Снова Челябинск (1951 - 1953 гг.)

Так как же прошли два года, которые я провела в Челябинске после разрыва с Юрой? Пожалуй, это были неплохие, довольно спокойные годы. На работе дела шли хорошо, среди работников нашего отдела сложились хорошие, даже, пожалуй, дружеские отношения. Отдел стал меньше, конструктора ушли во вновь образованный, общий конструкторский отдел, остались одни проектанты. С работой мы вполне справлялись и постепенно стали выполнять все более сложные проекты, и тем самым, поневоле повышали и свою квалификацию. Я продолжала мечтать о времени, когда смогу как следует заняться самостоятельно основами, но до этого как-то не доходило. Приближалось лето. Я получила приглашение от Нелли Казаковой принять участие в качестве инструктора в альпиниаде на Алтай альпинистов Сибири и Дальнего Востока с целью восхождения на главную алтайскую вершину Белуху. К приглашению была приложена официальная бумага для администрации нашего института с просьбой дать мне дополнительный отпуск. Пошла к директору Инкову, готовая опять, как в прошлом году, к конфликту.

Надо сказать, что к тому времени отношения с администрацией института были вполне приличными, но я понимала, что это до тех пор пока я у них ничего не прошу, а только даю. Но недавно случился и конфликт. Вызвал меня как-то Инков и представил нового сотрудника нашего отдела. Представленный новый электроснабженец сразу показался мне подозрительным и про себя я подумала: "не иначе, как пьяница". Был он ничем не примечателен, но глаза мутные и ускользающие от прямого взгляда. Я сказала, что отдел сейчас с работой вполне справляется и в дополнительных работниках не нуждается. Инков, однако, настаивал и я предложила: "Ну, давайте попробуем с месячным испытательным сроком". Инков вроде согласился, но когда я увидела приказ, то обнаружила, что испытательный срок оказался сокращенным до двух недель. Вполне хватило, однако, и двух недель, чтобы новый инженер умудрился два раза опоздать (не на минуты, а на три часа) и один раз вообще не явиться на работу. Я оказалась права, он таки был законченным алкоголиком. Заранее подала докладную, о том, что испытательный срок новый инженер не выдержал и должен быть отчислен, однако почему-то его все-таки приняли и я высказала Инкову все, что я по этому поводу думала. Ох, и намучились мы с этим "инженером": сплошные прогулы и даже бумаги из милиции. Добро бы был он знающим, так нет: приходилось подыскивать специальные работы, которые он был бы в состоянии выполнить.

С просьбой о дополнительном отпуске я вошла к Инкову, готовая к бою. Инков был не один, застала у него главного инженера нашего института Белошабского. Никакого боя не получилось, очевидно, Инков решил со мной не связываться и заявление мое сразу подписал, а Белошабский начал говорить о том, что в моем положении (подразумевалось "одинокая мать") и "в нашем с вами возрасте" (мне было 38 лет, сколько ему, не знаю, но думаю что больше) пора бы уже утихомириться и больше думать о детях, чем об альпинизме. Я была рада, что так легко добилась дополнительного отпуска и, поблагодарив, собралась уходить, но на тираду Белошабского не удержалась и ответила: "В нашем с вами возрасте, Василий Иванович, люди могут быть разными, ведь возраст определяется не только годами, а тем что человек еще может и хочет. Вам хочется тихонько "на печи сидеть", а мне по горам лазать и с новыми местами знакомиться, а значит возраст у нас с вами разный". Белошабский мою выходку не забыл и не простил. Чего только он не написал в характеристике, когда мне потребовался перевод в Центральный Тяжпромэлектропроект, когда я покидала Челябинск, но об этом позже.

В чем-то, однако, Белошабский был прав, нужно было подумать о детях. Если бы мама жила вместе со мной, все было бы просто, но мы жили довольно далеко друг от друга. Ей было уже больше семидесяти и я вспомнила как в прошлом году, когда мы с Юрой опробовали на пустыре новые велосипеды, мама тоже попробовала поездить (когда-то она очень хорошо ездила) и не смогла. Ей было трудно ездить к мальчикам в лагерь и я, конечно, ее не просила, хотя знала как плохо бывает детям, к которым никто не приезжает на родительский день. В этом году мальчики оказались в разных лагерях: Володя уже в школьном, а Женя с детским садом. Перед отъездом на Алтай я еще успевала на родительский день, но к кому ехать? Выбрала младшего. До сих пор прекрасно помню как уезжала из лагеря в родительский день Женя никак не хотел отпускать меня и обязательно хотел пойти провожать. Воспитательница разрешила ему дойти до рощицы, еще видной из лагеря, и мы пошли. Дошли до рощицы, простились и разошлись в разные стороны. Через некоторое время оглянулась и увидела, что Женя бежит за мной. Вернулась, уговорила его идти в лагерь. Снова разошлись. Оглянулась, а он опять бежит ко мне. Так продолжалось несколько раз. Наконец из лагеря выбежала воспитательница и увела Женю. Я бежала к поезду, чтобы не опоздать, но думала уже не о Жене, а о том, что к Володе то сегодня никто не приехал (удалось только передать для него пакет с гостинцами). А ведь впереди еще пересменок и на следующий родительский день никто уже не приедет ни к Володе, ни к Жене. Володя потом рассказывал, что на пересменок его в лагере не оставили, несмотря на предварительную договоренность, и привезли в Челябинск вместе со всеми. Его никто не встретил и он шел домой и тащил по земле мешок со своими вещами. Володя уверяет, что встретил по дороге Юру, но тот даже не остановился. Мне трудно в это поверить, но ведь и выдумать Володя не мог. А дом-то был пуст и заперт. Дальше соседи вызвали маму и она пробыла с Володей день между сменами лагеря и проводила к сборному пункту для отправки на следующую смену. Когда я вернулась после Алтайской альпиниады и узнала об этой истории, дала зарок: больше на лето не уезжать, какие бы заманчивые предложения не поступали.

Что еще я помню о своей жизни в Челябинске в 1952 году? Вскоре после возвращения я получила письмо от Имы Ратнера. Я никому не писала о своем разрыве с Юрой, но, конечно, летом все рассказала Нелли, ведь мы пробыли с ней неразлучно почти два месяца. Так или иначе, но Има узнал и написал мне и с тех пор у нас началась переписка, почти столь же активная, как во время его кратковременного пребывания в армии в 1940 году.

Помню, как Миллеры переезжали в новый дом ОПКУ-19 на улице Цвиллинга, расположенный совсем близко от нашего дома. Теперь уже Анастасия Михайловна забегала иногда ко мне по вечерам. Помню, как осенью она притащила мне 3-х литровую банку варенья: лесную землянику пополам с черникой. Никогда не думала, что можно варить варенье из таких различных компонентов, но оказалось оно потрясающе вкусным, и мне, и мальчикам очень понравилось.

