября, и ему не хватало всего десяти дней до 8-ми лет. Я считала, что он вполне готов к школе: читал хорошо, считал немного, и я подала его документы в школу. Сейчас, когда в школу идут шестилетки, это кажется смешным, но по тем временам решение оставалось за школой, и мне нужно было узнать во время каково это решение, и, следовательно, приехать заранее.

Поэтому, вместо встречи с московскими друзьями, я торчала на вокзале, пытаясь уехать как можно скорее. Наконец было объявлено о дополнительном поезде на Челябинск и мне удалось достать на него плацкарту, но почему-то совсем без номера места и даже вагона. Поезд оказался товарным составом. В вагоне только нары, но было объявлено, что пойдет он по расписанию скорого, почти без остановок. И вот иду я вдоль товарняка, думая в какой бы вагон сунуться. И вдруг подходит ко мне загорелый молодой человек в ботинках с триконями и спрашивает, не альпинистка ли я. Получив утвердительный ответ, он взял у меня рюкзак и, предложив ехать в их вагоне, повел за собой. Оказалось, что это возвращается группа челябинских альпинистов. Группа состояла из четырех человек, они сели первыми в пустой вагон, закрыли его и всем говорили, что вагон переполнен. Прожив в Челябинске в общей сложности больше 10 лет, я даже не знала, что существует там альпинистская секция, что есть в ней хорошие альпинисты, ежегодно уезжающие в горы и мечтающие совершать рекордные восхождения, в том числе и высотные. По-видимому, состав наш не был полностью укомплектован (перспектива ехать в товарных вагонах отпугнула многих), потому что мы так и проехали до Челябинска в практически пустом вагоне. Зато наговорились вдоволь и создали в своем вагоне вполне комфортные условия, что оказалось несложным благодаря нашим спальным мешкам и палатке, которая оказалась у челябинцев. Узнав, что я давно уже перевыполнила нормы мастера спорта, а после нынешнего траверса Домбая, в котором я числилась руководителем, у меня все в порядке и с руководством группами (я ведь только один год работала инструктором в лагере и водила группы на вершины не выше 2-ой категории, а для мастера требовалось руководство группой при восхождении на вершину IV-ой категории, каковой и являлся траверс Домбая), они начали убеждать меня получить звание мастера. Оказалось, что всего с избытком, не хватает только значка ГТО II ступени. Я уверяла, что мне сейчас звание мастера совсем не нужно, но они стояли на своем: "зато нам здесь в Челябинске очень нужен третий мастер спорта". Обещали добиться всего сами, а я только должна подать список своих восхождений, заверенный в московском комитете альпинизма.

Дорога из Москвы в Челябинск в товарном вагоне оказалась вполне сносной, даже приятной и я приехала в Челябинск во время и в отличном настроении. Чуть забегая вперед, могу сказать: уже к вечеру этого дня выяснилось, что в поступлении в школу Пуське было отказано в связи с тем, что оба первых класса оказались переполненными. Что же касается отличного настроения, то ему не суждено было продержаться даже до следующего дня, а обещание, данное челябинским альпинистам, я так никогда и не выполнила, настолько все изменилось для меня после лета 1951 года.

Я приехала в середине рабочего дня, прошла через пустой двор, вошла в нашу квартиру и первое, что мне бросилось в глаза, были не разобранные вещи мальчиков, привезенные из летнего лагеря. Разобрала вещи, нагрела воду и принялась стирать вместе со своими альпинистскими шмотками, вытащенными из рюкзака. Помылась сама, переоделась, развесила выстиранное, навела порядок в комнате и пошла в детсад за мальчишками. В детсадике поговорила с Пуськиной воспитательницей и вместе с мальчиками пошла в школу. Узнав, что Пуську не берут, сходила к директрисе и попыталась уговорить ее принять Пуську. Оказалось, что в обоих классах уже по 48 человек при норме 40. Уже обсуждался вопрос об открытии еще одного первого класса, но для него не нашлось помещения. Словом решение принято окончательное. Многих ребят направили в другую школу, но только тех, кому восемь лет исполнилось сравнительно давно. Сам Пуська особенно не расстраивался, ему в детсаду нравилось.