В сентябре Володя начал ходить в школу. Как я боялась этого события. Ведь теперь он приходил домой сразу после часа, имел свой ключ и был предоставлен самому себе на долгих 5 или даже шесть часов. В случае какого либо "ЧП", чтобы добраться с работы до дома, мне потребуется не менее полутора часов. Как ни странно, но все оказалось не так страшно. Во-первых, Володя для своих семи лет оказался на редкость ответственным мальчиком и на него никаких жалоб от соседей не поступало. А во-вторых, он оказался в одной школе (и кажется даже в одном классе) с дочкой Миллеров, Ирой. Анастасия Михайловна рассказывала обо всех событиях, происходящих в школе, и я знала, что оттуда никаких жалоб на Володю тоже не поступало.

По воскресеньям к нам часто приезжала мама, а когда ее не было, я обязательно ходила гулять с мальчиками в парк. Как-то в конце октября, во время чудесного, теплого "бабьего лета", мы с мальчиками гуляли в парке и зашли в ту его часть, которая переходила в настоящий лес. Возвращаясь назад в парк, мы столкнулись с группой (так и хочется сказать "с бандой") мальчишек, решивших, видимо, поиграть в разбойников. Было их человек 8-9 в возрасте 12-14 лет, а самому старшему, пожалуй, и все 15 уже исполнилось. Один из этих хулиганов сорвал с Жени кепку и закинул в чащу леса, а потом они выстроились стеной, причем у каждого оказался открытый перочинный (а может быть даже не перочинный) нож, который он держал лезвием кверху, и преградили нам путь к парку. Володька мгновенно сбегал в чащу, нашел Женину кепку, и также молниеносно вернулся. Я очень решительно направилась к середине этой живой стены, где стояли самые старшие, раздвинула и разорвала эту ощетинившуюся ножами живую стену, и прошла через нее, а мальчики сразу за мной (предусмотрительно зажав кепки в руках). Никто за нами не побежал, никто не сказал ни слова и мы благополучно дошли до парка. Я так и не поняла, что же это было: репетиция будущих хулиганских нападений на одиноких прохожих, или просто попытка отнять у мальчишек кепки? Так или иначе, мне было очень неприятно и даже страшно за мальчиков, а мальчишки, по моему, даже испугались по настоящему. Больше я одна с мальчиками в лес не ходила.

Зимой по воскресеньям мы по прежнему, когда представлялась возможность, ходили с Иваном Семеновичем Пинчуком на лыжах. С Люсей у нас образовалась привычка использовать обеденные перерывы для покупок. Мы быстро выпивали чай с бутербродом и отправлялись бродить по улицам Соцгорода ЧМЗ, который рос и хорошел прямо на глазах. При этом мы очень хорошо друг с другом общались. Иногда встречались и вместе с Пилатами. Тогда я привозила мальчиков к маме, а мы, взрослые проводили день у Пилатов. Новый 1953-ий год мы встречали с мамой. Накрыли в нашей комнате праздничный стол, посидели немножко с мальчиками, потом уложили их и продолжили встречу вдвоем. Распили вдвоем бутылку маминого любимого шампанского. В тот год в Челябинских магазинах почему-то пропало всякое спиртное. Купить было невозможно, но у всех были большие запасы, была и у меня запасена к Новому году бутылка шампанского. Помню, что мама тогда выпила довольно много и утверждала, что опьянела. Тогда в Новогоднюю ночь, она произнесла тост за то, чтобы в этом году я вернулась бы в Москву. До этого, я если об этом и думала, то несерьезно, считая, что я не имею права оставлять маму в Челябинске. В переписке с Имой мы уже обсуждали этот вопрос, но я понимала, что мое возвращение с мамой невозможно, а я считала, что не имею права оставлять ее одну. А тут оказалось, что мама мечтает о том, чтобы я уехала без нее.

Кроме того, даже в нашей переписке мы перестали обсуждать этот вопрос после того как начался процесс "врачей-убийц". И вот ведь что удивительно: люди верили, что это возможно, что "эти чудовища-врачи" действительно способны убивать ни в чем не повинных людей. Вспоминаю один эпизод. Конец февраля, но уже пахнет весной. Легкий морозец, снег на солнце уже начинает подтаивать. Мы идем вдвоем с Виктором Васильевичем Симановским пешком к трамваю. По каким-то служебным надобностям, нам нужно среди дня быть в городе. Идем, наслаждаемся солнцем, теплом, болтаем "о том, о сем". В те времена о политике говорить было не принято, даже между сравнительно близкими людьми. Но как-то случайно разговор о врачах все-таки зашел. У кого-то из наших сотрудников заболел ребенок и по этому поводу В.В. сказал, что теперь жена боится даже к врачам обращаться. Я от неожиданности даже остановилась и спросила: "А вы, Виктор, лично вы, верите, что врачи действительно виноваты?" И он ответил: "Конечно, не все, но в газетах приведены конкретные примеры, которым нельзя не верить". И я замолчала, и какое-то время мы шли молча, а потом заговорили на другие темы.

А вскоре пришла весть о смерти Сталина. Повсюду проходили траурные собрания, было такое и у нас в институте. Я стояла в дверях и наблюдала картину великого народного горя. Люди вставали, говорили, некоторые буквально захлебывались в слезах, некоторые ничего не говорили, сидели и плакали. Я чувствовала, что от умиления у меня самой вот - вот польются слезы. Стояла и думала: какой процент из присутствующих действительно горюют, а какой только изображает. Я стояла в дверях потому что опоздала; с утра была назначена в ателье на примерку осеннего пальто и услышала это известие там. Стояла я в этом недоделанном пальто, а мастерица что-то на мне накалывала, что-то отрывала, словом совершала какое-то профессиональное колдовство. В ателье я не заметила, чтобы кто-то закричал, заплакал, бросил свою работу, оно продолжало работать, хотя радио было включено и слышно было сообщение во всех уголках. Окончилась примерка, я произвела какие-то действия у кассы и уже одевалась, когда начальница, окончив разговор по телефону, громко объявила: "через час состоится траурное собрание, посвященное кончине великого вождя народов СССР Иосифа Виссарионовича Сталина. И опять все продолжали работать. Не сомневаюсь, что за час все подготовились, создали себе соответствующее настроение и на собрании вели себя так же, как сотрудники нашего института, великое горе которых я застала, добравшись до своего института.

И тут я позволю себе сделать небольшое отступление. В своей последней Израильской вставке я описывала свое знакомство с автором очень интересной книги, которая произвела на меня большое впечатление. Книга называется "Неизвестный Шандор Ладо", автор Алексей Иванович Чесноков. Мне захотелось привести реакцию на смерть Сталина обитателей подмосковной "шарашки", названную автором "Райским островом" Архипелага ГУЛАГ. Обитатели этого Райского острова встретили весть о смерти Сталина несколько иначе, нежели то, что я наблюдала в Челябинске. Их оценки событий таковы: "Хозяин дал дуба", "Папа отдал концы", "Накрылся Сталин" и, наконец "Людоед сдох". Были, конечно, и другие оценки события, менее резкие по форме и принадлежащие более интеллигентной части обитателей "Райского острова", и в частности слова, произнесенные героем книги Шандором Ладо: "Известие на меня сильно подействовало. Запахло свободой. Я даже мужчиной себя почувствовал".

Продолжаю свои воспоминания о последних днях в Челябинске. Не знаю, когда бы я оказалась в Москве при иных обстоятельствах, но после кончины Сталина, события стали развиваться со стремительной быстротой. Я уже писала в главе, посвященной Лебедевым, как за дело взялась Алиса, и как она вытащила меня на три дня в Москву, и как, гуляя вчетвером по окрестностям санатория "Узкое" (Алиса, Сергей Алексеевич, Има Ратнер и я), мы вместе обсуждали все возможности и все необходимые действия для моего возвращения. Тогда, между прочим, С.А. предложил в случае затруднения с моим переводом в Тяжпромэлектропроект (ТПЭП), устроить меня на работу в свой институт. От этого предложения я категорически отказалась, мотивируя тем, что в свои 39 лет опять менять профессию, или становиться административным работником, я не могу и не хочу. С этим все согласились. Тогда же состоялся уже у нас с Имой очень серьезный разговор. В отличие от моих прежних "спутников жизни", мой третий и последний муж Ефим Самойлович Ратнер, с которым мы действительно счастливо и в полном согласии прожили 21 год, и, несомненно, жили бы вместе гораздо дольше, не случись его страшного заболевания, поставил мне кое-какие условия. Има попросил меня впредь не заниматься альпинизмом. Он сказал, что готов ездить со мной куда угодно, но только вместе (альпинизм, тем самым исключался). Вторым его условием было не поддерживать никаких контактов с Толей Нетушилом в отношении Володи, и с Юрой Гильбихом в отношении Жени. Его аргументы были простыми. Мальчики уже большие, понимают, что он им не отец, но они будут жить общей с ним семьей и эта семья должна быть их единственной семьей. Он уверен в том, что будет относиться к мальчикам хорошо и сделает все возможное, чтобы воспитывать их так, как воспитывал бы своих собственных сыновей, но он уверен в том, что если появятся посторонние влияния и связи, то мира в семье не будет. И я согласилась.

В отношении альпинизма я уже дала себе зарок (после лета 1952 года) больше в горы не ездить. Вспомнила я и умение Толи поставить "соперника" в смешное положение, или выставить его в крайне непривлекательном свете. Правда, сейчас положение было иное, соперниками они с Имой быть уже не могли, но когда-то, пожалуй, были, и никогда не было между ними хороших дружеских отношений, хотя и бывали часто в общей компании. Кроме того, мне активно не нравилась Толина жена Нина, хотя поначалу никакого предубеждения против нее у меня не было. Забегая вперед, расскажу какое она на меня произвела впечатление, когда я увидела ее впервые. В первые же дни своего возвращения, я выбрала время и поехала на Тестовку навестить Толину тетю-инвалида (сестру его отца Владимира Ивановича) Ольгу Ивановну, доживающую свой век в полном одиночестве, но, конечно же, заботливо опекаемую своими родными. Сейчас, в конце лета, родители Толи еще не возвратились из Латвии, где у них была собственная дача, и забота об О. И. лежала на Толе. Поскольку поехала к ней утром в рабочий день, встреча с Толей мне не грозила. О. И. заметно постарела за эти семь лет нашей разлуки. Она разрыдалась, увидев меня, и стала, всхлипывая, рассказывать как ей одиноко, и как ей хочется поскорее умереть. У нее тряслись руки, говорила она невнятно, и я почувствовала, что жить ей осталось недолго. И тут совершенно неожиданно пришла Нина и стала выгружать принесенные продукты, объясняя одновременно, что Толя вечером занят и попросил завезти продукты вместо него. При этом она рассказывала, насколько она сама занята, и как это поручение для нее некстати. На меня она поначалу не обратила ни малейшего внимания, приняв, очевидно, за какую-нибудь соседку-опекуншу, но потом все поняла. Дальнейшее ее поведение напоминало поведение актрисы на сцене, играющей "на публику". Она, конечно, была красива, но произвела впечатление "хищницы, рядившейся в овечью шкуру". Впрочем, видела я ее недолго, так как ушла почти сразу, уговаривая себя в том, что я, наверное, ошибаюсь: не мог же Толя жить столько времени с плохим человеком.

Мой приезд в Москву затягивался. Отпускать меня не хотели и использовали для задержания любые способы, в том числе и запрещенные приемы. Характеристику мне написали скверную. Было там много написано о двух моих прежних мужьях, вынужденных расстаться со мной по причине невозможного моего характера. Впрочем, сама я характеристику не читала, знаю только, что председатель нашей профсоюзной организации подписать ее отказался, так и ушла в Москву за двумя подписями: директора и главного инженера. Много позднее кто-то в ТПЭПе рассказал мне, что когда бумаги о моем переводе попали на подпись к начальнику Главка, он даже позвонил в Челябинск, но не в проектный институт, а в монтажное управление, и сказал что перед ним лежит заявление и.о. начальника отдела электроснабжения с просьбой о переводе в ТПЭП, и справка о браке с москвичом приложена. В таких случая мы всегда оформляем перевод, но очень уж характеристика странная. И ему, будто бы со смехом ответили: "отпускать не хотели, вот и перестарались. Подписывайте, не пожалеете". Из Челябинска я уезжала основательно, даже шкаф, привезенный из Ленинграда, отправила малой скоростью в Москву, а сама с мальчиками поехала, как обычно с двумя чемоданами. Я вспомнила, как уже взрослая Наташка, живя в комнате в которой этот шкаф довольно долго "квартировал", безжалостно отдала его кому-то из своих знакомых, и как мне жалко было с ним расставаться. Последние два года я привыкла во всем советоваться с мальчиками. Так и перед переездом я сказала им, что выхожу замуж, и спросила, хотят ли они переехать в Москву. Помню, что Володя ответил, что в Челябинске ему очень нравится, но в Москве, наверное, будет еще лучше, а Женя, которому недавно исполнилось 6 лет, к его мнению присоединился.