Пошли по магазинам, накупили всякой всячины и вернулись домой. Юры все еще не было. Странно. Накормила детей, уложила их спать. Юры нет. Он появился когда было уже совсем темно и мальчики давно спали, но это был не тот Юра, которого я знала. Я спросила: "что случилось?" Ответ был коротким: "Я ухожу к Стюре". Я была ошеломлена, чувствовала, что со мной происходит что-то страшное, вот-вот что-то со мной случится, сама не знала что именно, но твердо знала: этого нельзя допустить. Я вся внутренне сжалась и заставила себя говорить, вернее, думать про себя: "очнись дура, разве кто-нибудь умер, разве мальчикам грозит беда, разве что-то случилось с мамой, разве меня пришли арестовать, да разве это вообще трагедия? Нет, конечно. Успокойся, возьми себя в руки, держись". Это самовнушение помогло: я не лишилась голоса, как это было, когда меня хотели заставить выступить перед огромной аудиторией и уверять, что мой отец не арестован, меня не трясло и у меня не стучали зубы, как это было при аресте отца, я только молчала и занималась самовнушением, и победила. Через некоторое время (я не знаю, говорил ли что-нибудь Юра или тоже молчал) я спросила, наконец, обыкновенным голосом: "и что же мы теперь будем делать?" Юра ответил: не знаю, но сейчас мне нужно уходить". И предупреждая мои следующие вопросы, добавил: "я вернусь утром, в восемь часов и мы вместе поедем на работу". Я по-прежнему молчала и Юра ушел.

Теперь я поняла, что со мной уже ничего не случится и я сама должна обдумать свое положение и что-то решить. Но я не могла заставить себя думать, мне было необходимо... закурить. Надо сказать, что я довольно давно бросила курить. Когда мы с Люсей Пинчук были в командировке в Гипроруде я бросила курить. На работе я никогда не курила, а тогда в Ленинграде, живя у Али, курить я тоже не могла, надо было бы выходить на лестницу, а я любила курить в свое удовольствие, никому не мешая, "с чувством, с толком, с удовольствием". И я сравнительно легко бросила и с тех пор никогда не курила и уже не реагировала на курящих, мне курить не хотелось. А сейчас я почувствовала, что мне просто необходимо закурить, что без папиросы я не могу начать думать. Вышла во двор. Дом уже спал, только в окне нашего ближайшего соседа, Андрея Андреевича Бонзе, был свет. Вернулась. Тихонько постучала к А.А. Он уже собирался ложиться и я без особой надежды, попросила у него до завтра пачку папирос. Под мой веселый непринужденный рассказ о лете, он покопался в своем холостяцком хозяйстве и извлек откуда-то пачку Беломора и я быстро ушла к себе.

Дальше была бессонная ночь. Сначала я думала, а потом начала писать письмо Юре. Я писала обо всем, что я перечувствовала этой ночью, писала быстро, лихорадочно, анализируя наше прошлое, но не пытаясь заглядывать в будущее. Ночь прошла удивительно быстро. Спать совершенно не хотелось. Подняла мальчиков, отвела в детсад, вернулась. Меня уже ждал Юра и мы пошли на условленное место, где нас должен был забрать маленький "пикап". Оказывается новую администрацию нашего института возили на этой маленькой машине на работу, а заодно прихватывали еще кого-нибудь в зависимости от наличия свободных мест. Пользовались сотрудники нашего института и машинами монтажников, регулярно бывающих на ЧМЗ.