Мама моему отъезду была очень рада. О том, чтобы ей переехать в Москву, даже и речи не было, жить там ей было негде, но она уверяла меня, что ей в Челябинске очень хорошо и обещала обязательно каждое лето проводить с нами на даче. Има ей очень понравился и после первого же лета, проведенного с нами, она сказала мне: "Ну вот, кажется, я могу, наконец, успокоиться. Мне нравится обстановка в вашей семье, даже когда бывает трудно, у вас весело. Все заняты своими делами, но всем хорошо". Правда, когда мальчики подросли, и у них стали возникать конфликты с Имой, мамино отношение к нему несколько изменилось. Она считала, что он слишком требователен, что он плохой воспитатель и часто бывала на стороне мальчиков, но никогда не вмешивалась. Когда в 1956 году родилась Наташа, мама была по-настоящему счастлива. Первое лето после рождения Наташки, мы жили на даче и мама иногда оставалась даже одна с тремя детьми. Конечно, мы с Имой приезжали каждый день сразу после работы (во всяком случае я), но все-таки справляться с этой оравой ей наверняка было трудно. Помню, было установлено обязательное дежурство одного из мальчиков при Наташке. Назывался дежурный "пом по Тапу" (мальчики звали ее Тяпка). Особенно хорошим и надежным дежурным мама считала Женю. Казалось он сам получает удовольствие от общения с 10 месячной Наташкой, во всяком случае, он мог подолгу сидеть рядом с ее раскладным стульчиком и оттуда чуть ли не постоянно раздавался Наташкин счастливый смех. Позднее, когда ей исполнилось 11 месяцев, братья решили научить ее ходить, для чего почему-то они устраивали забеги по саду на коленках: Наташка посередине, они с обеих сторон, и все трое ползли на коленках. Я уже не помню как им это удалось, но с дачи в Москву Наташка приехала уже ходящей. Вместе со всем дачным скарбом мы привезли сооруженный нашим хозяином дачи деревянный манеж, настолько вместительный и высокий, что он всю зиму служил Наташке комнатой, в которой ее можно было надолго оставлять одну без опасений, что она оттуда вылезет. Был там и столик, и стульчик и все ее игрушки легко помещались. Этой же зимой мальчики обучили Натаху политической карте мира. Было ужасно смешно наблюдать, как эта кроха, еще говорить по настоящему не умеющая, на вопрос "что это такое?" уверенно отвечала: "а это Ипония синенькая". Мой внук Мишка (Наташин сын) еще года три назад утверждал, что он хуже знает карту мира, нежели Наташка в свои 2,5 года.

Маме было трудно, но она никогда не жаловалась. Как-то она попала даже в больницу в Раменском (кажется по поводу язвы желудка) и пробыла там четыре дня. Вряд ли это была очень хорошая больница, но мама ее очень хвалила. Ездила она потом с нами и на Истринское водохранилище, и на Кавказ в Архипо-Осиповку, и всюду ей было хорошо, и никогда я не слышала от нее ни одной жалобы. Но я сильно отвлеклась, вернемся в год 1953.

Итак, я вернулась в Москву. Первое время было очень трудно. Ведь женитьба Имы на русской женщине с двумя озорными мальчишками была для Иминой матери Веры Михайловны ужасной трагедией. И я ее вполне понимала, но, как говорится, помочь ничем не могла. Одну трагедию она уже пережила, когда ее младший сын Боб тоже женился на русской девушке, но он, по крайней мере, жил отдельно. Има же был ее смыслом жизни, она следила за каждым его шагом, знала всех его друзей и знакомых, не ложилась спать, пока не возвращался домой Има. Конечно, она не могла относиться ко мне хорошо. По сравнению со мной даже нелюбимая ею Бобина жена Аня была совершенством и, надо сказать, с моим появлением Вера Михайловна стала относиться к Ане лучше. К тому времени, как на нее обрушился такой удар, Вера Михайловна была уже тяжело больна. Она не выходила из дома и принимала бесчисленное количество лекарств. И все-таки она старалась к приходу Имы поджарить ему мясо, хотя стоять у плиты в кухне, полной других хозяек, ей было очень тяжело. Естественно, я постаралась освободить ее от всяческих хозяйственных дел, предварительно выслушав долгий монолог о том что любит Има и как это нужно делать. Как известно (по утверждению моей мамы), характер у меня хороший и трудностей я не боялась, но оказалась неподготовленной только к одному: к чувству неприязни, постоянно исходившему от Веры Михайловны. Я вспоминала, как собираясь в Москву рисовала себе иногда идиллическую, трогательную картинку: Има сидит за пианино, а я, сидя с мальчиками на диване, с удовольствием слушаю его игру (я очень любила, когда он играл, исполняя буквально любую музыкальную вещь по слуху). Какая уж тут игра на пианино! Мы жили вчетвером в проходной комнате, а диван мальчишки быстро проломили, прыгая на него по очереди с подоконника. И все-таки иногда я удостаивалась похвалы Веры Михайловны и даже ее благодарности, но бывало это только, когда ей становилось очень худо, и мне удавалось облегчить ее страдания. А после рождения Наташки мне довелось даже видеть ее счастливой. Тогда по настоянию Имы произошел обмен комнатами, и мы (уже впятером) жили в непроходной. Придя однажды домой, я застала В.М., сидящей около Наташкиной кроватки. Она обернулась ко мне с просветленным лицом и лучащимися счастьем глазами и сказала: "какая же она у нас красавица, вылитый Имочка! Вот увидите это будет первая красавица во всей Москве!" И никакой неприязни ко мне, ни в голосе, ни в лице в этот момент я не почувствовала.

Но меня опять унесло в сторону. Если налаживать жизнь в семье первое время было трудно, то даже с самого первого дня в ТПЭПе мне было легко и свободно. В первый же день, поднимаясь по лестнице на второй этаж, я, остановившись у доски объявлений, увидела какой-то приказ, а внизу подпись: главный инженер института В. И. Крупович. Уже хорошо, челябинский знакомый! О нем у меня сохранились самые лучшие воспоминания, как об очень способном, даже талантливом инженере, с хода вникавшем в самые сложные вопросы, возникавшие у наладчиков. А в своем отделе я сразу увидела знакомую, долговязую фигуру Ивана Исааковича Моргена и первым делом подошла к нему и села рядом на пустой стул. Мы проговорили не меньше получаса. Как же я была рада! Он обещал, что возьмет меня в свою бригаду, рассказал какие работы идут в отделе. А потом я узнала, что он уже давно развелся с вздорной Ольгой и женат на сотруднице нашего же отдела. "И теперь тебе хорошо?" спросила я. "Теперь я счастлив" - ответил И.И. "Я тебя обязательно познакомлю". Его жена, Ариадна Леонидовна Подшибихина, сумела создать ему вместе со своей матерью, Александрой Ксенофонтовной, хорошую дружную семью, основанную на взаимном уважении и любви. Ариадна Леонидовна (для меня сейчас просто Адочка) была значительно моложе не только И.И., но и меня. Мы были совершенно разными, но я ее сразу полюбила, сначала за то, что она сделала счастливым И.И., а затем мы по настоящему подружились, и эта дружба продолжается до сих пор. Ада относится к разряду людей, умеющих помогать и просто делать что-нибудь хорошее для окружающих ее людей так же естественно, как дышать. Она каким-то чутьем чувствует и находит (как собака взрывчатку) людей, нуждающихся в поддержке. И вместе с тем Ада очень требовательный, иногда даже жесткий человек. А тогда в свой первый день в ТПЭПе, сидя рядом с И.И., я предложила ему перейти "на Вы", все-таки он теперь будет моим начальником, и вообще старейшим и очень уважаемым человеком в отделе. Мы пытались несколько дней, но у нас ничего не получилось. Сотрудники отдела поудивлялись, а потом привыкли к нашему обращению "на ты".

Кое-что о своей жизни в Москве после возвращения я писала в главах, посвященных Лебедевым и Займовским. Впереди была еще вся взрослая жизнь, но ведь когда-нибудь нужно и кончить воспоминания. Все последующие годы (а это пятьдесят один год) была обычная жизнь, проходящая на глазах всех моих близких. Ведь писать дальше, это значит писать и о них, о моих близких: детях и внуках, а они и сами про себя все знают и помнят лучше меня. Я убедилась в том, что слово написанное обладает огромной силой. Есть поговорка: "слово не воробей, вылетит не поймаешь". Так вот сказанное еще удается иногда схватить за хвост, а написанное это уже документ, за который нужно отвечать и который может вызвать много обид и даже причинить боль. И еще одно. На память свою раньше я никогда не жаловалась, но сейчас, когда мне вот, вот стукнет девяносто, она стала особенной, как я называю "официантской" (пока несешь блюдо - помни, а дальше забудь поскорее): помнятся лучше давно прошедшие времена, а недавние события "стираются" быстро. Так зачем писать о том, что окружающие меня люди помнят лучше меня? Пора ехать в Москву. Там я должна дописать главу об альпинизме и, может быть, кое-что о наших "ветеранских" походах. В Москве же надо оформить написанное здесь за зиму, и посоветоваться со своими "заказчиками". Думаю, что мы с ними договоримся и я поставлю жирную точку на своих "мемуарах". Хотя от времени моего возвращения в Москву в 1953 году до дней сегодняшних прошло долгих 50 лет, прошли они уже при сознательной жизни близких мне людей и они об этих годах сами все знают. Конечно, были еще 26 лет работы в ТПЭПе, который стал мне вторым родным домом, и появилось много новых близких, но все, как правило, моложе меня и сами все помнят. Итак, пока пока! (так говорит мой внук Фика, уходя на работу). Пока пока, мои дорогие заказчики!

Уже приехав в Москву и разбирая все мамины бумаги, я нашла несколько ее стихотворений, которые она присылала мне из Челябинска после поездок к нам. Я искала тогда ее специально посвященные Наташке книжечки с собственными рисунками и стишками. К сожалению, во время переездов, происходящих в мое отсутствие, эти очень симпатичные смешные книжечки, по-видимому, затерялись, а вот некоторые мамины стихотворения сохранились. Мне хочется, чтобы мои дети, особенно Наташа, которая маму, наверное, почти не помнит, побольше узнали о ней и сохранили в своей памяти. Внукам моим это вряд ли интересно, никто из них помнить ее не может. Мама последнее время говорила мне, что чем она старше, тем чаще вспоминает очень давних своих родных и друзей. Вот стихотворение на эту тему:

Синие обои полиняли,
Фотографии, картины сняли,
Только там остался синий след,
Где они висели много лет.

Подзабыло сердце, подзабыло
Многое, что некогда любило!
Только тех, кого уж больше нет
Сохранился незабвенный след.

А вот стихотворение, которое она написала в вагоне, возвращаясь в Челябинск после лета, проведенного со всеми нами в Архипо-Осиповке и, частично, в Сочи.

В вагоне

Рябинки, осинки, сосны, дубы,
Милые березки, белые стволы,
Желтые, красные, зеленые листы -
Как много во всем этом родной красоты!

Небо ярко синее раскинулось шатром
Осень золотая горит кругом
Полянки, тропинки, дороги, пути -
Куда ни захочешь, можно идти!

Мчится поезд с юга все дальше на восток
Многое я видела за этот краткий срок:
Ласковое море, теплое, большое,
Юга богатства, юга небеса.
Спокойствие деревни, города кипенье
А сейчас кругом другая краса:
Реки и пригорки, поля и равнины
По пригоркам сбегают родные леса.

Хочется мне очень побродить по лесу
Спрыгнуть из вагона прямо туда
На душе покойно, бездумно и просто...
А завтра начнется напряженье труда.

Велика и различна прошла предо мною
Родина большая, милая страна.
Хочется для нее мне мира и покоя,
Возможности общего мирного труда

Хочется мне людям, далеким и близким
От которых видела вниманье и тепло,
Жизни яркой, полной, очень интересной,
Чистой и прозрачной как стекло.

Ребятам желаю быть полезным в жизни
И без принужденья долг свой исполнять,
Не быть эгоистом, готовиться быть взрослым
Друг друга в семье ценить и уважать.

Из хороших книг ума набираться
Приучаться видеть, слышать, понимать,
Настоящим человеком вырасти стараться,
Без стыда поступки свои вспоминать.

Постепенно наши ежегодные поездки на дачу или на юг прекратились, вернее мама перестала принимать в них участие, а мы с Имой начали ездить в более далекие края вместе с моими друзьями, бывшими альпинистами. Наташа подросла и мы стали отправлять ее на дачу вместе с детским садом.

Я старалась почаще приезжать к маме, совмещая свои приезды с командировками в места, близкие к Челябинской области. Маму очень любили в ее библиотеке, она не была одинока, но друзья это все-таки не семья, а мне чаще, чем два раза в год, не удавалось к ней выбираться. Я старалась часто писать ей, посылать фотографии детей, но, видимо, она чувствовала одиночество и последнее стихотворение, которое она мне прислала, говорит об этом.