На работе я полностью погрузилась в накопившиеся за лето дела и проблемы. При этом я понимала, что всем все известно, но никто ничем не проявлял своей осведомленности. Вернулись домой вместе с Юрой, сходили вместе за мальчиками, поужинали, даже погуляли немного с мальчиками, а когда они заснули, Юра собрался уходить. А у меня впереди опять бессонная ночь, опять я поверяю все свои мысли и переживания бумаге и пишу, пишу. Понимаю, что долго так продолжаться не может, но разговора с Юрой не получается. Во мне, как будто, сидит взведенная пружина, которая каждую ночь понемногу отпускается. Эта пружина позволяет мне не спать ночами (иногда только под утро часа на два ложилась, но спала ли, сказать не могу). Эта пружина позволяет мне интенсивно работать, общаться с людьми, даже смеяться, выполнять работу по дому, не показывать никому того, что творится внутри меня. Сколько прошло дней? Может быть четыре или даже больше. Странно, но никаких недобрых чувств по отношению к Юре я не испытывала. Мне только хотелось, чтобы он понял, что мы на грани полного разрыва, что все наше прошлое: и мое бегство из Москвы, все - все должно оборваться. А вот, когда я начинала думать о Стюре, во мне закипало бешенство, я презирала ее и ненавидела. Чудились даже какие-то кошмары, а может быть это и были отрывки кратковременного сна: будто идем мы вместе со Стюрой по узенькой тропке, пересекающей крутой зеленый травянистый склон, а внизу рельсы железной дороги, по которой с грохотом проносятся поезда. И я думаю, что стоит только толкнуть немножко и Стюры не будет и все проблемы будут решены. Я с негодованием и даже ужасом отвергаю дикие видения или мысли и убеждаю себя, что она тут не при чем, что это исключительно наше с Юрой дело. Если уж ненавидеть кого-нибудь, то только его.

Только один раз Юра вернулся среди ночи, и мы попытались поговорить и что-то решить. Юра говорил, что не может решиться порвать с семьей, но не может и Стюру оставить, она из-за него развелась со своим мужем. Я поняла, что возникла их связь отнюдь не этим летом, а еще в прошлом году. Стюра даже уезжала к мужу, вроде бы насовсем, убегая от этой любви, но скоро вернулась, а этой весной окончательно развелась с мужем. Я опять молчала, но сказала только, что так долго продолжаться не может, я просто не выдержу. Юра предложил попробовать пожить так месяц или два и постараться за это время самим окончательно что-то решить. Теперь Юра стал приходить среди ночи и это было еще хуже. Не знаю, каким бы был конец, знаю только, что он в любом случае должен был наступить совсем скоро, так как я чувствовала, что сидящая во мне пружина уже почти совсем размоталась и я такую жизнь больше терпеть не могу.

Через несколько дней на работе ко мне подошла Верочка Маркова, подсела ко мне и сказала: "Я на вас смотреть больше не могу, вы со своего приезда похудели килограмм на 8-10. Я все понимаю, так как два года тому назад пережила то же самое. Гоните его из дома, заприте дверь и не пускайте, вот увидите вам сразу станет легче. Возьмите решение на себя, все равно жизни с ним у вас не получится". Я сидела как оглушенная. Я знала ее историю (очень похожую на мою), знала, что Вера сейчас одна растит своего ребенка и пользуется общим уважением и любовью. Как просто: "заприте дверь и не пускайте". А ведь она права, я не умею жить во лжи, пусть все станет на свои места. Юра ушел и, даже если на этот раз он вернется, то все равно я не смогу жить с человеком, которому не верю. Я вспомнила Юрино увлечение Розой, которую он уговаривал не возвращаться в Харьков. Тогда это окончилось тем, что он увлекся мной, но теперь пора увлечений молодости должна бы кончиться. Если он действительно любит Стюру, то пусть уходит к ней, а я смогу и одна вырастить своих сыновей.

В ту же ночь я объявила ему свое решение и сказала, что уходит он последний раз, что если завтра все повторится, то пусть домой не возвращается, я так жить больше не могу и не хочу. Когда на следующий день, вернее ночь, Юра собрался уходить я очень спокойно посоветовала ему взять с собой необходимые вещи хотя бы на первое время, так как если опять под утро или среди ночи он вернется, я ему не открою. Это была последняя моя бессонная ночь. Я опять не спала, опять писала свое бесконечное письмо и конечно ждала: что же будет? Часа в четыре Юра вернулся, но дверь была закрыта изнутри на задвижку. Юра стал стучать, походил под окнами, потом подходил к нашим. Потом я услышала его разговор с проснувшимся соседом в нашей общей прихожий. На громкий скандал Юра не решился и "ушел в ночь".

Было это в ночь на воскресенье, а днем ко мне приехала мама. Я забегала к ней на работу в первые дни приезда и мы договорились, что она приедет в выходной. Мама привезла с собой газетные вырезки про челябинских альпинистов, а я рассказала, как я с этими альпинистами вместе возвращалась. Спросила мама про Юру, а я ей спокойненько так ответила, что мы с ним разошлись. Разговаривать при мальчиках мы не стали и я попросила маму увести ребят и дать мне поспать. Я проспала весь день, оставила маму ночевать и проспала всю ночь до утра.

Так закончился мой второй (не зарегистрированный) брак. Хотя тайное и стало явным, первое, и не такое уже малое, время мне было очень тяжело. Какое-то время я продолжала писать по ночам бесконечное письмо Юре и, вместе с тем, думать и анализировать случившееся. Сначала мне казалось, что он предал меня, кроме того, мне было оскорбительно думать, что моей соперницей оказалась молоденькая, смазливая пустышка. Постепенно возвращалась способность самокритики, и вместе с тем, возникала новая оценка событий. А я, была ли я хорошей женой? Вряд ли кому-нибудь понравятся ежегодные двухмесячные отлучки жены в горы. А главное, я начала приходить к убеждению, что все равно это должно было случиться и чем раньше произошел разрыв, тем лучше. Мы очень различно относимся к людям, к событиям, к жизни вообще. Словом довольно скоро Юра просто стал для меня чужим человеком.

Что касается Стюры, то очень скоро я убедила себя, что ее-то как раз и обвинять не в чем. Убедить-то убедила, но все-таки при встрече у меня что-то перехватывало в горле, совершенно неуправляемая, чисто физическая реакция. Вспоминаю такой случай. Прошло уже много времени, возможно месяца 2 или даже больше. Обычный рабочий день. Я сижу за своим столом, лицом к сотрудникам отдела, рядом со мной Симановский, мы что-то обсуждаем. Открывается дверь, входит Стюра с какими-то бумагами и садится за свободный стол в первом ряду, говоря: "я тут не помешаю, поработаю несколько часов, пока у меня в архиве электричество чинят". Я ни о чем не думала, ничего не решала, даже для себя неожиданно, ровным, обычным голосом я произнесла: "Нет Стюра, вы нам помешаете работать, пожалуйста, найдите себе другое место, а у нас не располагайтесь". Стюра что-то пробормотала, собрала свои бумаги и вышла. Как только она закрыла дверь "с той стороны", раздались дружные аплодисменты всего отдела. Тут уж я возмутилась и начала их всех отчитывать, а сидящий рядом Симановский тихонечко пробормотал: "ничего, так и надо, по крайней мере, больше к нам не сунется".

Мне было совсем не просто сводить концы с концами, приходилось на всем экономить. Один раз как-то пришел счет за квартиру сразу за четыре месяца и у меня просто не было денег, чтобы заплатить, тем более, что счет был за летние месяцы, когда Юра жил еще в нашей квартире. Я попросила его заплатить (что он и сделал), но никогда больше никаких денег я у него не просила. Я тогда себя спрашивала: "если бы мы были зарегистрированы, подала ли бы я на алименты?" Пожалуй нет, мне не хотелось иметь с ним никаких дел, никаких отношений, ведь после разрыва с Толей я на алименты не подавала и никогда никаких денег с него на ребенка не брала (правда тогда я считала себя виноватой). Следующие два года, которые я прожила в Челябинске до окончательного переезда в Москву, с Юрой мы не общались, хотя, конечно, видели друг друга достаточно часто, по крайней мере, первый год. Перед самым моим отъездом он ушел из нашего института, но продолжал жить в Челябинске. К нам домой он никогда не приходил, с ребятами не виделся, хотя Женю он очень любил и раньше бывал с ним даже нежен. На все общественные мероприятия (демонстрации, субботники, экскурсии) я всегда ездила вместе с мальчиками и в институте их иначе, как "Пусенята" не звали. Все их знали по именам, но о них всегда говорили вместе об обоих: "Пусенята". Юра же перестал бывать на людях, сидел в своем отделе почти не показываясь.