О если б знали вы, как больно
Жить без родимых и одной,
То чаще мыслию невольно
Неслись бы вы в Челябинск мой.

И знали б вы, как неспокойно
В душе моей и как темно
И как мучительно нестройно,
Когда известий нет давно.

Как в глубине воображенья
Встают картины зол и бед
Болезней страшные виденья
И мне за вас покоя нет.

И знали б вы как безразлична
Тогда мне русская луна,
Сгорит ли в небе фантастично,
Иль рухнет на нос нам она.

Вы, несмотря на сложность жизни,
Мне написали бы письмо
К тому бы внуков побудили -
И сердцу стало бы легко.

А потом я получила телеграмму от сотрудников библиотеки о том, что у мамы был недельный период потери памяти, и хотя сейчас ей кажется лучше, было бы спокойнее, если бы я приехала. Мы с Имой посовещались и решили, что самое разумное привезти маму на некоторое время в Москву. Было это в конце шестидесятых годов, а Вера Михайловна ушла из жизни еще в 1957 году, так что возможность разместить маму (хотя и без особых удобств) все же была. Мы временно перевели мальчиков опять в нашу комнату а в передней проходной комнате отгородили шкафом кусочек, примыкающий к окну, в котором был диван и небольшой столик. Когда я приехала за мамой в Челябинск, она была уже в полном порядке, хотя признавалась, что решительно ничего не помнит о том что с ней было последнее время. Я уговорила ее, чтобы она пожила у нас в Москве хоть две недели, чтобы убедиться в том, что "инцидент исчерпан", и мы приехали с ней в Москву. Врач предложил свой рецепт полного излечения, заключавшийся в ежедневном приеме большого количества витамина "С". Рецепт оказался очень хорошим, опасались только, что может обостриться мамина язва желудка, давно уже ее мучившая.

Однако все обошлось и через две недели мама заторопилась домой. Она говорила: "пожила у вас, почувствовала вашу жизнь и решила, что это не для меня, не по возрасту". Мама хотела ехать одна, но тут решительно возразил Има, утверждая, что все достигнутое может пойти прахом от одиночной поездки и рисковать неразумно. Маме тогда было 84 года и она уверяла, что прекрасно доедет одна, но Има был непреклонен. Я съездила в Челябинск, договорилась с женщиной, живущей в мамином доме, Феней, о том, что она будет ежедневно помогать маме и через 3 дня вернулась. И действительно два последующих года мама даже ничем не болела. В июне 1970 года я была в командировке в Ленинградской Гипроруде.

Этим летом мы договорились с мамой, что я поживу у нее недели две в начале лета, а потом уже поеду в какой-нибудь поход вместе с друзьями. В первый же день командировки меня неожиданно вызвали к директору Гипроруды, с которым я не была даже знакома. Удивленная вхожу к нему и сразу понимаю: что-то случилось с мамой, так как директор, не очень умело начинает расспрашивать о том где она живет. Не отвечая, я сразу спросила: "что с ней случилось?" Его ответ был столь же лаконичен: "самое худшее". А потом он сказал, что Гипроруда возьмет мне билет на самый ближайший самолетный рейс в Челябинск, спросил есть ли у меня деньги (они были) и предложил немедленно ехать за вещами и возвратиться в Гипроруду. Все вещи были при мне, так как я приехала в Гипроруду прямо с вокзала, никуда еще не заходя, вернее даже не приехала, а пришла. Поезд приходил рано и я медленно шла и даже специально заходила в некоторые мои любимые места. Гипроруда располагалась в старинном особняке на реке Мойке и почти по дороге к ней можно было зайти даже на Сенатскую площадь.

Больше из этого дня я ничего не помню, не помню даже как добиралась до аэропорта, в котором раньше не приходилось бывать, а может быть меня туда довезли? Помню только, как уже летя в самолете, все еще в совершенно "зажатом" состоянии, я с ужасом думала о том, как буду добираться в темноте до ЧМЗ, ведь в Челябинске белых ночей не бывает, ни о чем другом не позволяла себе пока думать. Прекрасно помню как я была поражена, когда в аэропорту Челябинска меня встретил... Володя. Как же я была счастлива! Впервые за этот день что-то дрогнуло в моем "зажатом" состоянии. Рядом был близкий человек, для которого смерть мамы (его бабушки) была таким же горем, как для меня. Оказывается, он прилетел в Челябинск задолго до меня, успел побывать у Фени, узнать все подробности маминой смерти, успел повидаться с Пилатами (они тоже жили в Соцгороде ЧМЗ), говорил по телефону с Пинчуками, договорился с Феней, что мы оба будем ночевать сегодня у нее.

К тому времени Володе было уже 26 лет, он успел в качестве дипломной практики побывать в плавании в районе Бермудского треугольника, успел жениться, практически уже написал диплом и 30 июня должен был защитить его и расстаться с кафедрой океанологии МГУ. Лететь в Челябинск было его инициативой, конечно согласованной с Имой и финансированной им. Как же я была благодарна Володе и буду благодарна всю жизнь.

Добрались до маминого дома уже в полной темноте. Феня ждала нас с ужином и чекушкой водки. Они с Володей заставили выпить и меня и тут я окончательно отошла. Феня сказала: "хорошему человеку Бог послал легкую смерть". И она, наверное уже в двадцатый раз за этот день, повторила, как она утром, как обычно, зашла к маме, чтобы узнать не нужно ли ей что-нибудь и застала ее лежащую одетой на кровати в спокойной и удобной позе. Соседи по квартире были поражены, когда Феня сказала им, что мама умерла. Они утверждали, что минут за 15 до Фениного прихода мама выходила в туалет, умылась и ушла в свою комнату. Вызвали врача, который констатировал смерть и сказал, что не видит никаких оснований для вскрытия, скорее всего это инфаркт. После общего ужина я попросила Феню проводить меня в мамину комнату и оставить там одну. Обещала, что больше получаса задерживаться не буду, сама запру комнату и поднимусь к ним наверх.

У мамы было совершенно спокойное лицо, казалось она не успела даже понять, что умирает. А я сидела рядом с ней и думала: "была ли я достаточно хорошей дочерью?" Как могло случиться, что она умерла здесь среди чужих людей? Мы должны были в самом ближайшем времени переезжать в собственную кооперативную 3-комнатную квартиру в Сокольниках. Мальчиков предполагалось оставить в двух больших комнатах на Чистопрудном бульваре, а мы втроем (Има, Наташа и я) переезжаем в кооперативную квартиру с тремя изолированными комнатами. Это была давняя Имина мечта: жить в собственной комнате, в собственной квартире, со мной и Наташкой. Обсуждали мы и возможность маминого проживания с нами в новой квартире. Я предлагала два варианта. В обоих Име предоставлялась самая большая из 3-х комнат, а маме я предлагала жить либо с Наташей, (ей к моменту вселения в 1971 году в новую квартиру будет 14,5 лет), либо со мной в одной из комнат. Мама сказала, что жить она может только в отдельной комнате и что она прекрасно понимает, что в нашем случае это невозможно. Чем бы кончились переговоры сказать трудно, но судьба избавила нас с мамой от решающего выбора.