Чтобы закончить историю моих отношений с Юрой, приведу несколько связанных с ним эпизодов. Когда я окончательно собралась возвращаться в Москву и уже укладывалась, мне на глаза попалась довольно толстая пачка бумаг, которые оказались моими письмами, написанными два года назад во время бессонных ночей. Выбросить? Нет, я решила отдать их Юре, пусть знает, что мне тогда пришлось пережить. И я при встрече отдала их ему. Перед отъездом неожиданно пришла телеграмма из Риги от Риты. Она прилетает из Риги и просит меня встретить ее. Это была ее попытка, конечно безуспешная, уладить наши отношения. Она провела в Челябинске два дня, один со мной и один с Юрой. Рита никак не хотела смириться с нашим разрывом и пыталась как-то на нас воздействовать. Она очень расстраивалась, что узнала о нашем разрыве так поздно. Я была очень тронута ее искренним порывом, провожала ее на самолет и мы даже всплакнули при расставании, вспоминая лето в Авотах.

За несколько дней до моего отъезда Юра передал мне письмо. В нем он просил меня не уезжать, предлагал вместе с ребятами уехать с ним на Север, писал, что наш разрыв был ошибкой и нам и ребятам может быть еще очень хорошо. На это письмо я не ответила, хотя первые несколько дней перечитывала его много раз. Я его никогда никому не показывала, сунула в потаенный карман сумочки и увезла с собой в Москву. Несколько лет назад (совсем недавно) я полезла в эту сумочку (там лежали детские метрики, всяческие свидетельства и другие старые документы) и наткнулась на полуистлевшие листочки Юриного письма. Я тогда еще не начала писать воспоминания, о прежней моей жизни своим детям почти ничего не рассказывала, но почему-то мне захотелось, чтобы письмо прочитал Женя, пока оно окончательно не истлело, и я отдала эти листочки Жене перед своим очередным отъездом в Израиль. Я так и не знаю, сумел ли он разобрать там хоть что-нибудь. Могу сказать с удовлетворением, что никогда ни одного плохого слова я про Юру никому не говорила и даже в самые мои тяжелые первые дни никому на него не жаловалась.

Почему-то вспомнилась сейчас такая сценка. Мне уже много лет, дети взрослые, Имы уже много лет нет с нами. Мы с сотрудницей нашего отдела Тяжпромэлектропроекта Фаней Кримкер собирались ехать на экскурсию в Болгарию, первую для меня заграничную поездку. Было это, если не ошибаюсь, в 1978 году. В то время для поездки за границу даже для поездки с экскурсионной группой, требовалось проходить проверку в Райкоме партии: являешься ли ты достаточно надежным человеком и знаешь ли ты хоть что-нибудь о стране в которую направляешься, не скомпрометируешь ли Родину. Для этой цели в Райкоме регулярно собиралась специальная проверочная комиссия, любой член которой мог задавать любой вопрос вызываемому "на ковер" будущему экскурсанту. Предварительно требовалось сдавать в райком подробную автобиографию, с которой знакомились все члены проверочной комиссии. Большая комната, большой длинный стол посередине, с обеих сторон которого, расположились члены комиссии. Во главе стола грозный председатель, а с другой стороны сидит несчастный "подсудимый", то бишь будущий экскурсант. Несмотря на то, что членов комиссии явно больше двенадцати, я про себя окрестила их присяжными заседателями. Для меня это было настоящее судилище, так как я всегда терялась в любом многочисленном сборище, могла "брякнуть" какую-нибудь глупость, и мечтала только о том, чтобы все скорее кончилось. И вот первый вопрос задает одна из "присяжных", настырная любопытная дамочка: "Скажите, тут в автобиографии указано, что у вас было три мужа. Мне непонятно почему вы разошлись со вторым мужем, ведь у вас тогда было двое детей?" Я, не думая ни минуты, отвечаю: "потому что он разлюбил меня", а сама приготовилась при повторном подобном вопросе, послать ее "куда подальше", и пусть при этом даже не состоится поездка в Болгарию. И тут, совершенно для меня неожиданно, председатель комиссии встал и громко произнес, обращаясь ко мне: "Поезжайте Ирина Вячеславовна в Болгарию, и пусть поездка будет для вас удачной и приятной. У комиссии к вам больше вопросов нет".

Какие-то сведения о Юре ко мне все-таки поступали от Киры Гоосен и от Жени Парини и его жены Лены. Я познакомила с ними Иму и мы встречались, хотя и не часто, но регулярно. Недавно, разбирая старые фотографии, я наткнулась на фото весенней подмосковной поездки. На нем я запечатлела и Киру, и ее мужа Валентина Обрезкова, и их сына Жору, а также Иму, Володю и Женю (Наташка, по-видимому, еще не родилась), около костра на живописном склоне под деревьями цветущей черемухи. Я знала, что Юра живет в Казани и все еще работает в системе Главэлектромонтажа.

Была и совершенно неожиданная встреча с Юрой. Как-то попросил меня начальник нашего технического отдела в Тяжпромэлектропроекте Яков Моисеевич Большам сходить на конференцию Главэлектромонтажа, на которую были вызваны представители всех решительно региональных отделений. Почему меня, ведь меня это никак не касалось? Может быть, просто потому, что мы часто встречались утром по дороге на работу и ехали вместе в троллейбусе, болтая обо всем (естественно вокруг работы). У меня уже росла Наташка, и это был как раз тот двухгодичный период, когда дела семейные меня интересовали больше, чем работа. Договорились с Я.М. о том, что я "смотаюсь" с этой конференции домой во время перерыва, и я согласилась. И вот, когда я уже пробиралась через толпу "тусующихся" в фойе незнакомых мне людей, меня вдруг остановил Юра. Ничто во мне не "екнуло", я была просто удивлена. Мы немножко поговорили. Я сказала, что у меня растет дочка, что все у меня замечательно. Я торопилась домой, рассказала о мальчиках, а потом начала спрашивать: давно ли вернулся с Севера, как и где работает, даже о Стюре спросила. Разговор был легкий, непринужденный, и я бы даже с удовольствием продолжила его, но торопилась уйти до окончания перерыва. Юра хотел проводить меня, но вспомнил, что предстоит его выступление, так что поговорили мы совсем немного. Помню только, что про Стюру он сказал, что она осталась на севере, а я ехидно спросила: "неужели бросил ее одну на севере?" Нет, что ты, скорее наоборот, там женщины на вес золота, и она, кажется, нашла там свое счастье. Вот такой был мой последний разговор с Юрой.