Наверное, я была недостаточно внимательна к маме. С середины шестидесятых мама перестала приезжать в Москву и ездить вместе с нами в отпуск, так как байдарочные или горные походы были маме не по силам. Даже Наташка с 1965 года иногда ездила вместе с нами, а мама уже не могла. Я помню как я уговаривала ее поехать с нами в Палангу. Был такой год (кажется 1964), когда мы провели в Паланге практически все лето, сменяя друг друга, чтобы подготовить Наташку получше к школе и постараться покончить с ее вечными простудами, а особенно насморком. Мама вполне могла тогда побыть в Паланге в любое удобное для нее время. Однако мама категорически отказалась, сказав, что такие поездки уже не для нее. По моему раза два она еще осенью приезжала к нам в Москву, но больше двух недель нашу суматошную жизнь не выдерживала. Вот так и получилось, что оказалась она одинокой как раз в то время, когда ей это было уже тяжело. Все эти мысли проносились у меня в голове, когда я сидела около нее уже ночью за день до похорон.

Все хлопоты по организации похорон взяло на себя монтажное управление, меня еще помнили тогда в Челябинске. Срочно изготовили в своих мастерских надгробную пирамидку из жести с красной пятиугольной звездочкой наверху, с надписью и с датами рождения и смерти, выделило машину. Мне оставалось только заплатить кладбищу за место и за могильщиков. Кладбище было далеко за городом, но сравнительно недалеко от ЧМЗ. Кто был на похоронах, я не помню, никого из знакомых монтажников я в тот свой приезд так и не видела. Помню, что ехали все в открытой грузовой машине, в середине которой был установлен гроб. Или мы остались с Володей вдвоем, когда машина со всеми бывшими на похоронах уже уехала, или мы специально приезжали с Володей на следующий день, но я помню как мы вдвоем с ним пытаемся как-то обустроить могилу. Володя выкопал где-то поблизости молодой тополек и мы посадили его в изголовье могилы, соорудил из привезенных нами (или может быть найденных вблизи) досок примитивную скамеечку. Больше мы сделать ничего не смогли. Ни я, ни Володя больше на маминой могиле никогда не были и, наверное, даже найти ее не смогли бы. Я оставила денег Фене и она обещала, что договорится на кладбище о сооружении ограды. Фене я посылала деньги ежемесячно до самой ее смерти, чтобы она ухаживала за могилой. Ограду установили, но Феня пережила маму всего лет на 7-8. Потом я делала попытки договориться через Пилата с кладбищем об установке каменной плиты, но ничего не получилось. Приезжала в Москву и останавливалась у меня (уже в Сокольниках) дочка Пилата. Она обещала присматривать за могилой, так как позже на этом же кладбище похоронили и ее отца Владислава Владиславовича Пилата, который долго лечился от папилломы, даже в Московской больнице лежал, и я туда к нему ездила, а умер неожиданно от инфаркта. Так и осталась похороненной в далеком Челябинске моя мама, и могилу ее ни я, ни Володя даже найти не сможем. К великому сожалению в те времена крематория в Челябинске не было, а значит не было возможности увезти с собой урну.

А потом была болезнь и смерть Имы, а потом бесчисленные проблемы, возникающие у моих детей. Словом сил и возможностей едва хватало, чтобы участвовать в жизни живых близких мне людей, и долг перед умершей мамой так и остался невыплаченным. Сейчас, в мои 90 лет я могу только постараться сохранить ее образ в памяти всех моих близких, что я и попыталась сделать в своих воспоминаниях.

И, наконец, чтобы закончить эту часть воспоминания, связанную с мамой и моими старинными немногочисленными родственниками, хочу написать о моем единственном родственнике с маминой стороны (папиных родственников в СССР давно не было), Сергее Александровиче Кавелине. Я писала о нем в главе, посвященной МЭИ, так как в то время он часто бывал у нас и даже помогал мне готовиться по математике к вступительному экзамену в МЭИ. Я так и не узнала какая степень родства была между ним и мамой, знаю только, что это было по линии бабушки Ольги Владимировны. В нашей семье он считался маминым троюродным братом. Последние предвоенные годы он редко бывал у нас и мы почти не виделись, так как после разгрома нашей семьи и высылки мамы у нас даже переночевать было негде: вся наша квартира, кроме оставленной мне комнаты, была уже заселена новыми жильцами, а он тогда жил не в Москве, а в подмосковном поселке Люблино. Однако какую-то связь с Сережей я поддерживала.

Последний раз мы виделись с ним 19-го или 20 июня, накануне начала войны: случайно встретились в трамвае и оба тогда даже представить себе не могли, что война фактически уже началась. И в Кыштыме, и в Челябинске мы с мамой не раз вспоминали Сережу, думали, что он на фронте и никаких попыток к его розыску не предпринимали. И вот в июне 1959 года неожиданно появился Сережа. Мы с Имой и тремя детьми жили в то время уже давно в Москве на Чистопрудном бульваре. Сережа рассказал мне тогда, что в отличие от нас с мамой, он все время прилагал активные усилия к нашему розыску. Вот какую длинную и запутанную историю поиска своих родственников он мне рассказал. Я бы не смогла, наверное, сейчас все это вспомнить, но на следующий же день после нашей встречи, он написал маме в Челябинск подробное письмо, которое я нашла в маминой комнате после ее смерти, когда мы с Володей разбирали ее вещи. Это письмо я увезла в Москву и сейчас мне удалось его разыскать.