И еще один эпизод, каким-то образом связанный с Юрой. Вскоре после окончательного переезда в Москву я решила съездить к матери Юры, чтобы проститься и с ней. Дело в том, что во время приезда Лидии Николаевны в Челябинск мы разговаривали и о том как она сейчас живет. Она жила под Подольском и была преподавателем начальной школы в небольшом поселке на станции Силикатная. Я поняла, что зарабатывает она мало и живется ей трудно. После ее отъезда я предложила Юре посылать ей небольшие для нас деньги, а для нее могущие служить осязаемой помощью. Я помнила, что мама всегда посылала деньги бабушке. Юра согласился и я взяла эту заботу на себя. В определенное число каждого месяца я отсылала ей перевод, а она обязательно уведомляла о получении и приписывала несколько фраз. Таким образом, связь с Л.Н. поддерживалась через меня. После разрыва с Юрой я передала ему бумажку с адресом Л.Н. и написала по каким числам надо отправлять перевод. Больше я никогда с Юрой об этом не говорила. Мне захотелось проститься с Л.Н. и я поехала, предварительно даже не написав. Захватила с собой столько денег, сколько я ей всегда посылала в виде последнего "прости", купила торт и конфеты к чаю. Я нашла ее в маленьком деревянном домике, в небольшой, но уютной квартирке. Пожалуй, она мне даже обрадовалась. Было это осенью и мы просидели и проговорили за чаем до темноты. Она сказала, что о нашем разрыве с Юрой поняла сначала потому что перестали приходить переводы, а потом из письма Риты, в котором та писала о своей поездке в Челябинск с безуспешной попыткой уладить наши отношения. Конечно, Л.Н. жаловалась и говорила, что ее дети приносят ей только огорчения. Рите она не могла простить выхода замуж "за это ничтожество", хотя, по-моему, давно надо было с этим смириться. Но главным объектом ее жалоб был Юра. "Всегда сам портит себе жизнь, сначала эта дурацкая история с паспортом, а сейчас разрушил семью и понесло его на север, это опять "пропащие" годы. Мой последний "взнос" она все-таки приняла и даже подарила на память свою фотографию, которая у меня хранится до сих пор. Л.Н. довела меня уже в полной темноте какими-то тропами-сокращалками до станции и усадила в один из последних поездов.

И, наконец, последний эпизод, связанный с памятью о Юре, который произошел значительно позднее, наверное, уже в восьмидесятых годах. Дети выросли. И Володя, и Женя женаты, Володя уже второй раз. Имы давно уже нет с нами. Наташа увлекается еврейскими проблемами и преподает иврит. Приближалось лето, которое я, как правило, проводила со своими друзьями-альпинистами. И тут у Володи оказалась возможность приобрести двухнедельную путевку на Рижское взморье в самом начале лета. У Оли ее преподавание кончалось позднее, так что она могла ехать только на последнюю неделю. Обратились ко мне. Я как раз была заинтересована освободиться пораньше, чтобы успеть вернуться в Москву к началу поездки с друзьями.

И мы поехали втроем: Володя, его девятилетний сын Вячек и я. Море было еще холодное и мы больше гуляли, чем торчали на пляже. Ездили и в Ригу. В одну из поездок в Ригу мне почему-то вспомнился адрес Риты и я произнесла вслух: Виландес 2, квартира 9. "Что это такое?" спросил Володя и я рассказала ему, как мы провели лето 1949 года вместе с семьей Риты в Авотах. Володя тут же предложил: "давай зайдем".

Тут я должна сделать небольшое отступление. С моим Володей бывает не просто жить вместе, но отдыхать вместе с ним, я очень люблю. Он всегда придумывает интересные походы, поездки, лучшего компаньона для отдыха трудно придумать (разумеется, если дело обходится без выпивки, но на отдыхе я такого припомнить не могу). Вспоминается и давний семейный байдарочный поход по р. Белой вместе с семьей Юматовых (только без Лялечки), и недавняя поездка в Новый свет в Крыму. Тогда он уговорил меня приехать в Новый Свет в конце августа уже после какого-то нашего похода с друзьями. Жили мы тогда с Володей и его старшим сыном Андреем в палатке (а вернее около палатки) в саду какой-то предприимчивой хозяйки, которая за умеренную плату предоставляла нам кроме кусочка земли для палатки, еще и право готовить себе пищу на электрической плите, установленной прямо в саду. Плита была своеобразная: плоская металлическая плита, лежащая прямо на камнях, на которой можно было (если быть аккуратными) разместить или четыре чайника, или четыре небольших кастрюльки. На этой "плите" мы имели право использовать одно из этих четырех мест. Несмотря на весьма примитивные удобства, мы провели чудесные две недели. Какие только экскурсии мы не устраивали: и вдоль берега моря к гроту Шаляпина, и, переваливая через горы, к другим селениям на берегу моря. Это отступление к тому, что на отдыхе с Володей не соскучишься.