Так вот, все последующее взято мной из Сережиного письма маме, датированного 12-м июня 1959 года. Сережа не попал на фронт, как мы предполагали с мамой, он был забронирован своей работой и оставлен в Москве для отправки оборудования своей организации, которая эвакуировалась, как и многие другие в октябре 1941 года. До начала июльских налетов на Москву он успел отвезти в Тамбов жену и маленького сына. В августе он получил последнюю открытку от бабушки из Ленинграда. Еще 21-го августа она ему писала, что у них все тихо и хорошо и советовала ему постараться попасть в Ленинград. А ведь уже 25-го августа Ленинград был отрезан, и начались блокада и голод. В октябре Сережа смог выбраться ко мне в Лефортово. Он писал, что новые соседи по моей квартире встретили его очень нелюбезно; он понял только, что в начале августа я уехала и решил, что уехала в эвакуацию. В Москве он оставался до января 1942 года. В январе отбыл на фронт вместе со своим учреждением и пробыл на фронте до октября 1944 года. (Он работал в организации, занимающейся строительством и восстановлением мостов). Поиски свои он не прерывал даже во время пребывания на фронте: писал маме в Ермак, искал меня через отдел кадров ВЭИ, писал в Ленинград бабушке и Марине и все без ответа. В 1944 году прямо с фронта (он был в районе Брянск - Смоленск, Старая Русса, Литва, Латвия) Сережу перевели на восстановительные работы на Украину. Через Красный Крест узнал, что Марина умерла в феврале 1942 года. Бывая в Москве в 43-м, 45-м и 48 годах наводил справки обо мне через адресный стол. Ответ был всегда одинаков: проживала в Лефортово, в 1941 году выбыла в неизвестном направлении. Искал меня вплоть до 1957 года в Ленинграде, Челябинске, Свердловске, в Куйбышеве и Кургане: во всех городах, в которые он попадал в связи со своей работой.

И вот, наконец, в июне 1959 года, оказавшись в Москве, он опять навел справки обо мне и... вот мы уже сидим и беседуем. А когда я рассказала ему, что мама живет в Челябинске и вплоть до этого года каждое лето проводила вместе с нами, он был просто ошеломлен. Ведь, начиная с 1956 года, он бывал в Челябинске каждые 2-3 месяца. В 1951 году, будучи в Ленинграде, Сережа отправился в Удельную, чтобы попытаться узнать что-нибудь о бабушке и Марине. Все там было застроено и перестроено (я тоже пыталась отыскать наш дом в Удельной, но его давно не существовало). Сережа оказался более дотошным, он попытался найти в этом месте жителей, живших здесь еще до войны, и поговорил с несколькими. Они говорили, что помнят живших там мать и дочь. Что, будто бы мать, уже после смерти дочери, вышла зимой в магазин и домой не возвратилась. Фамилии никто не помнил, и шла ли речь о бабушке, или о ком-то другом, Сережа так и не понял.

Рассказал Сережа и о своем семейном положении. Оказывается за все прошедшие годы он прожил с семьей в Днепропетровске меньше 3-х лет. Зарабатывал он хорошо, оборудовал для семьи прекрасную квартиру, но вскоре и он и его жена поняли, что жить вместе они не могут, слишком разные взгляды у них на все вопросы бытия и Сережа ушел и, начиная с осени 1953 года, они живут раздельно. По Сережиным словам "именно поэтому у нас получился очень хороший сын, тоже Сережа." В 1959 году сыну было уже 22 года, он перешел на 5-ый курс Днепропетровского университета. Специальность хорошая, будет работать на заводе или в Днепропетровске, или в Златоусте, или под Москвой, или под Ленинградом. По Сережиным словам все у него хорошо, и здоровье в порядке, но годами не с кем перемолвиться словом, кроме как по строительным делам и это ему осточертело. Собирается бросить работу и осесть где-нибудь в тихом хорошем месте. Сказал, что обязательно заедет в Челябинск к маме и меня теперь не потеряет. Конечно, Сережа был, по-видимому, человеком со странностями, с трудом сходился с людьми, очень ценил старые родственные связи и был действительно счастлив, разыскав, наконец, меня и маму. По его словам "дорвался" до настоящих людей, с которыми можно говорить "обо всем". Надо сказать, что после этого визита Сережа надолго исчез с моего горизонта, но обязательно сообщал обо всех своих переездах, давал адрес и изредка и ненадолго (максимум дня на три) появлялся в Москве. Помню что в последующие годы он какое-то время жил в Магнитогорске (утверждал, что в Магнитогорске существует особый "дух" и люди там относятся друг к другу "по человечески" в отличие от других мест, где много хамства). Потом по его же словам он "крепко осел" в какой-то Рогавке, которую мне в атласах мира разыскать не удалось. По-видимому, находилась эта Рогавка недалеко от Ленинграда, потому что в письме к маме из этой Рогавки, он писал, что раза два-три в месяц бывает в Ленинграде, ходит там в музеи и просто по улицам. Про Ленинград он писал, что он "резко отличается от всей остальной страны каким-то более симпатичным строем жизни".

Потом, уже в конце шестидесятых годов, он переехал в Новгород и осел там на продолжительное время. У меня он стал появляться часто и жить сравнительно подолгу уже в семидесятых годах, после маминой смерти. Има к нему относился хорошо, но сам он в то время уже был болен и делил свое время между работой, семьей и больницей. Уже после смерти Имы Сережа стал приезжать иногда надолго, недели на две. Удивил меня один случай. Как-то мы с моим большим другом Нелли Казаковой ездили по путевке на неделю в Михайловское. На один день я решила съездить в Новгород, предварительно связавшись с Сережей. Сережа встретил меня, показывал мне Новгород, мы долго бродили с ним, но домой к себе почему-то так и не пригласил.

В Москву как-то он приезжал ко мне вместе с сыном, по моему даже оба ночевали у меня. Сын, Сергей Сергеевич, такой же высокий как Сережа, но совсем на него не похожий, мне понравился. Потом не помню уже при каких обстоятельствах, я встречалась не только с сыном, но познакомилась и с его симпатичной женой. Может быть, это было во время моей командировки в Днепропетровск? А потом Сережа начал болеть. Помню приезжала я к нему то ли в больницу, то ли в санаторий в Лугу и еще один раз, кажется в Старую Руссу. В каком году умер Сережа вспомнить сейчас не могу. Однако, порывшись как следует в старых записных книжках, я нашла, наконец, адрес его сына в Днепропетровске. Какое-то время я регулярно получала поздравительные открытки от Сережи младшего и его жены ко всяческим знаменательным датам, потом в связи с нашим переездом на Профсоюзную и моими длительными отлучками в Израиль, связь эта прервалась. Я очень обрадовалась, найдя адрес Сережи младшего. Попробую написать, хотя вряд ли за прошедшие почти 30 лет адрес все еще действителен. На этом я кончаю. Еще раз пока, пока! Вряд ли у меня хватит пороха на продолжение, и нет уверенности в том, что оно нужно.

P. S. Письмо я написала, и даже ответ на него получила. Ответила бывшая соседка Сережи младшего. Она написала, что с женой они разошлись. Оба давно переехали, и нового адреса ни Сережи, ни его бывшей жены она не знает.