Вот и в Риге мы решили найти Риту. Однако к кому бы мы ни обращались, никто улицу Виландес не знал. Оказалось, что во времена Советской власти ее переименовали, а сейчас, после провозглашения независимости, не успели вернуть старое наименование. Даже не во всех справочных бюро нам могли помочь, и я бы, конечно, отступила, но не Володя. Дело уже близилось к вечеру, когда мы позвонили в найденную с таким трудом квартиру. Нам никто не открыл. Позвонили к соседям и узнали, что в этой квартире живет таки младшая дочка Риты, но приходит летом не каждый день и, как правило, поздно вечером. Обидно. На всякий случай подсунули под дверь записку, в которой я написала несколько строк и наш номер телефона (вернее хозяйки у которой мы жили). И все-таки наши скитания по справочным бюро Риги оказались не напрасными.

На следующее утро, когда мы завтракали и строили планы на день, хозяйка принесла нам бумажку с телефоном и адресом. Это утром, когда мы еще спали, отозвалась сама Рита. Я позвонила и она пригласила нас приехать прямо сегодня, и мы опять поехали в Ригу. Рита жила довольно далеко от центра в собственном доме. Иван Иванович уже давно был на пенсии, часто болел и сейчас находился в больнице, уже со вторым или даже третьим инфарктом, но должен был вернуться домой уже завтра. Их дом находился в глубине чудесного сада. Чего только в этом саду не было: цветы, многочисленные кусты смородины, крыжовника, малины, фруктовые деревья. Первым делом Вячеку были показаны кусты, которые можно было обчищать без ограничений, и он надолго пропал, а скоро к нему присоединился и Володя, которому трудно было принимать участие в нашей беседе, а Риту он совсем не помнил.

С Ритой мы не виделись лет 30 и должна признаться, что мне не легко было привыкнуть к ее теперешнему облику. Сейчас это была довольно полная, но энергичная женщина и лицо у нее не казалось старым, но это было совсем другое лицо, не похожее на то, которое сохранила моя память. У Риты был довольно необычный способ зарабатывать. Она держала двух породистых собак женского пола с очень хорошими родословными. По рекомендации общества собаководства каждая из собак раз или два в год "выходила замуж" за подобранного обществом столь же титулованного жениха. Раза три в год у Риты бывали тяжелые полтора месяца, но ей нужно было только выхаживать щенят, а распределением их занималось общество. По словам Риты, это занятие давало возможность существовать ей и И.И. Что касается сада, то он дохода не приносил, но обеспечивал их и семьи обеих дочерей круглый год свежими или консервированными фруктами и овощами. В саду до сих пор Рита много работала сама, но теперь все чаще приходится нанимать и помощников.

Лидия Николаевна уже умерла. Юра иногда сюда приезжает. Живет в Казани и кажется, еще работает, но общаются они очень редко. Расспрашивала Рита и про Женю. Я рассказала и она попросила прислать его фотографию. Я пригласила ее, если будет в Москве, обязательно заходить. Сказала, что в случае необходимости, у нас можно и остановиться. Фотографию Жени я Рите послала, выбрав из самых моих любимых, и она подтвердила ее получение. На этом все и кончилось. В один из моих приездов в Москву мне позвонила Лена Парини и мы хотели с ней встретиться, но встреча так и не состоялась. Вот и все, что сохранилось в моей памяти о Юре.

Мне осталось написать очень коротко о тех двух годах моей жизни, которые я прожила в Челябинске одна. Почему-то у меня сохранилось очень мало воспоминаний об этих двух годах, а если не вспоминается, то самое время отвлечься и перейти к очередной израильской вставке №4.